Василий Кондратьев: В лесу, который склоном шел к берегу…

В лесу, который склоном шел к берегу, она показалась за воротами, как японка в пледе (по всей видимости, Погодин имел в виду какую-нибудь проститутку в клетчатом кимоно с гравюры Утамаро). Странная крыша во мху, просторная веранда и округлый, как лотос, проем балкона во втором этаже. С любой дачей нужно прожить, чтобы было с чем сравнивать, как она выглядит. Но очень может быть, думал Жоржик, что это действительно похоже на одну его женщину с раскосыми прозрачными глазами на узком, слегка испитом лице и со шрамом на лбу: про таких женщин говорят, что они, как птицы, хотя ведь совсем ничего общего. Во всяком случае, когда эта облупившаяся дача стала выходить с дороги из-за сосен и елей, она показалась ему местом такой же спокойной и тихой жути, которую он любил больше всего на свете.

Они выехали на ночь. В темноте, где только мерцает дорога, машина была похожей на фонарь. По дороге, стороной, иногда возникали и другие фонари, где внутри за стойкой виднелись такие же вроде бы как побитые светом люди, но кругом всего этого темнели развалины. Эти стеклянные фонарики лепились к темноте, из которой вырастали косматые мутные аллеи, странные крыши и мертвые окна дачных башен. Такое же ощущение бывает, когда летней ночью купаешься в шторм и от ревущих вокруг волн вдруг захлебываешься каким-то молчанием. Это тишина мутного, тошного мрака и дорожных или береговых указателей: названия мест, расстояние пути, отметки глубины. Слова с цифрами светятся фосфором.

И потом, вообще какой смысл ехать с таким видом в местечко, которое знаешь наизусть, как будто всякий раз открываешь невесть что? Тут Костенька наверняка знал, чего открыть. Слова, все было выстроено на словах или потому, что слов нет... Из-за этих слов Андрюша проживал в этом гнилом переулке, откуда иногда зимой приходилось ходить за водою на самую центральную площадь местечка, где зато не было ничего хорошего, кроме пляжа. Точнее сказать, в пляже совсем не было ничего такого. Зато дверь всякий раз закрывалась за собой в дом с необыкновенным спокойствием. Здесь ничего не имело значения. Здесь было нечего мечтать, нечем заняться, отсюда можно было выбираться только в случае такой катастрофы, которая время от времени вынуждала Андрюшу поехать побираться в город. Однако можно ли было вполне оценить этот комфорт, если бы он не связывался со всякими такими унижениями и с постоянным страхом за утренний кофе и gitanes blondes? Андрюша принадлежал к тем, кто ценит комфорт больше жизни. Другие могли получать удовольствие от всяческих слов, отбрасывающих некоторый мягкий полусвет (demimonde) на их вполне, в общем, паскудные жизни. Жизнь: место в обществе, путешествия, дом, искусство. Однако за всем этим вырастали какие-то скучные и трудящиеся массы людей по меньшей мере. Все радости этих жизней существовали лишь на словах, за которые следовало терпеть и стараться. А что же нега? У Андрюши, как и у Жоржа, было лицо человека, который провел лучшие часы своей жизни в ванне. Он просто физиологически не смог бы довольствоваться негою на словах: его негой был траур. Поскольку для высокого стиля жизни у него уже не было ни условий, да и воображения, честно сказать, тоже, он предпочитал быть изгнанником у ворот Рая. Ну, хотя кто об этом подозревал? В более молодые годы ему все хотелось заниматься каким-нибудь искусством, потому что именно таким образом было удобнее всего сделать в своей жизни некоторый намек (ну, или больше: кто знает?) на ее высокую пробу. Теперь он зато овладел самым высоким искусством убивать время. Чтобы поддерживать роскошь такой жизни, ему было достаточно славы в узком кругу. В самом деле, священное чудовище могло наутро прочитать все новости о своей жизни в глазах приятелей. Под такое утро Андрюша садился за стол у окна с кем-нибудь из этих друзей и смотрел, как время тихо прогорает у них в глазах, словно дрова в камине. Надо было просто внимательно следить за этим самым временем, о котором люди обычно говорят, что оно прошло мимо. Напротив, это еще как сказать, кто прошел, и время никак не может пройти мимо человека, потому что оно мертво. Самое большое, что человек может себе позволить, — это вглядываться в него, как в ночь. Вот почему Костенька предпочитал это курортное местечко любым путешествиям и всегда с таким удовольствием тащил сюда кого-нибудь гадить на то же самое место, где сам гадил в детстве и где должны были гадить его папа, дедушки, дяденьки и tutti quanti.

