Дмитрий Крымов: «Своими словами». Режиссерские экземпляры 9 спектаклей, записанные до того, как они были поставлены

Сергей Николаевич, главный редактор проекта «Сноб»:

Вчера говорил с Аллой Демидовой. Зашла речь о Дмитрии Крымове. Она пока не видела ни «Дон Жуана» у Фоменок, ни «Костика» в Театре Пушкина. Но много слышала и собирается обязательно пойти. «И вообще, Дима, похоже, становится сегодня у нас “номер один”», — неожиданно сказала Алла Сергеевна. Услышать такие слова из уст великой актрисы дорогого стоит. Хотя я сам не люблю порядковые номера в искусстве. Тем не менее иногда  бывает так, что человек, которого, кажется, знаешь всю жизнь,  вдруг возьмет и рванет куда-то ввысь со скоростью реактивного истребителя. А тебе только остается стоять и хлопать глазами в изумлении. Неужели все это он?! Три спектакля только за один сезон. И один другого лучше. А четвертый скоро на подходе. И толпа учеников. А еще  этот увесистый том, состоящий из девяти режиссерских экземпляров, любовно собранных и изданных в НЛО. Чистая театральная проза. Надо сказать, совсем другая, чем у его  отца, Анатолия Васильевича Эфроса, чьи книги я с нежностью храню и часто перечитываю. Но у того все рождалось в процессе репетиций. В его спектаклях жила та тайная вибрация жизни, которую он спешил зафиксировать в словах. Абсолютная импровизация, которая иногда могла обернуться каким-нибудь неожиданным наблюдением, или горькой сентенцией, или ночным бессонным монологом, обращенным к господам артистам.  

У его сына все устроено иначе. Его режиссерские экземпляры существуют не только поверх классического текста пьесы или прозаического романа, но и поверх жизни, обступающей и теснящей театр со всех сторон, поверх любых возможных и невозможных ассоциаций, которые могут пронестись в нашем сознании. «А так как мне бумаги не хватило,/ Я на твоем пишу черновике,/ И вот уже чужое слово проступило». Вот это «чужое слово», мне кажется, самое важное в крымовских  спектаклях.  Как и из чего оно рождается и как звучит,  можно проследить по этим режиссерским экземплярам.

Для читателей «Сноба» мы выбрали фрагмент из нового спектакля «Все тут», идущего сейчас в Театре современной пьесы, где режиссерский метод Крымова, как мне кажется, предстает в самом своем очищенном, дистиллированном виде. 

И еще, именно в этом режиссерском экземпляре есть то, что всегда пытался отыскать в театре его отец — «наивный трагизм». При всей серьезности тем и сюжетов — очевидное простодушие. «Трогательная беспомощность души — это то, что труднее всего нам дается», — считал Анатолий Васильевич. Как это удается его сыну, не знаю!

* * *

Появляется Нонна Скегина и продолжает свой доклад о личности и творчестве Анатолия Эфроса.

Нонна. И вот мы пришли с десятью артистами в Театр на Малой Бронной. И Эфрос сразу начал репетиции «Трех сестер», которые мы репетировали в Ленкоме, вечерами, где собиралась вся Москва. Так же как в свое время вся Москва собиралась на «Ромео и Джульетту». Значит, он делал этот спектакль, и благодаря деятелям Московского художественного театра Грибову и Тарасовой этот спектакль Фурцева закрыла. Для них это был не Чехов. Вы представляете, в каком состоянии находился Анатолий Васильевич? Но ровно через месяц он уже репетировал «Ромео и Джульетту». И через три месяца выпустил этот спектакль. Это был переломный момент. И вы все прекрасно знаете, что его лучшие классические работы являются до сих пор образцом для других театров, для других режиссеров и актеров, потому что та перетрактовка, которой занимался Эфрос, — теперь это учебное пособие. А театра мы больше никогда не имели. Но я хочу сказать о Наташе.

Ведущий подходит и обнимает Нонну.

Пауза.

Ведущий. Должен сказать, что через много лет. (Задумывается.) Больше, чем через пятьдесят тысяч завтраков, за полгода до смерти, на могиле моего отца… это, правда, никак уже не связано с креслом… ну разве что так… (Из кресла делается памятник и ограда.) она сказала… 

Актриса, играющая Нонну. Я тебе сейчас кое-что скажу, а ты мне ничего не отвечай, просто запомни. Когда я умру, ты развей мой прах вот тут. Понял? И все. А сейчас ничего не говори. Просто сделай это.

