Томми Ориндж: Там мы стали другими

Компьютер подает сигнал уведомления от Facebook, и я возвращаюсь в свою комнату, зная, что меня ждет. Я все еще подключен к аккаунту моей мамы.

Мама помнила о моем отце лишь то, что его зовут Харви, он коренной американский индеец и живет в Финиксе. Меня бесит, когда она говорит «коренной американец», употребляя этот странный политкорректный термин, который можно услышать только от белых, никогда не знавших настоящих туземцев. И это напоминает мне о том, как я далек от них из-за нее. Не только потому, что она белая, и я, стало быть, наполовину белый, но и потому, что она никогда не пыталась помочь мне связаться с моим отцом.

Я предпочитаю называть себя туземцем, как это делают и другие коренные жители, пользователи Facebook. У меня 660 друзей. Тысячи туземцев в ленте. Впрочем, большинство моих друзей — это люди, мне не знакомые, но они с радостью «зафрендились» со мной по моей просьбе.

Получив разрешение от мамы, я отправил с ее странички личные сообщения десяти разным Харви из тех, кто казался «очевидным» индейцем и проживал в Финиксе. «Возможно, ты меня не помнишь, — написал я. — Много лет назад мы провели вместе незабываемую ночь. Я не могу ее забыть. Таких, как ты, у меня не было ни до, ни после той ночи. Сейчас я в Окленде, в Калифорнии. Ты все еще живешь в Финиксе? Мы можем поговорить, встретиться как-нибудь? Ты не собираешься в наши края? Или я могла бы приехать к тебе». Меня коробит от того, что я веду переписку от лица собственной матери, пытаясь соблазнить своего потенциального отца.

Но вот и оно. Сообщение от возможного отца.

«Привет, Карен, я действительно помню ту сумасшедшую ночь, — с ужасом прочитал я, надеясь, что не последует никаких подробностей о том, что сделало ту ночь сумасшедшей. — Через пару месяцев я собираюсь в Окленд на Большой Оклендский пау-вау. Буду там ведущим».

Сердце бешено колотится, тошнотворная пустота разливается в животе, когда я набираю ответ: «Прости, что я так поступил. Думаю, я — твой сын».

Я жду. Постукиваю ногой по полу, не отрывая глаз от экрана, зачем-то откашливаюсь. Я представляю себе, что он, должно быть, чувствует. Каково это — размечтаться о короткой интрижке с бывшей пассией и тут же получить сына из ниоткуда. Зря я это сделал. Пусть бы мама встретилась с ним. Я мог бы попросить ее сфотографировать отца.

— Что? — всплывает в окне чата.

— Это не Карен.

— Ничего не понимаю.

— Я — сын Карен.

— О.

— Да.

— Хочешь сказать, что у меня есть сын и это ты?

— Да.

— Ты уверен?

— Мама сказала, что это более чем вероятно. 99 процентов.

— Выходит, никаких других парней у нее в то время не было?

— Я не знаю.

— Извини. Она рядом?

— Нет.

— Ты похож на индейца?

— У меня коричневая кожа. Более или менее. 

— Это все из-за денег?

— Нет.

— У тебя нет фотографии в профиле.

— У тебя тоже.

Я вижу крошечную иконку с расширением JPEG. Дважды щелкаю по ней. Он стоит с микрофоном в руке, на фоне танцовщиков пау-вау. Я вижу себя в лице этого человека. Он крупнее меня, выше ростом и толще, длинноволосый, в бейсболке, но ошибки быть не может. Это мой отец.

— Мы с тобой похожи, — пишу я.

— Пришли мне фотографию.

— У меня нет ни одной.

— Так сфоткайся.

— Хорошо. Подожди, — отвечаю я, делаю селфи камерой на компьютере и отправляю ему.

— Вот черт, — пишет Харви.

— Вот черт, — думаю я.

— Из какого племени ты/мы? — спрашиваю я.

— Шайенны. Южные. Из Оклахомы. Записаны в члены племен шайеннов и арапахо Оклахомы. Но мы не арапахо.

