Режиссер Георгий Сурков: Тебе нужен этот шаг? Если нет — не надо его делать
Вы родились и учились в Латвии, затем в Польше, позже — в режиссерской магистратуре Школы-студии МХАТ в Москве и за десять лет успели поработать в театрах разных городов Латвии, Литвы и России. В одном интервью вы называете себя режиссером-кочевником. Как вы себя ощущаете сейчас и каково вам было сделать остановку в «Современнике»?
С тех пор ничего не изменилось. Я никогда не разбирал чемодан, даже когда возвращался домой в Москву или Ригу. Приезжал, оставался ненадолго и снова летел куда-то на постановку. У меня не было такого, чтобы два спектакля подряд я поставил в одном городе. Вначале это было классно и интересно и мне не хотелось сидеть на одном месте. Но это очень тяжело и выматывает. Я ненавижу гостиницы.
Как вы организуете себя и новое пространство для работы, чтобы «заземлиться» на новом месте?
Беру очень много одежды, больше, чем могу носить. Это создает иллюзию, что я дома. Всегда все раскладываю по полкам — и в съемной квартире, и в гостиничном номере. Стараюсь жить так, как будто я приехал надолго. Иногда я завидовал офисным работникам, которые могут каждый день в одно и то же время приходить в один и тот же дом, ходить в один и тот же спортивный клуб и как-то организовать свою жизнь.
Из-за пандемии я застрял в Москве почти на год. Я впервые разобрал чемодан, разложил свои вещи, привез что-то помимо вещей первой необходимости. И это какое-то другое ощущение жизни. Поездки по другим городам и разным театрам стали для меня скорее необходимостью для выживания, потому что мне сейчас интереснее создавать жизнь и быт вокруг работы и спектакля — то, чего не хватает в постоянных переездах и в кочевнической профессиональной жизни. Стало интересно и то, как мои коллеги живут, само устройство театра. Раньше меня это не волновало. Мне кажется, это какая-то внутренняя потребность в ответственности.
Жизнь репертуарного театра так устроена, что до предпенсионного возраста ты либо кочевник, либо можешь стать штатным режиссером. Что вы думаете о втором сценарии?
Да, сейчас я бы этого хотел. Это, конечно, очень зависит от ряда обстоятельств, от того, какой театр (я не имею в виду — плохой или хороший). Мне интересен кризисный менеджмент — когда приходишь куда-то, где кризис, это даже интереснее, тогда больше отдачи, если что-то получается. Мне хочется создавать мир вокруг себя, а не только приходить в чужой мир в гости, когда приехал, чуть-чуть потормошил и уехал, а своего-то у тебя и нет.
Почему вы выбрали для постановки пьесу «Фантазии Фарятьева»?
Бывает, что какую-то мысль долго вынашиваешь, уже проработал ее, нарисовал спектакль в воображении — и это самые худшие для меня моменты, потому что, начиная постановку, сталкиваешься с действительностью. И какое-то время пытаешься долбить то, что придумал, а тебе, естественно, все сопротивляется, не происходит соприкосновения. Я не люблю приходить готовым и не умею готовиться дома. Выбор материала похож на новое знакомство. Встречаешь человека — и он тебе понравился, а почему — сказать не можешь. Это химия. Для меня процесс выбора пьесы — это тоже химия. Я прихожу к актерам, читаю с ними пьесу, и даже неважно, что они говорят, — важно почувствовать их и то, как они видят то, что читают. Важно, чтобы им понравилось.
В случае с «Фантазиями Фарятьева» пьеса всем понравилась, но мы не могли понять, о чем она. Я предлагал молодым ребятам делать этюды. И вот один раз Таня Лялина (исполнительница роли Шуры) сделала этюд про Бетхудова, в котором сыграла, что она пришла побитая, в синяках, и стала нам рассказывать, что ее ударил любимый. И я почувствовал, что вместо жалости она вызывает во мне отвращение и злость, что я хочу ее унизить так же, как этот ее Бетхудов. Мне хотелось сказать: «Ты идиотка» — и еще и по щекам дать. В этот момент я понял, о чем пьеса: о природе жестокости.
Мне кажется, открытие вашего разбора этой пьесы как раз Шура Татьяны Лялиной — юная, с ангельским личиком и очень мучающая влюбленного в нее Фарятьева.
Есть поговорка: «Раб мечтает не о свободе, а о своем собственном рабе». Тут у жестокости такая же природа. Саша все время рассказывает, что бегает за этим своим Бетхудовым, стоит под его окнами, проверяет скамеечки, на которых они вместе сидели, а он ее унижает — то позовет, то отпустит. И она ненавидит себя за это. И когда к ней приходит Фарятьев и начинает играть ту же роль, какую она играет в отношениях с Бетхудовым, она не сопереживает ему, не понимает ситуацию, в которой он оказался, помогая и сострадая. Наоборот, она начинает вести себя как Бетхудов. То есть они просто меняются ролями. И из-за того, что Фарятьев начинает перед Шурой унижаться, она становится жестче, страшнее. В этом всегда виноваты двое, потому что один позволяет другому такое поведение, а второй начинает этим пользоваться.