Ведущий. И я сделал! Позвал друзей Нонны Михайловны. Из тех, кого вы знаете: Алексей Владимирович Бородин, вот Саша Калягин, остальных вы не знаете. (Все актеры становятся около памятника. Нонна в своем золотом пиджаке присоединяется ко всем.) А так как я до этого никогда не развеивал прах, я приготовил две черные дощечки — на одну высыпать, другой развеивать. Ну, так, мне казалось, будет правильнее. А еще я позвал нашу певицу Олю Надеждину, которая пела во многих моих спектаклях. Привет, Оля, хорошо, что ты пришла.

(Оля входит и становится рядом с памятником.)

И так как единственным моим опытом по части развеивания праха был фильм Феллини «И корабль плывет», я попросил Олю спеть что-то, пока я буду это делать. Все, в общем, складывалось нормально, кроме того, что мы не могли открыть урну: крышка была закручена на какие-то хитрые винты, а отвертку мы на кладбище, конечно, не взяли. Но так как среди пришедших на эту процедуру был

Саша Калягин (актер, играющий Калягина, поднимает руку), который приехал на служебной машине с шофером (актер, играющий Шофера, поднимает руку), то у того нашлись нужные инструменты…

«Шофер» открывает чемоданчик, достает инструменты, все происходит долго, тщательно и аккуратно.

Толпа ждет.

Пауза.

Ведущий. …и урну мы открыли.

…

Ведущий. Слушайте! (Смотрит в публику. Ему в голову приходит какая‑то мысль.) …А может быть, мы покажем вам кусочек из нашего последнего несостоявшегося спектакля?.. Быстро, а? Мы уже начали репетировать, но я ушел из театра… (Разводит руками.) — услышал Звук Лопнувшей Струны, и настоящее стало прошлым, как сказал аббат Прюво в шестнадцатом веке. (Улыбается.) В общем, дело заглохло, но одна сцена, по крайней мере, могла бы быть ничего, по-моему. Даже жалко… Это «Остров Сахалин» Чехова из серии «Своими словами», спектакль для детей. Давайте возвратимся на тысячу завтраков назад, а? Из неосуществленного, так сказать… Сцена встречи Чехова и Соньки Золотой Ручки! Маша, ты готова? Ребята, выносите, ставьте. 

Итак — это Чехов. Мы подумали, вернее, обратили внимание, что до поездки на Сахалин Чехов, будучи уже известным писателем, театром не занимался. Писал рассказы. Ну, письма. А после — начал писать пьесы. Что он там увидел такое, что повернуло его к театру? Почему театр так неожиданно вошел в его жизнь? Что случилось? Случилось. Случилось вот что: на Сахалине Чехов встретил Соньку Золотую Ручку. Это Чехов, сделанный из пальто Донкого Хота… у нас был такой спектакль… Может, вы слышали… Настоящее пальто осталось тоже в театре. Вместе с актерами, которые играли Донкого Хота, — Сережей Мелконяном и Максимом Маминовым. Это пальто сделано по памяти, точь-в-точь.

Актеры сейчас, конечно, другие… Вы знаете, кто такая Сонька Золотая Ручка? (Смотрит в зал.) Вы не знаете, кто это? Знаете? Не все? Софья Ивановна Блювштейн, урожденная Шейндля-Сура Лейбовна Соломониак, родилась 1 апреля 1846 года в поселке Повонзки в пригороде Варшавы — умерла в 1902 году на посту Александровский на острове Сахалин. 

Знаменитая российская преступница, мошенница. Получила известность под кличкой Сонька Золотая Ручка. Софья Ивановна получила хорошее образование, знала шесть языков, отлично музицировала, имела хороший голос. Обладая врожденным актерским талантом и даром перевоплощения, виртуозно умела пользоваться гримом, париками, накладными ресницами и так далее. Рост сто пятьдесят три сантиметра.

Работала всегда только по-крупному. 

Каждое ее дело выглядело как хорошо срежессированный спектакль. Софья Ивановна изобрела оригинальный способ красть из гостиниц на «Гутен морген» (этим способом воры пользуются до сих пор).

Тем же способом она работала в поездах в вагонах первого класса. Для краж в ювелирных магазинах она отрастила длинные холеные ногти, под которыми она прятала бриллианты. Ходила с обезьянкой: пока она торговалась, обезьянка незаметно хватала камни и прятала их за щеку или проглатывала. 

Дважды совершала побег — из Иркутской ссылки и из Смоленской тюрьмы, воспользовавшись услугами влюбленного в нее надзирателя. Софья Блювштейн умерла от простуды в 1902 году, о чем свидетельствует сообщение тюремного начальства, и была похоронена на местном кладбище на посту Александровский. Итак, Маша, ты готова?