— Спасибо! — И тут же добавляю: — Все, мне надо бежать! — Как будто и впрямь надо. Но я чувствую, что больше не выдержу. Все это выше моих сил.

Я выхожу из Facebook и перебираюсь в гостиную смотреть телевизор и ждать, когда мама вернется домой. Правда, забываю включить телевизор. Так и сижу, уставившись на черный плоский экран, и думаю о нашем разговоре.

Сколько лет я умирал от желания узнать, что же такое — вторая половина меня? Сколько племен я придумал за это время, отвечая на вопросы о моем происхождении? Я проучился четыре года на факультете изучения культуры коренных американцев. Копался в истории племен, искал какие-то признаки, все, что могло бы напоминать меня, что казалось знакомым. Два года в аспирантуре я изучал сравнительную литературу с акцентом на творчество коренных американцев. Написал диссертацию о неизбежном влиянии принципа чистоты крови на идентичность современных индейцев и о влиянии творчества писателей-полукровок на идентичность в индейской культуре. И все это, не зная своего племени. Мне всегда приходилось защищаться. Как будто я не совсем индеец. А я такой же краснокожий, как Обама — чернокожий. Но все иначе. Для индейцев. Я знаю. Просто не могу понять, как быть. Какой бы путь я ни выбрал, чтобы заявить о себе как о коренном жителе этой земли, оказывается ошибочным.

— Эй, Эд, что это ты здесь делаешь? — спрашивает с порога мама. — Я думала, ты уже слился с миром машин. — Она поднимает руки и шутливо изображает воздушные кавычки, когда говорит про слияние с миром машин.

Недавно я совершил ошибку, рассказав ей о сингулярности. О том, что наше слияние с искусственным интеллектом — это закономерный ход событий, неизбежность. Как только мы увидим, что он выше нас, как только он заявит о себе как о высшем разуме, нам придется адаптироваться, слиться с ним, чтобы не быть поглощенными, захваченными.

— Что ж, довольно удобная теория для того, кто проводит двадцать часов в сутки, склонившись над компьютером, словно в ожидании поцелуя, — сказала она тогда.

Она бросает ключи на столик, распахивая входную дверь настежь, достает сигарету и курит в дверях, выпуская дым в сторону.

— Подойди сюда на минутку. Я хочу поговорить с тобой.

— Мам, — отзываюсь я тоном, больше похожим на нытье.

— Эдвин, — передразнивает она меня. — Мы уже обсуждали это. Мне нужна обновленная версия тебя. Ты согласился измениться. Иначе пройдет еще четыре года, и мне придется попросить Билла снести заднюю стену, чтобы ты мог проходить в дом.

— К черту Билла. Я же сказал, что больше не хочу ничего слышать от тебя о моем весе. Я и так все о себе знаю. Или ты думаешь, что не знаю? Я прекрасно осознаю, насколько огромен мой вес. Я таскаю его на себе, опрокидываю все вокруг, не могу влезть в большинство своих вещей. А в том, что на меня налезает, выгляжу нелепо. — Я невольно размахиваю руками, как будто пытаюсь втиснуть их в одну из своих рубашек, которые стали мне безнадежно малы. Я опускаю руки, засовываю их в карманы. — Я не испражнялся уже шесть дней. Ты знаешь, каково это для страдающего ожирением человека? Толстый, ты все время об этом думаешь. Чувствуешь это. Все эти годы, постоянные диеты — по-твоему, это не отравляет мне жизнь? Все мы только и думаем о своем весе. Не слишком ли мы толстые? Глядя на меня, ответ напрашивается сам собой, и я читаю его, когда вижу свое отражение в зеркале на дверце холодильника, которое, я знаю, ты повесила ради моего блага. Знаешь, когда ты пытаешься шутить по поводу моего веса, мне хочется еще больше растолстеть, лопнуть, жрать, пока не застряну где-нибудь и не сдохну, оставляя после себя огромную мертвую массу. Чтобы вытащить меня оттуда, понадобится подъемный кран, и все будут суетиться вокруг тебя, причитая: «Что случилось?», «Бедняжка» и «Как ты могла допустить такое?», а ты, ошеломленная, будешь в отчаянии курить сигареты одну за другой, и Билл будет стоять сзади, потирая твои плечи. Вот тогда ты вспомнишь, как смеялась надо мной, и не найдешь, что сказать соседям, пока они будут в ужасе смотреть, как содрогается кран, пытаясь оторвать мою тушу от земли. — Для пущей наглядности я жестом изображаю дрожащий подъемный кран.