Небо не зарилось над таким небольшим городом, однако дорожная мгла тут начинала светлеть и делилась на черное нагромождение железнодорожного моста с товарными путями и на рыжее сияние галогенных ламп, разлившееся внизу по широкому променаду, который и посейчас шел к морю под именем улицы Ленина, вероятно, и дома кругом гуляли вразброс. Тут были дома, похожие на длинные беленые казармы, и поближе к улице Ленина, и на центральной площади, которая напоминала вид курорта с послевоенной открытки, стояло немного построек, вроде бы как декорации, оставшиеся от одной из тех смертельно скучных комедий из жизни отдыхающих, которые Костины tutti quanti вынуждены были когда-то смотреть здесь в летнем кинотеатре до чертовой дюжины раз подряд. Но здесь главное были другие дома.

Не без некоторого такого привычного удивления Жорж поглядывал тут вокруг. Пока так называемые девушки с Виктором и с Аркашей что-то выделывали в том последнем фонарике на дороге, который был лавочкой и где милые юноши проводили время, свесив ляжки с прилавка, как тараканы, Жорж и Костя пошли тихо пешком в тени по тротуару, который густые кустарники отделяли от светла, поближе к безобразию.

В сумерках хорошо виднелись дачи, тесно прижавшиеся, отрезанные друг от друга оврагами. Над каждым таким домом в клочьях сада висел фонарик. Крутые склоны в темной траве и такие же заросшие пустыри вызывали какое-то замогильное чувство (очень сродни той самой сцене собственной смерти, которую Жорж однажды застал тут на пляже, только гораздо приятнее). Казалось, все эти лампочки над домами освещают не то и светить никому не могут. Темнота жила. В полусвете все могло быть только жутковато, как эти подонки женского или мужского рода, которые в такую погоду еще вполне могли заночевать тут в кустах или на лужайке. Сезон собирания в лесу грибов был как раз в разгаре. По всей ветке железной дороги залы станций набивались этими самыми оборвышами, которые до самой ночи торговали на базарах грибами, чтобы встречать утро с разбитой харей тут где-нибудь. Они были сами вроде грибов, собственно говоря. (Вообще, если рассказывать о формировании Жоржа, следует вспомнить, что обнаженную природу, не считая картин в Государственном Эрмитаже, он впервые увидел здесь именно в виде двух таких грибников, которые совокуплялись, позадрав платье, на задворках метеорологической станции. Не то чтобы в этой картине не было прелести, как раз напротив. В этих замечательных людях все было наружу, так сказать, они были просто созданы, чтобы гадить, дрочить и *** у всех на виду, и в этом смысле выгодно отличались от другого скопления живых картин летом на пляже. Представив себе Смерть в виде крупной девушки-подростка, запихавшей себя бутербродом на солнышке в дюнах, Жорж не мог не вообразить Знание в образе чего-то такого бесформенного и разлегшегося на газоне ***. Внешняя сторона такого взгляда на человечество была такой полной и убедительной, что она распространялась на любое собрание народа и всегда позволяла Жоржу покидать эти собрания с чувством собственного превосходства, инфантилизма и слабоумия.)

Значит, эти дома производили мертвое впечатление. Ну просто они слишком нравились, чтобы там жил кто-нибудь. Поэтому темнота жила, а лампы должны были освещать развалившиеся заборы и слепые окна. Громоздкие дома в чухонском духе с тяжелыми крышами или мелкие русские дачки, кажется, из одной только печи с террасой и с верандой, они все были того мрачного зеленого или коричневого цвета, который Костя считал обозначением жизненной загадки.

В переулке, который через квартал отсюда уже шел к морю аллеей густого парка, мало чего светилось. Последний фонарик болтается над водопроводной колонкой. Жорж с Костенькой о нее и оперлись, должно быть, ощутив тут прилив той необыкновенно плодотворной тоски, которая требует от человека либо сделаться статуей, либо выделывать все то (см. выше), чем в таких случаях занимаются люди. Юноша приобнял статую, прежде чем перешагнуть через ограду и уйти в лес. Юноша почему-то назывался Актеон — то есть статуя. Может быть, Виктору захотелось дать ему такое красивое имя, хотя это наверняка было что-нибудь вроде голого колхозника или труженика лесов, расположившегося на виду у всех, кто спускается из самого последнего бара на проезжей дороге, за которым уже ничего не будет, кроме одних только аллей, которые открываются на залив или же уходят в горку и пропадают в зарослях.

