Ален Гироди: Здесь начинается ночь

Сперва я хотел спросить у него, не помешает ли ему, если я лягу спать с ним, но побоялся, что такое предложение может показаться слишком навязчивым, поэтому я передумал и просто поинтересовался:

— Ты не спишь?

Он хлопает по постели, приглашая меня подойти поближе. Я сажусь. Мы смотрим друг на друга, хотя, наверное, больше на него смотрю все-таки я. Естественно, я сразу замечаю, что таким Дедулю я еще не видел, он без кепки, и я с некоторым смущением разглядываю его волосы, как будто это что-то очень личное. Волос у него осталось не так много, они белые, и, между прочим, с ними его лицо выглядит совершенно иначе, а я ведь, если уж на то пошло, на самом деле, еще никогда его так долго не рассматривал. Теперь я понимаю, что у меня в мозгу сложился не совсем реальный образ Дедули, и только этой ночью я открыл его для себя настоящего. Я внимательно изучаю его, хочу знать про Дедулю все и натыкаюсь на его глаза, они такие красные и влажные, словно он плакал, а он, так и не ответив на мой вопрос, вскидывает лицо к потолку и проводит пальцем себе по глазам, и тут до меня доходит, что он и вправду все еще плачет. Ему не хочется, чтобы я видел его таким, и я отвожу взгляд в сторону, поворачиваюсь лицом к стене, боком к нему. Мне еще ни разу не доводилось видеть плачущего старика. Для меня это стало откровением. Я всегда считал, что плакать могут только молодые, а чем старше ты становишься, тем меньше плачешь, и потом окончательно избавляешься от слез. Я даю ему выплакаться в своем углу, он делает это практически бесшумно, как бы про себя, без всхлипов и вздохов… Однако, как бы я ни старался не вторгаться в его личное пространство, я все равно уже здесь, и он пригласил меня войти, поэтому мне сложно сдержаться и не повернуть голову, хотя бы ненадолго, просто чтобы увидеть его профиль, лежащую высоко на подушке голову, устремленный в потолок взгляд и слезу, прокладывающую путь по морщинкам у глаз. Я не знаю, что делать дальше. Уходить тоже нельзя, ведь я только что пришел. И что, так сразу уйду? И потом, в глубине души я чувствую, что он хочет, чтобы я остался. Буду ждать. Постепенно я забираюсь на кровать, поднимаю одну ногу, затем другую, тихонько проскальзываю и укладываюсь. Чувствую я себя здесь прекрасно. Я счастлив, что Дедуля плачет рядом со мной, иногда я все же испытываю искушение повернуть голову, но я ощущаю такую слабость, нежность, и все это может развеяться при малейшем резком движении, к тому же я боюсь встретиться с ним взглядом. Мне остается лишь ждать, пока он сам решится что-либо сделать. Я никуда не спешу. Наконец, я чувствую, что он повернул голову, и ощущаю на себе его взгляд, и тихонько, очень медленно поворачиваюсь. И если я не ошибся, то он тоже наверняка осознает, какая сейчас деликатная ситуация. Я бы не хотел, чтобы в последний момент он отвел глаза. Наши взгляды встречаются, и он мне улыбается… Улыбается так, как обычно улыбаются после плача, и говорит:

— Знаешь, для меня не особо что меняется!

Поначалу я не очень понимаю, что он имеет в виду, и жду, чтобы он продолжил.

— Каждую ночь одно и то же… До прошлого года все еще было не так плохо… с одиннадцати, с половины двенадцатого вечера до пяти утра я спал, как сурок, и в пять часов бодро отправлялся в сад, а в полдень у меня начиналась сиеста, очень хорошо… Но сейчас, уфффф, я прямо попал в замкнутый круг, всю ночь я sousque ¹, жду рассвета, и когда он наступает, около пяти-шести я засыпаю… Я всегда был ранней пташкой, а теперь не встаю раньше девяти, десяти часов… И после весь день слоняюсь, я…

Тут он замолкает, прислушивается и говорит:

«Да…» Он произносит это так громко, будто обращается не ко мне, а к кому-то еще. Дверь открывается. Это Мариэт. Она сразу замечает, как я растянулся на кровати Дедули, да еще и с голым торсом, правда в шортах. Это ее явно озадачивает, но она, стараясь не показывать виду, как можно более безмятежным голосом говорит Дедуле:

— А я-то удивилась, с кем это ты разговариваешь.

