Как происходит смена «социального статуса» слова

У слова есть не только форма и значение, но и определенные правила употребления. Объем значений слов волосы / власы, ворота / врата, город / град (не метеорологический феномен, конечно) абсолютно совпадает. Речь идет об одних и тех же денотатах — то есть предметах, называемых этими словами. Но в рекламе шампуня будут все-таки волосы, а власы — у какого-нибудь ангела на иконе. Неполногласные варианты слов, заимствованные из южнославянского, где они были вполне бытовыми, в русском языке оказались элементами возвышенного стиля, поскольку попали туда через церковнославянский. Для болгар и сейчас ворота — врата, а город — град. Слово власы, правда, вытеснилось словом коса, зато длан в значении «ладонь» прекрасно себя чувствует, правда, мягкий знак потеряло. Между

прочим, наше слово ладонь и есть полногласный вариант церковнославянского длань, хотя с первого взгляда этого не понять: в древности оно звучало как долонь. Сначала в нем произошла метатеза, и долонь стала лодонью, а потом появилось аканье, и люди стали писать А там, где слышали. Длань же так и осталась дланью: церковнославянский язык весьма консервативен (он тоже менялся, как всякий язык, но крайне медленно). А все из-за того, что когда-то христианские миссионеры на Руси поленились создавать собственный перевод Библии и воспользовались готовым кирилло-мефодиевским. Отличия «языка Библии» от русского разговорного (в ту пору они были существенно меньше, чем сейчас) стали восприниматься как признак его особой сакральности, а неполногласные слова, войдя в русский литературный язык, образовали совершенно особый стилистический пласт возвышенной лексики — не имеющий аналогов в большинстве европейских языков. Даже английские пары исконных и заимствованных слов типа blue / azure, green / verdure («синева» и «зелень» соответственно) не являются полным аналогом, так как французские заимствования в английском, выполняющие функции возвышенной лексики, не образуют системы и совсем непохожи на соответствующие английские слова.

Куда реже встречаются примеры, когда возвышенным стал, наоборот, исконно русский полногласный вариант: ворог (нейтральное — враг) и полон (нейтральное — плен). Однако у этих слов специфическая окраска, связанная с фольклором или стилизацией под фольклор.

Более интересная судьба у слова очи, общего для всех славянских языков. Например, для украинцев и болгар это до сих пор обычное разговорное слово. А в русском языке оно оказалось вытеснено в сферу возвышенной лексики. Место нейтрального названия органа зрения заняло германское заимствование — глаза. Оно родственно английскому слову glass «стекло» и зафиксировано впервые в «Повести временных лет», причем очевидно, что для древнего летописца это слово имело значение «стеклянные бусы»: 

Пришедшю ми в Ладогу, повѣдаша ми ладожане, яко сдѣ есть: «Егда будеть туча велика, находять дѣти наши глазкы стекляныи, и малы и великыи, провертаны, а другые подлѣ Волховъ беруть, еже выполоскываеть вода», от нихъ же взяхъ боле ста, суть же различь. (Когда я прибыл в Ладогу, ладожане мне рассказывали, как тут бывает: «Если появляется большая туча, наши дети находят стеклянные глазки, большие и маленькие, просверленные, а другие подбирают возле Волхова, когда их вымывает водой», — и я получил от них более сотни, все разные.)

Вероятно, среди этих бус были и такие, на которых действительно изображены глазки — археологи называют их глазчатыми, и они действительно часто попадаются на территории России, особенно в Ладоге. Такие украшения относятся к эпохе викингов и во времена летописца, жившего в начале XII в., конечно, были уже археологической древностью. Происхождение их было неизвестно, и неудивительно, что все думали, будто бусы падают из тучи. Несомненно, слово глазки было перенесено впоследствии на глаза живых существ по аналогии с бусами. Мы и сейчас часто сравниваем глаза детей и животных с бусинами. Так исконное слово очи оказалось вытеснено в стилистический ряд возвышенной лексики, к церковнославянским заимствованиям.

Заимствованные слова могут образовать и прямо противоположный пласт лексики — разговорный, подчеркнуто нелитературный. Такую функцию в русском языке 1960–1970-х гг. выполняли англицизмы, ставшие основой для целой системы молодежного жаргона: шузы (от shoes «обувь»), флэт (flat «квартира»), хаер (hair «волосы»), герла (от girl «девушка») и т. д. Эта манера изъясняться сразу же стала объектом шуток и пародий. В фильме «Джентльмены удачи» (1971) один из персонажей, начиная изучать английский, переводит слово девушка как чувиха — вместо girl: для него все эти английские слова воспринимаются как сленг другой среды и другого поколения, стилистически чуждый ему, все равно что иностранный. А британский писатель Энтони Берджесс в своем романе «Заводной апельсин», прославившемся благодаря экранизации Стэнли Кубрика, вывернул русскую жаргонную систему наизнанку и заставил своих героев в футуристической Англии вставлять в речь русские слова, написанные латиницей: moloko, droog, devotchka, nozh, molodoy, koshka, brosay (т. е. бросай) и т. д. Сам этот язык в романе называется Nadsat («Надцать») — буквальный перевод английского teen, которое впоследствии вольготно устроится в русском языке в составе слова тинейджер. Это изобретение Берджесса не случайно — за год до написания романа он побывал в Ленинграде, где, вероятно, вместе с литературным русским языком впитал и кое-что из нарождающегося сленга. Должно быть, носителю английского языка было очень забавно слышать, как привычные ему слова используются в чужом языке в качестве жаргона. Решение проделать то же с русским языком напрашивается просто само собой!

