Чарльз Буковски: О пьянстве

Из «Признаний человека, безумного настолько, чтобы жить со зверьем»

4

Я сошелся еще с одной. Мы жили на 2-м этаже во двор, и я ходил на работу. Это-то меня чуть не прикончило — пить всю ночь и пахать весь день. Я вышвыривал бутылку в одно и то же окно. Потом, бывало, носил это окно к стекольщику на углу, и там его ремонтировали, вставляли новое стекло. Я проделывал такое раз в неделю. Человек посматривал на меня очень странно, но деньги мои всегда брал — они ему странными не казались. Я пил очень крепко и постоянно 15 лет подряд, а однажды утром проснулся и нате: изо рта и задницы у меня хлестала кровь. Черные какашки. Кровь, кровь, водопады крови. Кровь воняет хуже говна. Моя баба вызвала врача, и за мной приехала неотложка. Санитары сказали, что я слишком большой, и вниз по лестнице они меня не понесут, попросили спуститься самому.

— Ладно, чуваки, — ответил я. — Рад вам удружить: не хочу, чтобы вы перетруждались. — Снаружи я влез на каталку; передо мной распахнули бортик, и я вскарабкался на нее, как поникший цветочек. Тот еще цветочек. Соседи повысовывали из окон головы, повылазили на ступеньки, когда я проезжал мимо. Почти всегда они наблюдали меня под мухой.

— Смотри, Мэйбл, — сказал один, — вот этот ужасный человек!

— Господи спаси и помилуй его душу! — был ответ. Старая добрая Мэйбл. Я выпустил полный рот краснотищи через бортик каталки, и кто-то охнул: ОООООххххххо-ооох.

Несмотря даже на то, что я работал, ни гроша за душой у меня не было, поэтому — назад в благотворительную палату. Неотложка набилась под завязку. Внутри у них стояли какие-то полки, и повсюду все лежали.

— Полный сбор, — сказал водитель, — поехали. — Скверная поездка вышла. Нас раскачивало и кренило. Я из последних сил удерживал в себе кровь, поскольку не хотел никого завонять и испачкать.

— Ох, — слышал я голос какой-то негритянки, — не верится, что со мной такое случилось, просто не верится, ох господи помоги!

Господь в таких местах становится довольно популярен.

Меня определили в темный подвал, кто-то дал мне что-то в стакане — и все дела. Время от времени я блевал кровью в подкладное судно. Нас внизу было четверо или пятеро. Один мужик был пьян — и безумен, — но казался посильнее прочих. Он слез с койки и стал бродить, спотыкаясь о других, переворачивая мебель:

— Че че такое, я ваву на ваботу, я ваботаю, я на ваботу ваву, я ваботаю. — Я схватил кувшин для воды, чтоб заехать ему промеж рогов. Но ко мне он так и не подошел. Наконец свалился в угол и отъехал. Я провел в подвале всю ночь до середины следующего дня. Потом меня перевели наверх. Палата была переполнена. Меня поместили в самый темный угол.

— У-у, он в этом темном углу помрет, — сказала одна медсестра.

— Ага, — кивнула другая.

Однажды ночью я поднялся, а до сортира дойти не смог. Заблевал кровью весь пол. Упал и не смог встать — слишком ослаб. Стал звать сестру, но двери палаты были обиты жестью, к тому же — от трех до шести дюймов толщиной, и меня не услышали. Сестра заходила примерно каждые два часа проверить покойников. По ночам вывозили много жмуриков. Спать я не мог и, бывало, наблюдал за ними. Стянут парня с кровати, заволокут на каталку и простыню на голову. Каталки эти хорошо смазывали. Я снова заверещал:

— Сестра! — сам не знаю почему.

— Заткнись! — сказал мне один старик. — Мы спать хотим. — Я отключился.

Когда пришел в себя, горел весь свет. Две медсестры пытались меня приподнять.

— Я же велела вам не вставать с постели, — сказала одна. Ответить я не смог. У меня в голове били барабаны. Меня как будто выпотрошили. Казалось, слышать я могу все, а видеть — только сполохи света, похоже. Но никакой паники, никакого страха; одно лишь чувство ожидания, ожидания чего-то и безразличия.

— Вы слишком большой, — сказала одна сестра, — садитесь на стул.

Меня усадили на стул и потащили по полу. Я же чувствовал, что во мне весу не больше фунтов шести.