После чего смотрит на меня, на Дедулю. А сама все еще стоит там, в проеме двери, положив руку на ручку.

— Ладно, Дедуля, пора ложиться спать!

И снова глядит на меня. Она явно говорит это, чтобы я ушел. Интересно, почему она упорно обращается к нему «Дедуля»? Почему не называет его «папа»? Меня это раздражает, все-таки он ее отец. Тем временем Дедуля отвечает ей:

— Ты можешь сколько угодно твердить, что пора спать, раз тебе еще не надоело, но пока я не захочу, я все равно не засну.

Однако она как будто не замечает его слов и обращается ко мне:

— Ну так что, ты дашь ему поспать?

Она говорит со мной очень мягко, без малейшей враждебности, почти с любовью. Хотя, конечно же, ей уже начинают надоедать наши выходки, ночью ей хотелось бы отдохнуть, а не следить за тем, чтобы каждый спал в своей кровати один… Мне же хочется, чтобы она поняла, что я здесь вовсе не для того, чтобы ей досаждать, а просто, чтобы побыть с Дедулей. Но я не собираюсь нарушать покой этого дома и готов капитулировать, еще буквально пара секунд и я начал бы слезать с кровати Дедули… Намереваясь вернуться позже. И тут, когда Мариэт все еще ждет в дверном проеме, а мы по-прежнему на своих местах, Дедуля вдруг говорит:

— И чего ты ждешь, Мариэт?

Он так сухо это произносит, и это звучит необычно, что никто из нас этого не ожидал…

— Ты хочешь, чтобы он ушел, а я бы тут sousque еще два часа, как долбанный идиот. Мы просто с ним беседуем. Мы не делаем ничего предосудительного. Чего ты так волнуешься?

— Но вы же не собираетесь вместе спать, нет?

— Мы не спим! — говорит Дедуля подчеркнуто категоричным тоном, как бы показывая, что считает дискуссию по этому поводу исчерпанной, хотя нет, на самом деле дискуссия еще не завершена, и он вдруг добавляет:

— Кстати, а если бы мы и спали вместе? Что тогда?

Тут мы просто офигели от слов Дедули. Даже Мариэт растерялась. Она смотрит на меня, смотрит на Дедулю. Она так и не отпустила ручку двери, ищет, что бы ответить, она явно сбита с толку, а потом снова поворачивается ко мне и решает слегка сбавить обороты:

— Ладно, хорошо! Но вы не можете оставаться в таком виде!

А Дедуля, возведя глаза к небу, восклицает:

— О, послушай, ты что, хочешь поссориться?

Мариэт совсем не нравится, что ее могли заподозрить в подобном намерении, и она старается себя сдерживать.

— Все, хватит, — говорит Дедуля, — ты должна одолжить ему мою желтую пижаму, раз тебя это так волнует!

— Твою желтую пижаму? — переспрашивает Мариэт.

— Не может же он спать в рабочем комбинезоне!

И тут я чувствую, как Мариэт начинает выходить из себя, с нее довольно, она сейчас отправится спать, а мы можем делать, что хотим, но, тем не менее, поскольку ее терпение безгранично, она идет и роется в большом дубовом шкафу, где сложены вещи Дедули, находит там желтую пижаму и протягивает мне, после чего желает нам спокойной ночи и исчезает за дверью. А я остаюсь с пижамой в руках, смотрю на Дедулю, я просто онемел от восхищения перед ним, в его лице я только что нашел верного друга, о котором раньше ничего не знал. Я открыл для себя совершенно нового Дедулю. И ведь он дожил почти до ста лет, несмотря на бессонные ночи и долгие годы работы каменщиком (он начинал в тринадцать)… Он говорит мне все таким же серьезным тоном:

— Надевай ее, она вернется, чтобы проверить!

