Лев Гумилев. Русская Голгофа

Однажды кто-то из журналистов задал Льву Гумилеву бестактный вопрос: кого он больше любил, маму или папу? И вместо того, чтобы отшить наглеца или просто отшутиться, Лев Николаевич с неожиданной прямотой воскликнул: «Ну, конечно папу!»

Гумилев-отец и Гумилев-сын — две планеты, два мира, связанных кровно и одной судьбой. Один из самых трагических сюжетов в русской культуре ХХ века. В последний раз они виделись, когда Левушке было девять лет. Что может помнить мальчик его возраста? Смутные очертания? Запах? Звук голоса? Легкие касания отцовской руки? Все это отпечаталось где-то на самом дне памяти в виде мутного негатива, который и проявить-то не было ни малейшей возможности. Любое упоминание имени Гумилева-старшего — самый верный способ нарваться на большие неприятности или даже схлопотать срок.

Тем не менее Гумилев-сын никогда не расставался с фотографией отца, которую ему подарила Ида Наппельбаум. Ту, на которой Николай Степанович, картинно отставив кисть с сигаретой, смотрит насмешливо и отчужденно. Отец Иды, великий Моисей Наппельбаум, главный портретист и летописец эпохи, после расстрела поэта поспешил все его изображения поскорее уничтожить. Чудом сохранились три фотографии, две из которых — групповые снимки с юными студийцами из поэтической группировки «Звучащая раковина». И один портрет, словно писанный светотенью, пеплом и копотью по стеклу. Он будет сопровождать сына в его мытарствах и странствиях по общежитиям, экспедициям, съемным комнатам, коммуналкам, пока не обретет свое законное место в его доме — первой и последней отдельной квартире, полученной всего за два года до смерти.

Теперь тут музей. После долгого ремонта в конце октября 2021 года он снова открылся, музей из трех комнат, где нет ни одной неподлинной вещи, где все осталось, как было при жизни хозяина. На тех же самых местах, которые он сам для них определил.

К новому жилью у Льва Николаевича не было особых претензий или пожеланий. В сущности, все сводилось к одному: чтобы под окнами не громыхал трамвай и чтобы с утра в доме не орало радио. Никаких трамваев и правда не наблюдается. Коломенская улица в Петербурге считается тихой. А вот кремовый пластиковый советский репродуктор на кухне все-таки висит. Куда без него? Хотя при мне никаких звуков он не издавал.

Фото: Владимир Яроцкий

Тут вообще относятся к порядкам, установленным Гумилевым, с большим пиететом. А старший научный сотрудник Марина Роальдовна Писаренко знает историю каждого предмета, каждого экспоната, по которым, как по рукописи романа, можно прочесть историю одной необыкновенной жизни.

Вот живописный портрет Николая Степановича Гумилева, явно сделанный уже в более позднее время. Автор портрета неизвестен, но доподлинно известно, что Лев Николаевич заказал его одному из художников, с которым вместе какое-то время служил в Эрмитаже. Да, была у него в трудовой книжке и такая запись — младший научный сотрудник Государственного Эрмитажа. Деньги крошечные, никаких особо обязанностей, зато статус позволял продолжить научные изыскания и обеспечивал «крышу». Кстати, нашла ему это место мама Анна Андреевна Ахматова, договорившись с эрмитажным директором Михаилом Артамоновым.

С ней, как известно, у Льва Николаевича все было сложно с самого начала. «Знаю, милый, можешь мало /Обо мне припоминать:/ Не бранила, не ласкала,/ Не водила причащать». Из этих «не» во многом и сложилось его детство. Мама присутствовала лишь в разговорах о ней с бабушкой, в ожидании ее приездов в Слепнево, где он жил до 14 лет, в скудных денежных переводах из Петрограда, в ее обычно немногословных и малоинформативных письмах. Но по сути ее никогда не было рядом. И, может быть, это была самая большая обида и печаль Льва Николаевича Гумилева. Сыновья не прощают матерям, когда не они являются смыслом их существования. А этот лобастый, не по годам умный, строптивый, неулыбчивый мальчик был ей вечным укором, ее личной катастрофой, ее поражением, в котором она не хотела признаться даже себе самой.

