Дженни Колган: Шоколадная лавка в Париже
Вот ведь что странно. Я сразу поняла: случилось что-то плохое. Очень плохое, ужасное, из ряда вон выходящее, чрезвычайно серьезное и при этом крайне унизительное для моего достоинства. И все равно смеялась не переставая. Буквально захлебывалась от смеха.
Вот я лежу на полу, с ног до головы залитая жидким шоколадом, хихикаю как дурочка и не могу остановиться. Надо мной склоняются какие-то люди. Некоторых я узнаю. Но никто, кроме меня, не смеется. Наоборот, все очень серьезны. Почему-то от этого еще смешнее.
— Убирай! — велел кто-то, кого мне с пола было не видно.
— Еще чего! — ответили ему. — Сам убирай! Фу, гадость какая!
А потом еще кто-то — наверное, Флинн, наш новый посыльный на складе, — сказал:
— Сейчас позвоню в девять-один-один.
— Флинн, не валяй дурака! — ответили ему. — Мы что, в Америке? У нас номер службы спасения — девять-девять-девять!
— По-моему, у нас теперь тоже есть номер девять-один-один, — возразил кто-то. — Пришлось завести — всякие придурки вечно пытаются по нему звонить.
Тут кто-то четвертый достал телефон и заявил, что вызывать надо «скорую помощь». Это мне тоже показалось смешным до колик. И тут я безошибочно узнала голос старушки Дэл, нашей ворчливой уборщицы. Она сказала:
— Ну, этот замес только на выброс годится.
Я представила, как шоколад с меня собирают обратно в огромный чан и пытаются продать, и захохотала с новой силой. Это же просто умора!
Потом, слава богу, ничего не помню. Правда, в больнице ко мне подошел фельдшер со «скорой помощи» и сказал, что в машине я ржала как ненормальная. Он, конечно, знает, что люди по-разному реагируют на шок, но чтобы настолько... Тут фельдшер заметил выражение моего лица и прибавил:
— Не расстраивайся, дорогуша, еще посмеешься.
Но в тот момент мне казалось, что я навсегда утратила способность смеяться.
— Дебс, милая, успокойся. Подумаешь, нога! Могло быть гораздо хуже. А если бы в лицо попало?
Это папа утешает маму. Он у меня оптимист.
— Тогда ей сделали бы новый нос. Она ужасно комплексует из-за носа.
Мама в своем репертуаре. Да, ей не мешало бы поучиться у папы во всем находить положительные моменты. Вот, уже рыдает. Хочу открыть глаза, но не могу: свет невыносимо яркий. Наверное, это не лампа, а солнце. Может, я на курорте? Ну, что не дома — это точно. В Кидинсборо, моем родном городке, солнце не светит в принципе. Три года подряд Кидинсборо уверенно занимал первое место в телеголосовании за худший город Англии, пока передачу не сняли с эфира из-за возросшей в связи с этим локальной политической напряженности.
Голоса родителей уплыли далеко, будто кто-то настраивал радио и переключился на другую волну. Интересно, они еще здесь или мне это только почудилось? Вроде лежу без движения, но чувство такое, будто корчусь и извиваюсь, пытаясь вырваться из тюрьмы собственного тела. Кажется, будто кричу во весь голос, но никто меня не слышит. Пытаюсь пошевелиться — бесполезно. Ослепительный свет сменяется чернотой, а чернота — ярким солнцем. Непонятно, сон это или явь. Если сон, то кошмарный. Ступни, пальцы ног, родители то появляются, то исчезают… С ума схожу — а может, уже сошла? Что, если вся остальная моя жизнь — сон? Да, именно: мне приснилось, что зовут меня Анна Трент, что мне тридцать лет и что работаю я дегустатором на шоколадной фабрике.
Так и быть, раз уж мы затронули эту тему, сразу отвечу на топ-10 вопросов, которые задают дегустатору на шоколадной фабрике в ночном клубе «Лица». Местечко так себе, но другие наши клубы еще хуже.
1. Да, бесплатные образцы попробовать дам.
2. Нет, я не такая толстая, какой, по вашему мнению, должна быть представительница моей профессии.
3. Да, у нас все так же, как в «Чарли и шоколадной фабрике». В точности.
4. Нет, в чан с шоколадом пока никто кучу не навалил.
5. Нет, моя работа не делает меня более популярной, чем большинство обычных женщин. Мне тридцать, а не семь.
6. Нет, от шоколада не тошнит. Я его просто обожаю. Но если вам эта мысль помогает примириться с нелюбимой работой — ради бога, не стану разубеждать.
7. Значит, в трусах у тебя есть кое-что слаще шоколада? Как интересно! (Картинно зевает.) (Примечание: хотелось бы набраться храбрости и отколоть такой номер на самом деле, но обычно я просто морщусь и отворачиваюсь. Всяких нахалов у нас отшивает моя лучшая подруга Кейт. Ну, или затаскивает их к себе в постель.)
8. Хорошо, непременно предложу руководству твою идею выпускать шоколад с арахисовым маслом, пивом, водкой, джемом и т. д. Но насчет того, что мы на ней озолотимся, ты, скорее всего, ошибаешься.