И я с огромным удовольствием натягиваю на себя пижаму Дедули. Это пастельно-желтая мягкая пижама, она все еще приятно пахнет шкафом, пахнет спальней Дедули, она пахнет, как Дедуля, я снова обретаю способность различать запахи и избавляюсь от преследовавшего меня повсюду запаха дерьма, хорошая идея пришла Дедуле. Но я не знаю, могу ли теперь залезть под одеяло. Еще не холодно, да мне бы и не хотелось прибегать сейчас к подобным уловкам. Если я и залезу под одеяло, то только после того, как мне предложат. А пока я лежу, растянувшись на покрывале. Я чувствую устремленный на меня взгляд Дедули.

— Тебе нравится в моей пижаме? — интересуется он.

Я отвечаю, что да, и потом опять смотрю на него, его лицо обращено ко мне. Этим вечером мне нужно как следует разглядеть этого нового Дедулю… Я бы даже сказал, по-настоящему его увидеть, мне хотелось бы тщательно рассмотреть его лицо, но это не так легко, поскольку я тоже чувствую на себе его взгляд, из-за чего мне приходится смотреть ему в глаза. У него небольшие карие глаза, утонувшие в морщинах и усталые, с опущенными веками, которые наполовину их скрывают, и я не уверен, не могу понять, он смущен или ему уже все надоело. Дедуля отводит глаза и снова кладет голову на подушку. Мой взгляд по-прежнему устремлен на него. На его щеку, она у него темная и тщательно обработанная временем, тут и там лопнувшие мелкие сосуды, из-за которых на ней образовались небольшие темные синяки, а его кожа вся покрыта трещинами…

— Знаешь, — внезапно говорит он мне, — я уже давно обо всем догадался!

И все, он замолкает, будто этого достаточно, а я по-прежнему смотрю на него и ничего не говорю, жду, когда он продолжит. И он продолжает.

— Естественно, точно я не знал, у меня были сомнения… Однако еще утром я подумал, что это ты взял мои трусы, хотя я и не знал, что ты там делал рядом с бельем, но я тебя видел. А сегодня вечером в салоне во время сиесты я слышал, слышал шуршание, и даже с закрытыми глазами… я ведь ни разу их не открыл … я все равно почувствовал, что оно исходит от тебя. Все считают, что я сплю, но я сплю лишь одним глазом… Во время сиесты никогда не получается глубоко заснуть. Правда я, конечно, не был уверен, что ты дрочишь в моих трусах… Только когда ты вернулся из сада, а я это слышал и по времени твоего отсутствия понял, что ты был именно в саду… Вот тогда я окончательно пришел к такому выводу.

И тут он прерывает свою речь, поворачивается и смотрит на меня, я опускаю глаза, хотя нет, я снова их поднимаю и собираюсь что-то сказать, не знаю даже толком что, а просто чтобы не молчать, однако он меня опережает.

— Я говорю тебе это вовсе не для того, чтобы ты думал, что я ни на что не обращаю внимания… И не для того, чтобы ты думал, что смутил меня, потому что, если бы это меня смутило, мне стоило лишь открыть глаза, и ты бы остановился.

После чего он опять замолкает. И снова наклоняет голову в мою сторону, ему, естественно, хочется видеть, как я на все это реагирую. А я как раз думаю о своей тупости, поскольку я действительно тогда решил, что они оба спят мертвым сном, хотя, восстанавливая сейчас в памяти тот момент, на сон тогда мало что указывало, они даже дышали не особенно глубоко и замедленно, так что это и вправду больше походило на дрему, чем на что-либо еще, и да, это же была сиеста… Но никакого стыда я сейчас все равно не чувствую. В конце концов, Дедуле, похоже, даже понравилось, когда он понял, что я дрочу в его трусы, да и Мариэт тоже. И я ему улыбаюсь. Но не для того, чтобы снять напряжение, которое могло между нами возникнуть, а просто чтобы засвидетельствовать ему свою симпатию… Нет, никакого напряжения, нам хорошо вместе. Дедуля в свою очередь мне тоже улыбнулся.

— Я хотел бы задать тебе один нескромный вопрос.

Он обращается ко мне, как бы прося у меня разрешения, а я жестом показываю, что теперь он может спокойно это сделать, и тогда он говорит:

— Ты думал обо мне?

