В то время как родственные узы помогали людям взаимодействовать со сторонними кредиторами, верно было и обратное: кредитные взаимоотношения формировали широкий диапазон стратегий в рамках семейных и родственных групп. Долг создавали возможности сохранить и укрепить влияние и интересы собственности в таких группах, но в то же время способствовали передаче собственности следующему поколению благодаря договоренностям о наследстве и приданом. Важно подчеркнуть, что такие договоренности нередко были чреваты конфликтами, их выполнение часто растягивалось на многие годы и даже десятилетия и юридические стратагемы сплошь и рядом не срабатывали так, как планировалось.

Самая простая стратегия заключалась в том, что заемщики обращались за ссудами к родственникам, прежде чем искать помощи у сторонних лиц. Например, Александр Терский, процветающий московский заимодавец, умерший в 1856 году, владел заемными письмами, выданными его зятем и другой парой родственников — скорее всего, его братом и невесткой. Как показывают реестры закладных и заемных писем, в середине XIX века в целом от 8 до 14% всех сделок заключалось между близкими родственниками. Реальная цифра, вероятно, была еще выше, так как кредиторы, выдававшие ссуды своим родственникам, могли обойтись без таких гарантий, как залог недвижимости, или без дополнительной юридической защиты, которую обеспечивали «крепостные» заемные письма, и потому, можно предположить, были более склонны довольствоваться простыми «домовыми» заемными письмами, которые гораздо хуже сохранились до наших дней.

Более сложные варианты использования внутрисемейных долговых связей включали договоренности в отношении наследства. Например, лица, согласно закону либо обычаю не имевшие права на наследство, могли использовать долговые иски, чтобы затребовать свою долю наследства. Выше уже упоминалась тяжба с участием вдовы тайного советника Екатерины Нарышкиной, умершей в 1851 году; она жила со своей дочерью Натальей, а сына Николая в 1826 году выгнали из дома за мотовство. Наталье после смерти матери по закону причиталась лишь четырнадцатая часть недвижимости и десятая часть движимого имущества, а мать, очевидно, не желала оставлять сына без наследства. Однако незадолго до смерти она выдала Наталье заемное письмо на 30 тыс. серебряных рублей. В итоге Наталье не удалось отстоять в суде свои претензии на имение матери, так как суды открыто благоволили беспутному Николаю, но попытка использовать долговые документы с целью добиться более справедливого раздела наследства тем не менее заслуживает внимания.

Другой почти идентичный случай показывает, что такую стратегию иногда пытались использовать для перевода собственности на более дальних родственников. Вдова полковника Анна Лопухина, умершая в 1842 году, завещала своему второму племяннику, действительному статскому советнику князю Сергею Долгорукову 100 крепостных, своей внучке, полковнице Воейковой, — дом в Москве и ничего не оставила своей племяннице генерал-майорше Твороговой. Творогова была самым близким человеком для почти 90-летней Лопухиной перед ее смертью, выполняя от имени тетки такие сложные поручения, как инспекция ее имений и разбирательства с непокорными крепостными. Когда же Лопухина умерла, она похоронила ее за свой счет. Несмотря на то что официально Твороговой не полагалось никакого наследства, она предъявила незасвидетельствованную «сохранную расписку» от Лопухиной на 15 тыс. серебряных рублей: несомненно, такой форме было отдано предпочтение по причине приоритета, который она имела при производстве дел о несостоятельности и наследстве. Ниже мы увидим, что Долгоруков оспорил иск Твороговой и разбирательства по этому делу тянулись долгие годы; однако, опять же, наиболее правдоподобным объяснением возникновения этой тяжбы представляется использование долгового документа как разновидности завещательного документа.

К этой тактике прибегали и представители низших городских классов, что мы видим в случае подполковника Андрея Благинина, умершего в 1849 году. Этот отставной армейский офицер жил в одиночестве в маленьком доме в Москве под присмотром бывшей крепостной, неграмотной Анны Антоновой. Благинин выдал ей долговую расписку на 600 рублей — сумму, которой она едва ли когда-либо располагала. Для нас важно не то, действительно ли Благинин был ей что-то должен и считала ли Антонова, что домик Благинина должен достаться ей в наследство в обмен на ее труды, а то, что такой вариант выглядел более предпочтительным, чем простое составление завещания в пользу Антоновой или даже его подделка.

Причиной того, что для завещателей могло быть предпочтительнее использовать долговые документы, а не обычное духовное завещание, могли быть не только хлопоты, связанные с тяжбами по поводу наследства, но и определенное социальное давление, ограничивавшее выбор официальных наследников. Возможно, именно это обстоятельство лежало в основе тяжбы между вдовой генерал-майора Анной фон Буссау и бывшим корнетом князем Николаем Оболенским, в 1858 году якобы занявшим у нее 15 тыс. рублей с ведома своего дяди и опекуна, штабскапитана Бове, служившего уездным судьей в подмосковном городе Можайске. Судя по всему, вдова фон Буссау была близким другом семьи; юный князь в своих письмах часто упрашивал Бове помочь «бедной» Анне Павловне, оказавшейся в «крайнем положении». Однако ни о какой кровной связи между ними при этом речи не шло. Считать этот долг подозрительным заставляет тот факт, что в 1858 году Оболенский был юнкером, подчинявшимся строгой военной дисциплине, и ему не было бы разрешено иметь 15 тыс. рублей, да он и не нуждался в этой сумме; таким образом, его версия — что Бове заставил его выдать расписку, утверждая, что это был долг отца Оболенского, — вероятно, была правдива. Более загадочны, однако, намеки Оболенского на «близкие» (что подразумевало интимные) отношения между Анной Павловной и его отцом и то, что она восприняла эти намеки как серьезное оскорбление и пожаловалась на них суду. Оболенскому удавалось задерживать исполнение процедуры о взыскании долга, пока, наконец, его дядя и несколько офицеров не заставили его формально признать этот долг, выступая в качестве свидетелей. Хотя нам неизвестны все обстоятельства этого дела, представляется вероятным, что данное долговое обязательство являлось тщательно замаскированным инструментом, позволявшим Анне Павловне претендовать на часть наследства Оболенского-старшего, чего она не могла сделать в открытую, поскольку не состояла с ним в родстве.