Правда, в отличие от русского жаргона на основе англицизмов, «Надцать» так и остался вымышленным языком литературных персонажей — реальные английские подростки на нем не заговорили. Не могу, конечно, поручиться, что не существует фан-клубов Берджесса, где этот язык используется, — используют же поклонники Толкиена вымышленные им эльфийские языки. Но в широкое бытовое употребление он не вошел.

В русском языке есть и еще одна «диаспора» иностранных слов, образовавшая особое сообщество: морской жаргон. Он состоит по преимуществу из английских и нидерландских заимствований (их не всегда можно различить по происхождению, так как лексически английский и нидерландский языки очень похожи, а при русской транслитерации фонетика искажается). Мы уже встречались с наиболее курьезным примером морского жаргона в предыдущей главе — английское Ring the bell превратилось в Рынду бей, а слово рында оказалось переосмыслено как название колокола. Однако большинство «морских» заимствований сохранили свой иностранный облик: штурвал (англ. steering wheel «рулевое колесо», вероятно, смешанное с нидерландским stuur с тем же значением); клипер (англ. clipper, от clip «резать» — в том же значении, в котором мы употребляем слово рассекать); линь (англ. line «веревка, рыболовная леска») и т. д. С этой подчеркнутой иностранностью морских терминов связан интересный феномен — морской жаргон обрел своего рода эзотерическую сакральность, особенно в субкультуре советских детей. 

Всем, кто воспитан на детской литературе времен СССР, известно, что для ее героев знать загадочные морские слова означало быть уже наполовину моряком. И чем раньше юный герой освоит морские термины, тем, говоря нынешним языком, круче. Вот характерный пример:

Помните раз и навсегда — в морском деле не было и не существует слово «веревка». На корабле есть ванты, есть фалы, есть шкоты, есть канаты якорные и причальные. Самая обыкновенная веревочка на корабле называется конец. Но если вы в открытом море скажете «веревка» — вас молча выбросят за борт, как безнадежно сухопутного человека.
(А. Н. Толстой, «Как ни в чем не бывало»,1925) 

Но недавно мне случилось прочесть в оригинале популярнейший среди советской детворы английский роман — «Остров сокровищ» Стивенсона. Чтение меня ошеломило. Нет, то, что переводы и оригиналы могут резко отличаться, для филолога не новость. Новостью оказалось то, что у англичан, обитателей морской державы, отсутствует такой пласт языка, как морской жаргон! Язык, на котором общаются мореплаватели в романе, совершенно прозрачен и лишен всякой эзотерики.

В самом деле, в английском языке нет кока, а есть cook — просто «повар» (этим словом называется и кухарка). Нет бимса, а есть beam «балка». Нет топселя, а есть topsail «верхний парус». И конечно, процитированное место из детского рассказа А. Н. Толстого озадачит английского переводчика до полного выноса мозга. Для англичан веревка — она и есть веревка, rope; а если потолще, то cable; а словом line, от которого происходит наше линь, английские домохозяйки называют веревку для сушки белья. На английском корабле очень мало слов, которые не были бы интуитивно понятны домохозяйке. 

А вот русскому языку зачем-то понадобился целый словарь особого жаргона, составленного из иностранных слов. Несложно догадаться, что появился он при Петре I, вместе с созданием российского флота. Но в петровское время русский язык был переполнен и другими заимствованиями, которые не задержались в нем, — мы не говорим, например, виктория, мы все-таки предпочитаем слово победа. Ну что бы случилось, если бы кок стал поваром? Но, очевидно, мореплавание в России воспринимается как занятие для посвященных, требующее особого магического языка. Англичанам же, которые полторы тысячи лет с морем на «ты», не нужно доказывать свою причастность к эзотерическому таинству. 

Напоследок стоит сказать и еще об одном специализированном языковом пласте, собравшемся из заимствований. Он общий для всех языков, по крайней мере европейских. Речь идет о языке научной терминологии, основой для которого стала латынь. Животным и растениям, как известно, принято давать латинские названия. Когда создавались первые классификации живого мира — такими исследователями, как Карл Линней (1707–1778), — специального словаря науки еще не было. Ученые просто писали все свои работы целиком на латыни, поскольку латынь считалась престижным языком античных мудрецов. Разумеется, древние римляне и не думали создавать язык научной терминологии для будущих поколений — они называли свинью sus, а овцу ovis в обычной повседневной речи. Но ученым требовались более подробные описания: например, Sus scrofa («дикий кабан»; оба названия, родовое и видовое, означают «свинья»). Домашняя свинья, соответственно, получила название Sus scrofa domesticus. Эта система наименований животных и растений оказалась чрезвычайно удобной. Когда демократизация науки привела к отказу от латыни и ученые стали публиковаться на национальных языках, от латинской системы названий не отказались (хотя, например, в России и существует параллельная система русских эквивалентов). Так латинские названия стали «научными». Новооткрытым животным и растениям, о которых римляне не знали, еще во времена Линнея стали придумывать названия по латинскому образцу. Но вот беда — разнообразие живых организмов, современных и ископаемых, в мире оказалось так велико, что латинских названий для всех не хватает. Поэтому современный словарь названий видов включает заимствования из самых разных языков — даже эскимосского! Я не шучу: открытый в 2006 г. ископаемый предок наземных позвоночных получил название Tiktaalik, что на языке инуктитут (восточно- канадских эскимосов) означает «налим». Разумеется, названия оформляются по образцу латинской грамматики, и тиктаалик получил видовое название с латинским окончанием — Tiktaalik roseae. 

Так что обычное слово, попав в другой язык, может стать возвышенным, жаргонным или ученым; может поменять значение до полной неузнаваемости, может раздвоиться или вернуться на родину с иностранным паспортом; может быть разрезано и склеено самым фантастическим образом. А еще оно может подвергнуться операции по перемене пола. Ну, то есть рода. Это такая занимательная и непростая тема, что ей лучше посвятить отдельную главу.