Маша входит, неся в руках огромную спутанную цепь, которая прикована к ее ноге.

Ведущий. Софья Ивановна дважды бежала с Сахалина, за что два года и восемь месяцев она носила ручные кандалы и была прикована к тачке. Она была первой женщиной на Сахалине, закованной в кандалы. И здесь первой! Итак, встреча Чехова и Соньки. (Публике.) Из недоделанного… Последняя наша Недосказка… (Хлопнул в ладоши.)

Сонька сидит на стуле. Рядом — стол.

Чехов садится на стул рядом.

Сонька (высыпала на себя муку). Устала я… (Говорит вяло, смотрит в пол, с большими паузами.) Устала. Проклятая, отвратительная старость.

Черт бы ее побрал. Вот сейчас задремала, и мне снилось, будто у меня левая нога чужая… Проснулась от мучительной боли. Нет, это не подагра, скорее ревматизм… Говорят, у Тургенева от подагры сделалась грудная жаба… Боюсь, как бы у меня не было… Меня слышно? А есть какая-то техника? (На сцену выходит звуковик с микрофоном.) А знаешь что, постой тут. Ну что? Будем говорить о моей прекрасной, светлой жизни? С чего начнем?.. Мне сорок шесть лет, как это ни странно. В те годы, в молодые, лучшие годы, когда я начинала, все было для меня одним сплошным мучением. Я казалась себе неуклюжей, неловкой, лишней. Ну как тебе объяснить… Я казалась себе пятиалтынной в два по кушу. Так бывает, когда калатушки заряжены под кругляк, но кругляк этот мечет на себя, цáпки были чужими, а мальцы отказывались слушать. Даже бóзар был не мой, а косивший под воровайку лохушки. Вальты ушли в побег. А по кругу все катило чики-брики, Иваны шоркались на понтах, в клифтах, с кискис, хромочах и лямбурским замесом, моя же мастюха не проснулась, но за то фарт под себя стебал, под хвостовину мусорскими прохорями… (Смотрит на остолбеневшего Чехова.) Что, не понял ничего? Я говорю, нервы были напряжены, издерганы, я не знала, что делать с руками, не владела голосом… Неудержимо бродила я около людей, причастных к большому делу, непризнанная, никем не замеченная, боялась прямо и смело глядеть в глаза, точно страстный игрок, у которого нет денег… (Выжидающе смотрит на Чехова.) Вы знаете это состояние, когда чувствуешь, что делаешь что-то ужасно? (Чехов пожал плечами.) Ну вот… 

А тут заботы любви, постоянный страх за маленького… Была проблема: брать на дело спиногрыза фарцеталой багдадке западло. Враз опустишься в глазах басóты. Другое дело клифт на перелом, но воровайке не прокатит эта ширма. К тому же зехрь такой *** откроет стаповщикам и фраеркам мастевым. А эту падаль затачкованную хлебом не корми, но дай подлянку кинуть басотé. Без разницы, то воровайка иль ширмач… (Пауза. Звукорежиссеру.) А ты можешь у меня за спиной не стоять, а то у меня примета плохая. О чем я?.. А, да… Потом уже не так… Я стала настоящей актрисой своего дела, я работала с наслаждением, с восторгом, пьянела на работе и чувствовала себя прекрасной… Чехов. Софья Ивановна, можно я запишу кое-что?

Сонька. Не можно, но нужно! Пиши… Я, кстати, читала твои рассказы… некоторые… хорошие… смешные. Попрыгушка. Смешно. О чем я? А… Да, пьянею и чувствую себя прекрасной… И вдруг, ни с того ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут тупых людей, слушать ничтожные разговоры… Холодно, холодно, холодно… Пусто, пусто, пусто… Страшно, страшно, страшно!.. я тут как в ссылке… (Почти поет.) Как у одного: недаром узкоглазые козлята здесь норы захерачили когда-то, но вскоре, щикотнувшись, ***, по ходу пьесы вкурили атас.

Горбатясь в три погибели, нырять приходится в барак, под крышу тоже. Уходила ли «на траву», корежилась ли на централе, все одно, не уродился *** в оглобле. Нет! Увы! Не уродился! Видать, на оконцовку гнилая масть затворилась в кушерах…

Чехов. Софья Ивановна, что такое «в кушерах»?

Сонька. Антон, как тебя по батюшке?