В.Е. Маковский «Крах банка» Государственный Русский музей
В.Е. Маковский «Крах банка» Государственный Русский музей Фото: Wikipedia

Трения и конфликты интересов были не менее очевидны и в тех случаях, когда старшее поколение сознательно перекладывало свои долги на своих наследников, тем самым зачастую ставя под удар или полностью уничтожая их шансы на финансовую независимость. В конце 1830-х годов обанкротился князь Андрей Голицын, прежде всего из-за инвестиций в разорившуюся Компанию шелководства в Закавказском крае. Другой причиной был, вероятно, его хорошо запомнившийся современникам мистический пыл, граничивший с наивностью в делах. Сам же он утверждал, что сделал первый шаг к несостоятельности, когда отец передал ему в качестве его доли в будущем наследстве имение с 2520 крепостными площадью 9 тыс. десятин в плодородной Курской губернии, наряду с селитровым заводом и винокурней. Став богатым землевладельцем, молодой дворянин столкнулся с реальностью, которая решительно отличалась от того, что виделось ему в мечтах: выяснилось, что завод заложен, никакой ликвидной наличности вместе с имением ему не досталось, и при этом ему пришлось платить по «частным» долгам его отца, недоимки по имению, а также своим собственным кредиторам (что в целом составляло около 73 тыс. рублей).

Аналогичная участь поджидала другого интереснейшего банкрота, действительного статского советника Сергея Кроткова. Давая показания на слушаниях по делу о его банкротстве в 1874 году, он сетовал на то, что в тот самый момент, когда в 1847 году он, еще при жизни отца, получил свою долю наследства, был поставлен в «ложное» положение, когда само обладание собственностью стало источником его краха, вынудив его наделать новых крупных долгов. В деревнях, полученных Кротковым, царил полный беспорядок, и ему пришлось первым делом построить себе дом и прочее самое необходимое. Еще более обременительными оказались условия, поставленные отцом в обмен на преждевременное получение Кротковым своей доли наследства: во-первых, отец в течение трех лет удерживал доходы от винокурни, находившейся в имении; во-вторых, в течение этих трех лет сын обязывался отряжать до сотни крестьян для работы на землях отца на протяжении полутора летних месяцев, в самый разгар жатвы; в-третьих, отец продал весь хлеб урожая 1846 года и оставил деньги себе; наконец, в-четвертых, отец перезаложил имение перед тем, как передать его сыну, и опять же забрал деньги себе. Неудивительно, что, несмотря на многолетние попытки Кроткова привести в порядок свои финансы, то, что он начинал, находясь в крайне невыгодном положении, несомненно, внесло свой вклад в его последующее разорение.

Подобное обременительное наследство доставалось и отпрыскам купеческих семей. Например, молодой московский купец Николай Кузнецов, разорившийся в 1865 году, получил в наследство от отца собственность ценой почти 90 тыс. рублей серебром, включая движимое имущество на 1498 рублей, товары на 46 тыс. рублей, почти тысячу рублей наличными и долговые расписки от разных лиц на 41 тыс. рублей с лишним. Кроме того, он унаследовал родовое имущество, состоявшее из двух домов и зерновых складов в Москве стоимостью 85 тыс. рублей. И вновь, Кузнецов должен был не только выделить из этой суммы 25 тыс. рублей матери и сестре, но и выплатить отцовские долги, составлявшие более 300 тыс. рублей. Вел ли Кузнецов расточительную жизнь, как впоследствии утверждали его кредиторы, или не вел, он чувствовал себя стесненным этим бременем. Как писала его мать в прошении, адресованном суду, заступаясь за сына, он не унаследовал достаточно много денег, чтобы сразу же выплатить отцовские долги; поэтому ему пришлось переписать их на свое имя вместе с накопившимися процентами, из-за чего он не имел возможности брать новые ссуды, требовавшиеся для деловых операций, что вредило его коммерческим операциям и ускорило его разорение.

Даже в тех случаях, когда отсутствовали явные злоупотребления со стороны старшего поколения, такие непредвиденные события, как смерть членов семьи, могли запутать финансовые дела — не только из-за долгов, но и потому, что формальное введение в права наследства обычно занимало какое-то время, при том что кредиторы не всегда желали ждать. Например, родившийся в Англии житель Москвы Николай Джаксон разорился в 1872 году, имея долгов на 54 тыс. рублей, а его собственность ограничивалась домом, которым он владел совместно с матерью и братом, чьи доли тоже были обременены долгами. Оба его родственника умерли друг за другом в течение семи месяцев, из-за чего Джаксон не мог осуществить никаких финансовых сделок, связанных с домом, до тех пор, пока не были подтверждены его права на наследство.