И тут мысли мои начинают путаться, я не понимаю, что именно он хочет от меня услышать… Само собой, я должен был думать и о нем, и о Мариэт, они же находились прямо передо мной, и я боялся, что они вдруг откроют глаза. Но мне бы не хотелось, чтобы он себе что-нибудь воображал. И я отвечаю, что нет, отрицательно покачав головой. Он разочарован, я сразу это почувствовал, хотя не знаю, может, мне это просто показалось. А он помолчал пару секунд и говорит:

— Ты дрочил в моих трусах, в двух шагах от меня и не думал обо мне?

— Нет!

— Ну ты и шутник!

— Ладно, может, я немного о тебе и думал, я даже на тебя смотрел, но не в том смысле, что ты думаешь.

— И в каком смысле я думаю, по-твоему?

— Или же мог бы думать…

Он широко раскрывает глаза. Я уточняю:

— Я не представлял себе, что занимаюсь с тобой любовью.

Он смотрит на меня, и у меня такое ощущение, что теперь он совсем запутался и перестал что- либо понимать. Мне следует ему все разъяснить.

— Мне очень понравилось дрочить в твоих трусах… Мне нравится быть рядом с тобой, здесь, этим вечером, в твоей кровати… Мне нравится наша беседа… Но я тебя не хочу!

Я замолкаю, мне кажется, что все прояснилось. Он снова на меня смотрит, но мне бы хотелось знать, что он обо всем этом думает. Тем временем он откидывает голову на подушку, устремив глаза в потолок.

— На самом деле, так мне даже больше нравится! — произносит он наконец, не глядя на меня.

А я внезапно вдруг осознал, что не могу понять, обрадовали меня его слова или огорчили. С одной стороны, я доволен, потому что, после его пререканий с Мариэт, случая с желтой пижамой и нашего разговора, я начал уже подозревать, что Дедуля меня хочет. Но я также и разочарован… Конечно, я бы хотел, чтобы он в меня немного втюрился. А из-за тона, каким он это сказал, каким спокойным, но совершенно непроницаемым голосом, я испугался, что наша зарождающаяся дружба на этом и закончится. Вдруг Дедуля больше не хочет, чтобы мы были вместе? Ну и, само собой, я опасался, что он отправит меня спать в другое место. Однако он обращается ко мне с таким предложением:

— Ну ладно, залезай сюда под одеяло, похоже, уже светает, нам надо поспать.

Я не заставляю его повторять дважды. Залезаю в кровать, Дедуля гасит свет, затем какое-то время ворочается, пока не находит удобное положение, и я слышу его глубокое дыхание, он засыпает мертвым сном. Я гляжу, как за окном занимается день, и думаю: «Интересно, а Мариэт так и не зашла, чтобы убедиться, надел ли я желтую пижаму Дедули». Моя задница все еще болит, но я так счастлив, что наконец встретил Дедулю, всю жизнь я ждал этого момента, и теперь меня переполняет столько чувств, что я, сам того не заметив, засыпаю.

Я просыпаюсь, в животе у меня ком. Во рту сухо, голова разламывается, как с похмелья. Мне жарко. А под простынями и в пижаме жарко вдвойне, и я сбрасываю с себя одеяла. Ком в животе растет, и тут я замечаю, что Дедули в кровати больше нет. Кошмары меня ночью не мучили, но я не уверен, что это хорошо. Я вообще не помню, что мне снилось, и мне это не нравится, не люблю эти сны без снов, когда чувствуешь себя так, будто тебя не существует… Поэтому я пытаюсь продлить ночь. Стараюсь вспомнить сон… Мне необходимо за что-то зацепиться, восстановить какой-нибудь более-менее различимый образ. Однако мне удается вспомнить только лицо начальника, но и оно остается крайне размытым, нечетким и практически неузнаваемым. Странно, что я не зафиксировал его в своей памяти, оно как будто постоянно ускользает от меня, как и ответ на вопрос, почему все-таки он оставил меня в живых. Разве он мог быть уверен, что мы ничего никому не расскажем? Я снова все прокручиваю в голове, но мне это не особо помогает, и я окончательно перестаю понимать, какого хрена я стащил трусы Дедули, а потом дрочил в салоне. Вот уж действительно идиотизм. Я переворачиваюсь на живот. Пытаюсь ни о чем не думать, но, похоже, мне это вряд ли удастся, мне ведь утром предстоит еще разговор с Мариэт. Наконец я резко приподнимаюсь и сажусь на кровать. Мой взгляд скользит по стенам, потолку и останавливается на будильнике. Одиннадцать часов, и только теперь я начинаю по-настоящему понимать, как же мне все-таки нравится в постели Дедули. Действительно маленькое счастье. Стыд улетучивается. И сознание того, что после всех испытаний я ощущаю на своих яйцах тепло его пижамы, переполняет меня гордостью… Я даже начинаю думать, что в каком-то смысле оно    того стоило. Однако почти сразу же говорю себе, что, конечно, я спал с Дедулей… В его пижаме… А дальше? Что мы будем делать теперь? Безусловно, я достиг определенных успехов... Но не торчать же мне тут весь день… Между тем ком у меня в животе продолжает расти. Я иду посмотреть, что там за окном. Небо голубое. Дедуля возится возле сарая в глубине сада. И хотя я понимаю, что больше ему просто нечего делать, меня раздражает, что он снова вернулся к обычным занятиям, но мне приходится признать, что ничего не изменилось и жизнь продолжается… Ничто не способно остановить привычное течение жизни, и это больше всего выводит меня из себя. Однако я беру себя в руки и выхожу из комнаты. И вот я на кухне…