Потом все вокруг меня собрались: люди. Помню врача в зеленом халате, операционном. Казалось, он сердится. Он говорил старшей сестре:

— Почему этому человеку не сделали переливания? У него осталось... кубиков.

— Его бумаги прошли по низу, когда я была наверху, и их подкололи, пока я не видела. А кроме этого, доктор, у него нет кредита на кровь.

— Доставьте сюда крови, СЕЙЧАС ЖЕ!

«Кто этот парень такой, к чертям собачьим, — думал я, — очень странно. Очень странно для врача».

Начали переливание — девять пинт крови и восемь глюкозы. 

Сестра попробовала накормить меня ростбифом с картошкой, горошком и морковкой

— моя первая еда. Она поставила передо мной поднос.

— Черт, да я не могу этого есть, — сказал я ей, — я же от этого умру!

— Ешьте, — ответила она, — это у вас в списке, у вас такая диета.

— Принесите мне молока, — сказал я.

— Ешьте это, — ответила она и ушла.

Я не притронулся.

Через пять минут она влетела в палату.

— Не ЕШЬТЕ ЭТОГО! — заорала она. — Вам ЭТО НЕЛЬЗЯ!! В списке ошиблись.

Она унесла поднос и принесла стакан молока.

Как только первая бутылка крови в меня вылилась, меня посадили на каталку и повезли вниз на рентген. Врач велел мне встать. Я все время заваливался назад.

— ДА ЧЕРТ БЫ ВАС ПОБРАЛ, — заорал он, — Я ИЗ-ЗА ВАС НОВУЮ ПЛЕНКУ ИСПОРТИЛ! СТОЙТЕ НА МЕСТЕ И НЕ ПАДАЙТЕ!

Я попробовал, но не устоял. Свалился на спину.

— Ох черт, — прошипел он медсестре, — увезите его.

В Пасхальное Воскресенье оркестр Армии Спасения играл у нас под самым окном с 5 часов утра. Они играли кошмарную религиозную музыку, играли плохо и громко, и она меня затапливала, бежала сквозь меня, чуть меня вообще не прикончила. В то утро я почувствовал себя от смерти так близко, как никогда не чувствовал. Всего в дюйме от нее, в волоске. Наконец, они перешли на другую часть территории, и я начал выкарабкиваться к жизни. Я бы сказал, что в то утро они, наверное, убили своей музыкой полдюжины пленников.

Потом появился мой отец с моей ****** [женщиной с пониженной социальной ответственностью]. Она была пьяна, и я знал, что он дал ей денег на выпивку и намеренно привел ко мне пьяной, чтобы мне стало хуже. Мы со стариком были завзятыми врагами — во все, во что верил я, не верил он, и наоборот. Она качалась над моей кроватью, красномордая и пьяная.

— Зачем ты привел ее в таком виде? — спросил я. — Подождал бы еще денек.

— Я тебе говорил, что она ни к черту не годится! Я всегда тебе это говорил!

— Ты ее напоил, а потом сюда привел. Зачем ты меня без ножа режешь?

— Я говорил тебе, что она никуда не годится, говорил тебе, говорил!

— Сукин ты сын, еще одно слово, и я вытащу из руки вот эту иголку, встану и все говно из тебя вышибу!

Он взял ее за руку, и они ушли.

Наверное, им позвонили, что я скоро умру. Кровотечения у меня продолжались. В ту ночь пришел священник.

— Отец, — сказал я, — не обижайтесь, но пожалуйста, мне бы хотелось умереть без всяких ритуалов, без всяких слов. 

Потом я удивился, поскольку он покачнулся и оторопело зашатался; чуть ли не как будто я его ударил. Я говорю, что меня это удивило, поскольку парней этих я считал более хладнокровными. Но, в общем-то, и они себе задницы подтирают.

— Отец, поговорите со мной, — сказал один старик, — вы же со мной можете поговорить.

Священник подошел к старику, и всем стало хорошо.

Через тринадцать дней после той ночи, когда меня привезли, я уже водил грузовик и поднимал коробки по 50 фунтов. А еще через неделю выпил свой первый стакан — тот, про который мне сказали, что он точно меня убьет.

Наверное, когда-нибудь в этой проклятой благотворительной палате я и подохну. Мне, видимо, от нее просто никуда не деться.