Невдалеке от них и в двух шагах, можно сказать, от Андрюшиного дома, стояли ворота и далее наблюдалось замечательное здание. (То есть оно совершенно не наблюдалось, но такие местечки, как то, куда они приехали, имеют смысл потому как по ним можно прогуливаться по памяти и в абсолютном мраке, не выходя даже из постели желательно.) Там следовало быть усадебному особняку в два крыла, который построили, как без особых причин выразился бы Виктор, подчеркивая только его элегантность, в стиле короля Эдуарда, с высокими мансардами и пристройкой сбоку в виде классического домика в три окошка. Жорж, в свою очередь, должен был найти в этом здании нечто съедобное, если иметь в виду разные фигурные наличники окон и медальоны с грустными профилями дев. Если подняться по террасе и заглянуть в стекла парадного входа, можно было увидеть ободранные стены и посыпанный битым стеклом пол. Видимо, детки, у которых тут было заведение, под конец все-таки слопали этот красивый дом, как об этом рассказывается у братьев Гримм, оказавших такое воздействие и на архитектурные представления Жоржа. Однако самое интересное лежало в той стороне, куда смотрел полуобернувшийся от ворот фасад, возвышаясь над парком. Потому что это отнюдь не было парком культуры и отдыха.

В бору, где свободно от близости залива, который гуляет в еловых лапах и все тут промочил пятнами мха и такими мохнатыми кочками, чтобы стыли ноги и попа была мокрая, на полянах и на просеках тоже могло быть жилье — стояли беседки, а в глубине иногда выглядывали коробочками летние домики или громоздился опушкой коттедж со службами. В сосняке все белело крапинкой от лишайника вроде. Тем уютнее могло быть, если бы в тумане или в черное время огонек был хоть где-то в одной из дремучих аллей, сошедшихся у высокого, как выразился бы Виктор, отеля с острой посыпавшейся крышей. Но только на этом пятачке тоже, как в дачах, на высоченном гнилом столбе, похожем на виселицу, ночью могла вдруг замигать голубоватая лампочка, когда как. Если же в одном из домиков тлели стекла, это обозначало, что там подонки устроили пожар из того пола, который можно еще сжечь, чтобы согреться или напугать диких собак.

Забавно, есть ли какое-нибудь русское слово для игры в pinball? Этот ящик, скорее даже — лоток, притороченный в углу длинного полутемного сарая, то есть в клубе «От заката до рассвета», заставлял глубоко задуматься. Заведение, которое должно было оживать только ночью, во время танцев, освещалось в основном стойкой и несколькими автоматами, которые мельтешили в углу. Кто-нибудь такой, как Костя, хорошо помнил, как эти двери светятся поздно осенью, когда, может быть, идет дождь или так кажется из-за листьев, и дует с пляжа, к которому здесь подходит центральная аллея парка отдыха, где из густых деревьев показываются заколоченные бараки летнего театра и крытой эстрады, а по воскресным дням крутится чертово колесо. В помещении всегда было как-то дымовато из-за того, что слабые лампы протягивались слишком высоко, через весь потолок, над бильярдными столами. В этой ленивой атмосфере был запах пива, и лица, которые обычно на улице раздражают своим ничтожеством и желтизной, выглядели здесь почти загадочно, благородно даже. Как будто тут было не до игры, которая шла так себе. Самое главное, что можно было себе объяснить, разливалось в воздухе. Костенька наблюдал мрачную и возвышенную картину.