— Ничего себе, как долго ты спал! — говорит мне Мариэт.

Она произносит это так естественно… Будто накануне ничего не случилось. Но я смотрю на Синди, как она пьет какао с молоком, и тут, этот запах, молока, какао, запах какао с молоком, готово, я снова все внезапно вспоминаю, трусы в дерьме, дерьмо на моих губах, в моих ноздрях, к счастью, мне нечем блевать, у меня рвотные спазмы, но блевать нечем. Мне ужасно больно. Я хватаюсь за грудь.

— Тебе нехорошо? – спрашивает Мариэт. Синди смотрит на меня с любопытством.

— Ты чего, надел пижаму Дедули? — интересуется она.

— Ну и что? — отвечает ей Мариэт. — Да, он надел пижаму Дедули. А твое какое дело?

— Да никакого… Просто спросила, и все!

Синди снова утыкается в чашку с какао. Мариэт спрашивает, не хочу ли я позавтракать. Но я не знаю. Пожалуй, мне стоит подождать, пока закончит Синди, тем более, что она только что обмакнула свой сухарь в какао, и это не очень хорошо на меня действует. Лучше мне на нее не смотреть. Пойду-ка я приму душ, может, мне полегчает… Хотя какой там душ, на самом деле, туда идти я тоже не собираюсь… Не думаю, что вообще смогу снова зайти в ванную… Из-за того, что я пережил накануне, да и по отношению к Мариэт и Дедуле, это было бы фактически нарушением табу, почти на грани провокации… В голове у меня все еще не особенно прояснилось, но я точно знаю, что в ванной мне делать нечего. И кстати, что я вообще тут делаю, почему ошиваюсь в кухне в пижаме Дедули, словно я у себя дома? Мне нужно поскорее отсюда убираться, я натягиваю шорты и майку (мои красные трусы начальник забрал себе). Мариэт продолжает готовить обед, а мне бы хотелось увидеть Дедулю, и я уже сделал было шаг в направлении сада, я вижу, как он там, вдали, суетится возле сарая. И тут Мариэт (не прекращая что-то мешать у себя в кастрюле) говорит:

— Если жандармы снова сюда заявятся, было бы лучше, чтобы они тебя тут не застали!

Она говорит это с безразличным видом и вовсе не для того, чтобы сказать мне какую-нибудь гадость или же вынудить меня уйти… Ее вообще все это не особо волнует, и она бы даже пригласила меня с ними пообедать, была бы только рада, я же знаю… Но мне рискованно надолго задерживаться в этом доме, если жандармы меня здесь увидят, их это может разозлить. Да я и сам, несмотря на все желание остаться, понимаю, что она права, более того, я не уверен, что на самом деле так уж сильно хочу тут находиться. Нет, оставаться мне никак нельзя.

— Ну я пойду, — говорю я ей.

— Но ты же еще к нам зайдешь, — говорит она, — нужно просто немного подождать, пока это дело утрясется.