«Ты сын и ужас мой», — прокричит она в своем «Реквиеме», а он обидится. «Тебе было бы лучше, чтобы я умер», — бросит он ей в разгар очередного скандала. Их было много, этих стычек, ссор, злых слов. Из-за проклятых квартирных метров, куда она по совету опытных людей не стала его прописывать после лагеря. Из-за недостаточных, как ему казалось, усилий, которые она употребила, чтобы вызволить его из заключения. Из-за ее враждебно настроенного к нему окружения, которое он на дух не переносил и клял почем зря. Впрочем, все эти пунины и ардовы платили ему тем же. Немудрено, что все закончится судебным процессом, лишившим его законных прав на материнский архив.

Символично, что когда в 1988 году открывали музей Ахматовой в Фонтанном доме, Лев Николаевич демонстративно отказался подняться в пунинскую квартиру. Просто помаячил мрачно у входа, дав себя сфотографировать, пока произносились официальные речи, а потом ушел, не прощаясь.

«Я туда не пойду, там черти водятся», — скажет он директрисе, милейшей Нине Ивановне Поповой в ответ на ее мольбы и уговоры хотя бы пойти посмотреть экспозицию. Не захотел, не снизошел, не простил. В сторону бывшей родни — Ирины Николаевны Пуниной и ее дочери Анны Каминской — даже не взглянул. И надо же такому случиться, что квартира Гумилева спустя почти двадцать лет после его смерти станет филиалом Музея А. А. Ахматовой. Воистину, как гласит шереметевский девиз на фронтоне: Deus conservat omnia («Бог хранит все»).

Впрочем, думаю, по большому счету примирение матери и сына состоялось много раньше. И когда Гумилев пытался пробиться к ней в Боткинскую больницу после шестилетнего разрыва, а его не пустили под предлогом, что этот визит может убить ее. И когда он добился, чтобы мать отпели в Никольском соборе, как она завещала. Это будут первые публичные церковные похороны в советской истории. И, наконец, спустя год он привезет на электричке тяжеленный чугунный крест, сделанный по его заказу, и будет на себе его тащить от станции Комарово прямо до могилы Анны Андреевны. Никого не попросит о помощи, никому не доверит священную ношу. Все сам. Вечная русская Голгофа. «А туда, где молча Мать стояла, Так никто взглянуть и не посмел». В его квартире на самом видном месте сейчас мраморный барельеф с горбоносым ахматовским профилем и знаменитой челкой — копия того, что на кладбище в Комарово.

В 1949 году она напишет сыну в лагерь о том, что на воле его ждет роскошный подарок — чудесная персидская миниатюра. И он сразу догадается, что эта миниатюра из коллекции Николая Степановича. Отец какое-то время был всерьез увлечен персидской графикой и рисунками, заделавшись страстным коллекционером. Ничего от его собрания не сохранилось, кроме одного этого листа, который теперь висит под стеклом в квартире Льва Николаевича.

А чтобы покончить с восточной темой, на письменном столе стоит еще одна памятная вещица — красная резная китайская пепельница, подаренная Ахматовой в честь завершения их большого совместного переводческого труда. Объемный том китайской поэзии они переводили со Львом Николаевичем на пару. Ахматовой, как члену Союза писателей, платили за строчку двойную ставку, поэтому весь переводческий эпос был подписан ее именем, притом что большую часть перевел сын. Впрочем, Гумилев тоже остался не в накладе: гонорар за эти переводы пошел на его же обустройство после лагеря.

На самом деле во Льве Гумилеве всегда жил поэт. Но, когда у тебя такие родители, претендовать на территорию большой литературы бессмысленно и глупо. Поэтическое творчество ничего, кроме ожогов обиды и ревности, ему не принесло. Справиться с ними удалось, только когда он стал по-настоящему большим и признанным ученым. Но, конечно, пассионарную теорию этногенеза мог создать только поэт. И те стихи, которые он продолжал писать для себя, выдавали пылкую, романтическую, мятущуюся натуру. «Дар слов, неведомый уму, / Мне был обещан от природы. / Он мой. Веленью моему / Покорно все: земля и воды, / И легкий воздух, и огонь / В одно мое сокрыто слово…»

Это «слово» сегодня можно разглядеть в небольших витринах, вмонтированных в стены коридора. Там выставлены научные труды Гумилева, написанные в лагере под Норильском. Есть и его завещание, в котором он просит лагерное начальство в случае смерти рукописи не уничтожать, а передать в Институт востоковедения в Ленинграде. И если нельзя будет упоминать его имя, то можно отпустить его авторство. «Я люблю нашу науку больше, чем собственное тщеславие», — заключает Лев Гумилев.