Чехов. Павлович…

Сонька. Антон Павлович, я тебе потом объясню. Главное, что я поняла: в нашем деле… нашем с вами деле — все равно, занимаемся ли мы «моим» делом или вашим, то есть пишем… — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала и что я получила, кстати, а умение терпеть. (Долгая пауза, Чехов записывает. Звукорежиссер ушел, Сонька взяла микрофон.) Я хочу стать актрисой… настоящей актрисой… Вы знаете, я прожила свою жизнь разнообразно и со вкусом, я довольна, но если бы мне пришлось испытать подъем духа, какой бывает у художников во время творчества, то, мне кажется, я презирала бы свою материальную оболочку и все, что этой оболочке свойственно, — и деньги в том числе — и уносилась бы от земли подальше в высоту… Как вы думаете, не поздно? Без театра нельзя, без театра не могу. Но нужны новые формы… иначе… иначе… не знаю, не надо это писать, тут я не додумала… Что такое современный театр — это рутина, предрассудок… 

Когда поднимается занавес и при вечернем освещении, в комнате с тремя сестрами… с тремя стенами, эти великие таланты, жрецы святого искусства, эта падаль затачкованная изображают, как люди едят, пьют, любят… (Чехов по инерции продолжает записывать.) Они еще ходят, носят свои пиджаки, я бегу и бегу… бегу и бегу… Я бегу, потому что не проблема уйти в тайгу — один солдат охраняет человек тридцать… Главное, добраться до воды, там можно сделать плот — и на материк…В Москву! В Москву!

Чехов(записывает). В Москву! В Москву! 

(На последнем пассаже он удивленно поднимает глаза.)

Сонька, поняв, что сказала лишнее, закашливается и вдруг начинает петь. Это Эдит Пиаф — «Аккордеонист». Сонька поет красиво и сильно, иногда сплевывая кровавую слюну. Когда заканчивает, поднимает просящие глаза на Чехова. 

Сонька. Я думаю, я еще могу? Я стараюсь держать себя в форме. Чтобы я позволила себе выйти из дому, хотя бы вот в сад, в блузе или непричесанной — никогда. Оттого я и сохранилась, что никогда не была фефелой, не распускала себя, как некоторые… (Встает и прихорашивается перед Чеховым.) Вот вам — как цыпочка. Хоть пятнадцатилетнюю девочку играть!

Чехов.Пятнадцатилетнюю девочку, ну да… Сара Бернар в пятьдесят лет… О-го-го…

Сонька (у нее на глазах слезы). А что, я уже так стара и безобразна, что со мной можно, не стесняясь, говорить о других женщинах? Мой прекрасный, дивный… Ты последняя страница моей жизни! Моя радость, моя гордость, мое блаженство… (Залезает на колени и потом на плечи Чехова.) Если ты покинешь меня хотя на один час, то я не переживу, сойду с ума, мой изумительный, великолепный, мой повелитель…

Чехов(пытается встать). Сюда могут войти… (Отталкивает Соньку, она падает на пол.)

Сонька(поднявшись). А ты что — стыдишься моей любви к тебе? Ты знаешь, а я вот не стыжусь. Я читала твои рассказы: «Анна на шее», «Дама с собачкой», «Архиерей», «Цветы запоздалые», «Толстый и тонкий», «Каштанка»… «Злоумышленник», «Дом с мезонином», «Человек в футляре»… «Муму»… а, нет, это из Тургенева. Ну и эти «Варечка», «Ванечка», «Душечка», все читала. Ты лучший… ну, из всех теперешних, конечно. Ты можешь одним штрихом передать главное, что характерно для лица или пейзажа, люди у тебя как живые. Ты единственная надежда России… Ты думаешь, я тебе льщу? Посмотри мне в глаза — ты лучший. Надо только с бородой что-то делать, чтобы росла. (Серьезно смотрит на Чехова.) Рассказы у тебя замечательные. А пьесы, которые ты напишешь, мы напишем, наши пьесы, будут еще лучше. Напишешь, напишешь… Эх ты, недотепа. Без театра нельзя! Пойду, кофе сегодня не пила. (Уходит с кандалами, поворачивается.) Имя мое на обложку можно не ставить…

Чехов остается один, к нему выходит Ведущий, они закуривают.

Ведущий. А может, и не надо возвращаться в прошлое?.. Опасно — ты будешь не только жить, но и смотреть на себя со стороны, как сказано в одной пьесе… Действительно, как будто на себя со стороны смотришь… «А смотря на себя со стороны, ты будешь знать будущее…» Странное чувство — как будто ты действительно знаешь что-то еще… чего не знал раньше. Хочется протереть очки, как будто что-то попало… (Одновременно с Чеховым протирает долго очки.) Помощник режиссера!

Появляется Помощник режиссера.

Книгу можно приобрести по ссылке