Вижу, что она говорит совершенно искренне. Так, словно через несколько дней действительно все утрясется, в этом вся Мариэт… Правда, я не совсем понимаю, что она имеет в виду под «утрясется» и о каком деле говорит, ведь уже столько всего произошло… Не думаю, что ей хочется, чтобы я снова спал с ее отцом. Но я говорю ей:

— Конечно же, я к вам зайду.

И направляюсь в сад, чтобы попрощаться с Дедулей.

— Ну вот, мне пора.

— А разве ты не останешься на обед?

Я качаю головой. Нет, не останусь. Мы смотрим друг на друга. Он снова надел кепку и рабочий халат, это уже не тот Дедуля, что раньше, но это также и не тот Дедуля, что был прошлой ночью, хотя ночь уже давно прошла, она тоже уже в прошлом.

Мы снова смотрим друг на друга. Мы оба знаем, что так не может продолжаться всю жизнь. И даже если бы я остался, что бы мы тогда стали делать? Зато теперь мы знаем, что мы настоящие друзья, и это сохранится в любом случае. Можно уже начинать мечтать о новой встрече. Мне жаль оставлять Дедулю в полном одиночестве в его саду, но я утешаю себя мыслью, что до этой ночи он был еще более одинок.

— Ты вернешься, чтобы спать со мной?   

— Надеюсь!

— Не особо тяни, — говорит он мне, пожимая руку. В какое-то мгновение я наклоняюсь к Дедуле, мне хочется его поцеловать, но сдерживаюсь и говорю себе, что еще слишком рано, да и Мариэт, я уверен, все еще там, у себя на кухне, и наблюдает за нами из окна.

Несколько следующих дней у меня свободны. Можно сказать, я вообще ничего не делаю. Ничем не занят. Сидеть дома мне надоело, но и видеть никого не хочется, разве что незнакомцев, пожалуй, я бы не прочь пропустить стаканчик в кафе, неважно в каком, мне плевать… Даже если там будет только один скучающий за стойкой хозяин, не имеет значения. Я читаю газеты, рассматриваю бутылки, слушаю радио, и чем меньше там говорят, тем лучше я себя чувствую… Впрочем, пусть говорят, я не против, но я бы предпочел, чтобы все слова заглушал шум, как в каком-нибудь большом зале, и я бы совсем их не понимал. По-прежнему очень жарко, на улице почти 40. Еще я иногда хожу по магазинам, купил себе футболку, пару вьетнамок, шорты, «Колдуна», это мой любимый Астерикс ², а то у меня его не было, кто-то, наверное, взял и не вернул, а также комплект ДВД «Звездных войн» (серии 4, 5 и 6) и несколько книжек, хотя я и не собираюсь ничего смотреть или же читать. Пусть будут, раз уж я решил прогуляться. Я ношу с собой мобильник и отвечаю на все звонки. Но нарочито противным голосом, тяну «дэээ» и затем слушаю, что скажут, или же говорю, что у меня нет времени, и я перезвоню, но не перезваниваю.

Франсуа тоже мне звонит. Он хочет со мной встретиться. Ему не терпится потрахаться. А мне нет. На самом деле, я вообще не знаю, нравится ли мне Франсуа. Может быть, впрочем, через пару дней мое настроение изменится, и я объясняю ему, что пока это невозможно, я жутко занят, мне необходимо все обдумать, как следует подготовиться к встрече, но я непременно в самое ближайшей время ему перезвоню… Хотя я и не могу ему точно сказать, сколько на это потребуется дней.

Даниэль оставил мне несколько сообщений. Во-первых, он очень расстроился, что я не пришел на его день рождения, не говоря уж о том, что я мог бы его и предупредить… Потом его стало беспокоить, что от меня совсем нет вестей… А в третьем сообщении он был уже откровенно напуган… и едва сдерживался, чтобы не обратиться в полицию. Я не перезвонил ему сразу, так как сначала мне нужно было определиться, что ему сказать, но затем подумал, что, чем дольше я буду тянуть, тем сильнее усложняю себе задачу. И я ему перезвонил. Он обрадовался, что наконец слышит меня. А у меня от одного его голоса сразу пропало всякое желание его видеть, в ближайшие две недели мне точно будет не до него, а там посмотрим, и я отвечаю очень уклончиво, выдавливаю какие-то извинения, мне просто не хотелось выходить из дому, не хотелось никого видеть, я не очень хорошо себя чувствовал… Разумеется, я мог бы позвонить, но у меня было такое настроение, когда вообще ничего не хочется… я сбиваюсь, путаюсь в словах и прямо чувствую, как на другом конце провода молчит Даниэль, и тоже замолкаю, но, чтобы  нарушить  установившуюся  тишину, все-таки говорю, что как-нибудь ему перезвоню, потом бормочу что-то типа «ладно, пока» и отсоединяюсь.