9. Да, я умею делать самый настоящий шоколад. Вот только на фабрике «Брэйдерс» он готовится автоматически в огромном чане, а я просто слежу за процессом. Конечно, хочется привнести в работу больше творчества, но, если верить нашему начальству, никому эти эксперименты не нужны. Покупатели любят, чтобы вкус у товара всегда был одинаковый и хватало нашей продукции надолго. Так что готовить шоколад — дело довольно однообразное.
10. Нет, это не лучшая работа на свете. Но это моя работа, и я ее люблю. Вернее, любила, пока не угодила сюда.
А потом обычно говорю: «Спасибо, я буду ром с колой».
— Анна!
В ногах моей кровати сидел мужчина. Я никак не могла сфокусировать на нем взгляд. Мое имя он знал, но кто это такой, я понятия не имела. Так нечестно. Я попыталась открыть рот, но кто-то насыпал туда песка. Спрашивается — зачем? Что за глупые шутки?
— Анна!
Опять тот же голос. Нет, не померещилось. Сомнений нет: звук исходит от силуэта в ногах моей кровати.
— Слышите меня?
«Попробуй не услышь! Сидите в ногах моей кровати и вопите во весь голос!» — хотела ответить я, но выдавить удалось только сдавленный хрип.
— Отлично. Замечательно! Хороший знак. Хотите воды?
Я кивнула. Согласиться проще всего.
— Хорошо, хорошо. Только кивайте осторожнее, а то датчики сместите. Сестра!
Откликнулась ли сестра на зов, не знаю: меня вдруг опять утянуло в черную бездну. Последняя сознательная мысль: интересно, ее не бесит, когда ей вот так орут: «Сестра!»? И еще: кажется, родители говорили, у меня что-то с носом — но что? Не помню.
— А вот и она.
Тот же самый голос.
Сколько времени прошло, я понятия не имею. Но свет, кажется, изменился. Резкая боль пробежала по телу, будто электрический разряд. Я охнула.
— Вот видишь! Скоро будет как новенькая.
Это, конечно, папа.
— Ох, не нравится она мне.
Мама.
— Можно стакан воды? — попросила я, но получилось только: «Мо ста ды?»
К счастью, рядом оказался кто-то, понимавший язык людей, у которых во рту пустыня. К моим губам тут же приложили пластиковый ободок. Этот крошечный стаканчик чуть теплой водопроводной воды с привкусом мела — лучшее, что я пробовала за всю жизнь. Даже считая тот раз, когда впервые ела шоколадное яйцо «Crème Egg». Я с жадностью проглотила воду. Попросила еще, но мне ответили: «Нельзя». Вот так — нельзя, и все. Неужели я в тюрьме?
— Можете открыть глаза? — спросил тот же повелительный голос.
— Конечно, может.
— Ой, не знаю, Пит. Ой, не знаю.
Как ни странно, именно мамино отсутствие веры в мою способность поднять веки заставило меня поднапрячься как следует. Картинка появилась, потом пропала, и вот наконец передо мной замаячила размытая фигура, сидевшая на краю кровати. Я ее уже видела. Ну сколько можно? А рядом — еще две фигуры, такие родные и знакомые.
Я узнала рыжеватый оттенок маминых волос. Она красится дома, хоть Кейт и предлагала ей салонное окрашивание почти бесплатно — вернее, бесплатно, по мнению Кейт. По маминому мнению, цена заоблачная. А еще мама считает Кейт распущенной. Что правда, то правда, но ведь на талант парикмахера это не влияет. А таланта парикмахера у Кейт, увы, кот наплакал.
Вот почему каждый месяц мама неделю ходит с ободком хны вверху лба: это остатки несмывшейся краски.
Заметив, что папа надел лучшую рубашку, я забеспокоилась всерьез. Папа наряжается только на свадьбы и похороны, а мне замужество в ближайшее время определенно не светит. Разве что если Дарр превратится в нового человека, с другим типом внешности и характера. Впрочем, это весьма маловероятно.
— Привет, — выдавила я и тут почувствовала: пустынные пески отступают.
Стена между реальным миром и песчаной бурей забытья и боли рухнула. Анна вернулась, и теперь я на сто процентов уверена: это определенно мое тело.
— Девочка моя!
Мама разразилась рыданиями. Папа к бурным выражениям чувств не склонен и просто осторожно взял меня за руку. За свободную, а не за ту, где под кожу уходила здоровенная трубка. В жизни ничего отвратительнее не видела.
— Фу, — протянула я. — Это что? Гадость какая!
Фигура в ногах кровати снисходительно улыбнулась.
— Уверяю, без этой трубки было бы еще гадостнее, — заметил мужской голос. — Через нее в ваш организм поступает обезболивающее и другие лекарства.
— Что-то оно у вас слабовато поступает, — заметила я.
Меня снова молнией пронзила боль: от пальцев левой ноги по всему телу.
Тут я заметила другие трубки, причем некоторые из них выходили из мест, которые при папе лучше не упоминать, и притихла. До чего же странно я себя чувствовала!
— Голова закружилась? — спросил любитель сидеть на моей кровати. — Это нормально.
Мама все еще всхлипывала.
— Мама, все хорошо.
От ее ответа меня пробрала холодная дрожь.
— Нет, милая. Что уж тут хорошего? Вообще ничего!
Перевод: Анна Осипова