— Господи, Эд. Хватит. Подойди, поговори со мной минутку.

Я хватаю зеленое яблоко из корзины с фруктами и наливаю себе стакан воды.

— Видишь? — чуть ли не кричу я, показывая ей яблоко. — Я стараюсь. Вот тебе живое обновление, прямая трансляция. Смотри, я стараюсь питаться правильно. Я только что выплюнул «Пепси» в раковину. А это — стакан воды.

— Я хочу, чтобы ты успокоился, — говорит мама. — Иначе тебя хватит удар. Просто расслабься. Отнесись ко мне, как к своей матери, которая заботится о тебе, любит тебя. Двадцать шесть часов корчилась в муках, рожая тебя, двадцать шесть часов — и кесарево сечение в довершение всего. Им пришлось вспороть мне брюхо, Эд, потому что ты не хотел выходить, ты задержался на две недели. Я тебе когда-нибудь рассказывала об этом? А тебе приятнее говорить только о набитом желудке.

— Я хочу, чтобы ты перестала бросать мне в лицо упреки, рассказывая, сколько часов корячилась, чтобы принести меня в этот мир. Я не просил тебя об этом.

— Бросать тебе в лицо? Ты думаешь, в этом моя цель? Почему ты, неблагодарный маленький…

Она подбегает ко мне и щекочет сзади за шею. К своему ужасу, я не могу удержаться от смеха.

— Прекрати. Ладно. Ладно. Сама успокойся. Что ты хочешь услышать? — говорю я, одергивая рубашку на животе. — У меня нет никаких новостей. На рынке не так много вакансий для тех, кто практически не имеет опыта работы, да еще и со степенью магистра сравнительного литературоведения. Но я смотрю. Рыщу. Ничего не нахожу, расстраиваюсь и, понятное дело, отвлекаюсь. Там столько всякой информации, и, когда приходит свежая идея, когда открываешь для себя что-то новое, ты как будто думаешь другим разумом, подключаешься к более крупному, коллективному мозгу. Мы на грани чего-то невероятного, — сказал я, догадываясь, как это звучит для нее.

— Ты на грани чего-то, допустим. Коллективный мозг? Рыщешь? Тебя послушать, так ты делаешь гораздо больше, чем просто щелкаешь по ссылкам и читаешь. Ну да ладно, так какую же работу ты ищешь? Я имею в виду, какие категории просматриваешь? 

— Я ищу что-то для писателей, и это почти всегда какая-то афера, рассчитанная на наивных начинающих авторов, готовых работать бесплатно или ради победы в конкурсе. Заглядываю на сайты художественных организаций. Там просто увязаю в некоммерческом болоте. Составление заявок на предоставление грантов и все такое, но, ты же понимаешь, в большинстве мест требуют опыт или…

— Составление заявок на гранты? Ты ведь мог бы этим заняться, верно? 

— Я ничего в этом не смыслю. 

— Мог бы научиться. Проведи исследование. Наверняка есть какие-то обучающие видео на YouTube или что-то еще, а?

— Это мои последние новости. — Я чувствую, как меня отпускает. Пока я говорил, что-то во мне потянулось назад, в прошлое, чтобы вспомнить, кем я когда-то надеялся стать, и поместило эти воспоминания рядом с осознанием того, кто я есть сейчас. — Прости, что я такой дурак. — Это неприятно, но я действительно так думаю.

Перевод: Ирина Литвинова

Оформить предварительный заказ книги можно по ссылке

Больше текстов о сексе, детях, психологии, образовании и прочем «личном» — в нашем телеграм-канале «Проект "Сноб" — Личное». Присоединяйтесь