А после разговора с Даниэлем меня вдруг осеняет идея позвонить Полю… Вот что должно мне помочь, к тому же, если мне память не изменяет, мы с ним давно не виделись. Он очень рад слышать мой голос, а то он уже решил, что я выпендриваюсь, он несколько раз пытался до меня дозвониться, но сообщений не оставлял, а просто позднее перезванивал снова. Он хотел бы встретиться… Мы могли бы провести вместе вечер, ночь, два дня, неделю… Ему меня так не хватает… Его жена как раз сейчас отправилась на стажировку… Ну, разумеется, каждый раз одна и та же песня, стоит его жене куда-нибудь уехать, как его начинает одолевать желание побыть рядом со мной. В какое-то мгновение я уже начал жалеть, что позвонил ему, но, с другой стороны, мне ведь тоже хочется его увидеть, и я говорю ему, что сегодня вечером это невозможно, у меня уже все расписано, вот завтра – другое дело, мы можем поужинать, затем провести вместе ночь, а, возможно, и следующий день, впрочем, там видно будет. Но стоит мне повесить трубку, как я понимаю, что повел себя глупо, надо было договариваться с ним на послезавтра… Не уверен, что завтра мне захочется заниматься любовью. Правда, мы с Полем так давно знаем друг друга, что заниматься любовью нам вовсе не обязательно, поэтому ничего страшного, пусть приходит завтра, в конце концов, так даже лучше. И после весь вечер, пока я прогуливался по берегу Алзу (так называется речушка, текущая через Рокероль, а Рокероль — это город, где я живу), я думаю о Дедуле… Хотя, на самом деле, утром я тоже думал о Дедуле, мысли о нем, я бы сказал, вообще не ограничены никакими рамками, я представляю, как через пару дней загляну к нему, останусь на ужин, а затем мы ляжем и будем спать вместе всю ночь. Я знаю, что Мариэт будет нелегко с этим смириться, вчера, после встречи с жандармами, она не особо возражала, но теперь обстоятельства изменились, и решить эту проблему будет куда сложнее… Впрочем, я сразу же отгоняю от себя эти мысли, мы же все взрослые люди, в конце концов, мне сорок, а ему так и вовсе скоро сто, мы уже совершеннолетние, у нас есть все прививки, и мы можем делать все, что хотим, в нашей постели… И тут я могу полностью положиться на Дедулю, он не позволит, чтобы ему указывали. Так что да, я думаю об этом уже с утра, и теперь, устремив взгляд в воду Алзу, я внезапно осознаю невозможность интрижки с Дедулей… Провести с ним одну ночь, две ночи, три, четыре, пять, шесть, а потом… Зачем мне спать с Дедулей? Важна была именно первая ночь, но она уже никогда не вернется. И тут я понимаю, что сегодня вечером мне не стоит возвращаться к Дедуле, я еще не готов. Я боюсь. Боюсь, что ничего не выйдет. Боюсь, что Дедуля больше не захочет со мной спать. Я вообще не знаю, чем это может закончиться. Но еще больше меня пугает перспектива остаться сегодня вечером одному в квартире.

Тогда я снова звоню Полю, чтобы сказать ему, что на самом деле сегодня я свободен и хочу его видеть. И когда он ответил, что ладно, он придет, я так обрадовался, что предложил ему приходить прямо сейчас, ну, если он хочет, конечно. Но прямо сейчас он не может. Тогда я иду к мяснику, к булочнику, в бакалею, возвращаюсь домой и жду.

Перевод с французского: Маруся Климова

______________

1 Глагол soscar из окситанского языка, распространенного во французском регионе Окситания, где разворачивается действие романа, означает размышлять, колебаться, думать, теряться в своих мыслях.

2 Имеется в виду цикл популярных комиксов «Астерикс и Обеликс».