Если спустить пружину, то шарик бегает, и лампочки тоже разбегаются по лотку мигать, как бусы на брюхе. Это была игра, но не то чтобы настоящая игра, а скорее — одно из тех сновидений, или кошмаров, в которых перед Константином была жизнь. Аркаша между тем задремал на лавочке перед водкой, овчинкой, капустой. Овчинка заключалась в прозрачной корзиночке и была дюжиной эскарго, которую им продали в одинокой избушке на дальней развилке шоссе у моста, где с холма выглядывали элегические развалины и ручеек водопадом срывался в обрыв к морю. Вот это была награда за их загадочный автомобильный пробег по всему курортному берегу в поисках этих самых улиток, благодаря которым всюду одинаковые домики, какие-то прямо научно-фантастические фасады санаториев или глухая остановка автобусов на остове старинного фундамента приобретали, по выражению Виктора, что-то врубелевское. (Виктор, наверное, имел в виду, что этот великий художник, сошедший с ума от невыполнимого желания придать местному патриотизму определенную элегантность, в этих краях питался на даче моллюсками, которых собирал летом на пляже и кушал с лимонным соком; именно за столом ему удавалось уйти от того разговора об отечественном искусстве, который могли повести его собравшиеся поклонники, и вместо этого поспорить о том, что наша ракушка — та же устрица.) Заведение, где в детстве трех приятелей располагался бильярд, своими бревенчатыми стенами напоминало избу, как того четверть века тому назад требовала мода на ностальгию по великодержавному прошлому, посещение украдкой церкви и чтение романов из жизни деревни. Здесь в голову приходили мысли об офицерских оргиях времен Гражданской войны, о господах с лицами популярных советских киноактеров, которые поют императорский гимн и играют в русскую рулетку за столом, на котором плачет и прикрывает руками стыд голая девка. Мужичок за столом расправил на коленях салфетку. То есть в таком возрасте жизни Аркашу было уже трудно назвать мужичком; как говорил Жоржик, это была скорее вдова мужичка или даже солдатка: прозвище, в котором Жоржик Ермолов всякий раз находил множество новых значений и логических связей. Костя же, вцепившись в лоток обеими руками, скользил взглядом. В игре pinball нужно только смотреть, чтобы не пропал шарик, который катается, и крепко держать и трясти; в этой слегка двусмысленной позе Константину наконец удалось забыться, облокотившись на целый городишко, который выглядывал из-под стекла.

Склонившись и дергая бедрами над автоматом, Костя освежал свои воспоминания об одном из этих грандиозных вечеров у бильярда. На пляже детей днем звали в гастролирующие аттракционы, где сквозь очки вроде маски для подводного плавания можно было смотреть и стрелять из кнопки в чудовищных ящеров, которые торжественно выползали со дна океана, как сказочные драконы или райские птицы (они были такие пестрые, а Костя почему-то считал птиц оставшимися представителями вымерших динозавров). А тут зрелище было никакое. Заведение было вроде конюшни, и мужчины ходили под лампами, как лунатики, вокруг столов. В воздухе было дымно, и была какая-то такая театральная сцена. Имеется в виду, что люди как будто не жили, а изображали; они ходили и говорили только для того, чтобы удержать в себе то оцепенение, в котором происходила игра. Понятное дело, шары стучали, и это было совсем как в одном из тех кинофильмов из жизни высшего света, когда сквозь человеческие звуки зала раздаются стук булавы и такой же деревянный голос мажордома отчеканивает, что еще одним именем прибыло. Никто не понимал, чего ждет, и сам Костя с возрастом должен был стать тоже фанатиком подобного ожидания. Но поскольку всем известные принципы игры и любви распространились на все в целом его существование, ему приходилось в расцвете бальзаковских лет избегать в отношениях с людьми как того, так и другого.

Пока, кстати, на следующий день Виктор потерялся на берегу, Жорж страдал вместе с Дашей, а Костя отправился в машине с солдаткой на приморскую магистраль в поход ему за улитками, Саша с Лелей осматривали урочище. По всему санаторию было пусто, прелестно и дико. Все окна, которые им тут встречались в лесу, темнели, как глубокой ночью, или показывали развал. Молодые люди гуляли как будто по одному из тех городов-призраков, то есть ghost cities американского Дикого Запада, которые уже давно существуют только в виде декораций на киностудиях, и вот один из них очутился тут на дремучем мысу в финском заливе, где кругом гнилые остовы и в болото врастает щербатая кладка. Пустынные дворы коттеджей, как заброшенные крепости, со ржавой колонкою посреди. Длинный скелет летнего павильона, где на земле лежала одна обугленная бильярдная столешница. Особое впечатление на мальчиков произвела просторная, как заболоченное спортивное поле, поляна, где по краю шел ряд жилых летних секций, выстроенных наподобие купальных кабинок, но еще больше похожих на большую восточную чайхану в стиле караван-сарая или дворовые номера старинного южного борделя. Последний они, разумеется, могли знать только лишь по художественной литературе. 

<1998>