Фото: Владимир Яроцкий

В память о страшных годах, проведенных среди вечной мерзлоты, коридор гумилевской квартиры-музея теперь облицован дранкой и кровельным ржавым железом. Они были сняты с барака, находившегося на территории 9-го лагерного отделения Норильлага, одного из крупнейших и самых жестоких лагерей ГУЛАГа. Именно там провел ссылку Лев Николаевич. И этот коридор и еще одна небольшая комната, которая раньше служила хозяевам спальней, превращены в небольшой мемориал в память всех замученных, погибших и выживших. Всех, кому суждено было пройти русскую Голгофу.

И первое, что мы видим, переступив порог комнаты, — это два крупных плана, два лица, которые смотрят на нас со стены, — Николай и Лев Гумилевы. Отец и сын. А в небольших ящиках, прикрытых рогожкой, под стеклом бесценные документы: старые фотографии из личных дел, просроченные удостоверения, потертые бумаги о реабилитации, бесконечные советские анкеты для отдела кадров, заполненные убористым бисерным почерком. Без них, как известно, шагу нельзя было ступить.

Фото: Владимир Яроцкий

Невольно ловишь себя на мысли, как мало всего сохранилось и как много мы знаем о жизни этой семьи. Никаких копий, никаких фальшивых исторических реконструкций. Все подлинное, включая сами ящики, специально вынутые из старинных письменных столов. Они пережили все: и войны, и революции, и уплотнения, и блокаду. Дерево, которое помнит и хранит память другой, давно оборвавшейся жизни.

Наверное, все должно было закончиться для Льва Николаевича много раньше, и никакого музея могло и не быть, если бы в 55 лет, в год смерти матери, он не встретил художницу Наталью Викторовну Симоновскую, которая стала его женой. Это она возьмет на себя все заботы о его быте, освоит машинопись, чтобы собственноручно перепечатать все труды Льва Николаевича. Это она создаст вокруг него ту атмосферу уюта и тепла, которого в его жизни не было, наверное, со времен слепневского детства.

И этот музей — тоже ее идея, ее мечта отвоевать Льву Николаевичу место, достойное его имени и ученых заслуг. Ничего она не хотела лично для себя. Только отдать, подарить, сохранить все, как было при муже. Петербург, как водится, поначалу отверг ее дар. И правда, кому нужен Гумилев-сын, когда с наследием его отца и матери еще до конца так и не разобрались? Потребовалось двадцать лет стараний, усилий и уговоров, чтобы принять решение об открытии музея-квартиры на Коломенской улице.

Фото: Владимир Яроцкий

… Я смотрю на его портрет, висящий в столовой. С годами он стал очень похож на Анну Андреевну. Тот же римский профиль и какая-то величественная грузность, делавшая Ахматову в старости похожей на Екатерину Вторую, а Льва Николаевича — на екатерининского вельможу.

Алла Демидова рассказывала, как однажды на концерте в Петербургской филармонии узнала Льва Николаевича среди зрителей в партере. В тот вечер она читала «Реквием» Ахматовой, и, конечно, внутренне дрогнула. Ей было страшно даже посмотреть в сторону того, кому были посвящены эти стихи («Ни сына страшные глаза — Окаменелое страданье, ни день, когда пришла гроза, ни час тюремного свиданья…»).

После концерта Лев Николаевич зашел к ней за кулисы. Оба — люди прямые и резкие. Но когда Демидова стала с ходу оправдываться, мол, концерт неудачный и читала она не так, как хотела, Лев Николаевич мягко прерывал ее: «Стоп, Алла, если честно, я терпеть не могу, когда актеры читают стихи. Тем более Ахматову! Но… вы были хорошо одеты». А потом добавил с хитрой, примирительной улыбкой: «Мама была бы довольна».

Думаю, что Анна Андреевна и Николай Степанович должны быть довольны, что теперь у их сына есть собственный музей — единственное место на земле, где они снова вместе. Как на той знаменитой фотографии, сделанной в 1916 году в фотоателье Царского Села накануне отправки Николая Гумилева на фронт: четырехлетний Лева в парадном костюмчике, отец в офицерской форме с Георгиевским крестом на груди и мама, молодая, красивая, в шляпе и жемчугах. Еще втроем, еще семья.

«Было горе, будет горе, / Горю нет конца, / Да, хранит святой Егорий, / Твоего отца».