Издательство: «МИФ»

В день, когда мисс Бивор пришла к чаю, у Кейт был выходной, и дверь открыла я. Она вновь облачилась в фиолетово-пурпурный наряд и приколола к нему ту самую мозаичную брошь с голубками, пьющими из фонтана. Это, несомненно, по-прежнему считалось ее праздничным одеянием, с помощью которого она желала утвердить свое превосходство над моей матерью, но я понимала, что ничего у нее не выйдет. Мама с первого взгляда невзлюбила ту брошь, а сейчас она была настолько усталой, что, увидев ее, не только скривилась, но и охнула. Я, разумеется, не ожидала, что визит пройдет гладко, но все равно оказалась не готова к тому, как скоро все пошло наперекосяк. Мисс Бивор, как обычно, явилась со своей белой кожаной сумочкой с надписью «Байройт» и после обмена стандартными приветствиями вытащила из нее несколько писем, которые тут же зачитала вслух. Сначала мама слушала не слишком внимательно, время от времени повторяя высоким, раздраженным голосом: «Да, да». Уверена, если бы ее спросили, что сейчас делает мисс Бивор, она бы ответила, что бедняжка читает послания от своих невежественных, как и она сама, друзей, нахваливающих постыдные выступления Корделии, которые стали возможными из-за ее непрошеного вмешательства. На мамином лице застыло осуждающее выражение, словно она выносила мисс Бивор окончательный приговор на Страшном суде.

Внезапно она все поняла и воскликнула:

— Нет!.. Вы же не просите, чтобы я разрешила Корделии выступать как профессиональному музыканту?

— Да, да! — вскричала мисс Бивор, театрально вскидывая длинный указательный палец. — Именно об этом я вас и прошу. Все эти люди готовы платить нашей дорогой малышке Корделии гонорары, которые пока кажутся незначительными, но это лишь начало. — Выяснилось, что сначала можно выступить на балладном концерте подающего надежды юного тенора из нашей округи, его как раз подвел скрипач, и он желал, чтобы Корделия исполнила «Размышление» из «Таис», «Аве Марию» Шарля Гуно и еще одну вещицу — прямо сейчас мисс Бивор не могла вспомнить ее названия, но она звучала как «ля-ля-ля-ля-ля» — между вокальными номерами; потом она сделала паузу, и моя мать опустила взгляд с потолка.

— Полагаю, он будет петь «Сад снов» Исидора де Лара, — проговорила она ровным, ничего не выражающим голосом.

— Надеюсь, ведь он очень славно исполняет эту песню, — ответила бедная мисс Бивор.

— Не сомневаюсь! — воскликнула мама тоном, исключающим недопонимание. — Мисс Бивор, я не могу этого допустить. Корделия не должна играть на подобных концертах. Она не должна играть ни на каких концертах. Она не умеет играть на скрипке. — Мама осеклась. Корделия не слышала ее, но ей все равно было невыносимо произносить слова, которые разбили бы ей сердце. — Она пока недостаточно хорошо играет на скрипке, и публичное выступление просто превратится в фарс. Разумеется, когда-нибудь она научится, о да, мы надеемся, что ее игра улучшится, — продолжала она голосом, в котором даже случайный человек услышал бы всю глубину ее отчаяния. — Нам нужно повышать ее стандарты. Если возить ее по концертам и банкетам, где люди, ничего не смыслящие в музыке, хлопают ей за то, что она красивая девочка, она никогда ничему не научится. Она погрузится в эту шумиху и устанет, вместо того чтобы тихо трудиться и развивать свою технику и, что еще важнее, свой вкус. Вы ведь не могли не заметить, что у нее нет вкуса? — жалобно спросила мама.

— Но я постоянно ее учу, — упрямо возразила мисс Бивор.

Мама напоминала горгону Медузу, но мисс Бивор хватило ума вовремя опустить взгляд на ковер.

— Я постоянно ее учу, — не без достоинства повторила она. — Что же до шумихи, то, полагаю, девочка ее выдержит. Она замечательный ребенок. Кажется, вы не осознаёте, до чего вы счастливая мать, какого замечательного ребенка вы произвели на свет. Существуют люди, непохожие на других, — сказала она, сцепив ладони. — Они рождены сиять, всходить на сцену и дарить зрителям, пришедшим на них посмотреть, новую жизнь, они несут с собой обновление и никогда не устают. Корделия — именно такой человек. Вы ее мать, и я знаю, что иногда людям бывает сложно понять, что в их семье есть исключительная личность… О, к чему ходить вокруг да около, она гений, малышка Корделия — гений, а вы стоите у нее на пути. Не знаю, зачем вы это делаете, но вы продолжаете препятствовать ей. Отдайте ее мне, позвольте мне сделать для нее все, что в моих силах, и я обещаю, что она станет знаменитой, счастливой и, о да, богатой, очень богатой. У нее будет все, только позвольте мне ею заняться.

Она плакала, и мама смотрела на нее с сочувствием и ужасом.

— Беда в том, что вы слишком привязались к Корделии, — сказала она.

— Разумеется, я люблю это дитя, — всхлипнула мисс Бивор в свой платок. — Разве кто-то, кроме вас, может ее не любить?

— О, я люблю ее, — хмуро ответила мама.

— Не любите, не любите, — воскликнула мисс Бивор. — Вы демонстрируете это всем своим поведением.

— Сядьте, — попросила мама. — Не знаю, почему мы обе встали. Давайте сядем.

— Вы ужасно с ней обращаетесь, — проговорила мисс Бивор сквозь слезы, устраиваясь на диване. — Вы отказываетесь признать, что она прирожденная скрипачка, всеми силами мешаете ей, в то время как вам самой нечего ей дать, всем известно, что к вам с минуты на минуту нагрянут приставы, вас заботят только другие ваши дети, бездарности, вы даже позволяете своей дочке оставаться в комнате, пока я обсуждаю Корделию…

Мама коснулась ладонью головы и объяснила, что очень устала и забыла о моем присутствии, и велела мне выйти. Я твердо решила не оставлять ее надолго, потому что с самого прихода мисс Бивор в мамином облике было что-то жуткое.

— Да, пойду принесу чай, — сказала я.

Мисс Бивор высморкалась и прогнусавила в свой платок:

— Я не хочу никакого чаю.

— Неважно, — сказала я. — Кажется, маме не помешал бы чай, к тому же мы всегда пьем его примерно в это время.

— Помолчи, дорогая, — простонала мама и велела мне сейчас же выйти из гостиной.

Я поднялась в нашу комнату, где Мэри переписывала уроки гармонии из учебника, который мы взяли в общественной библиотеке, и попросила ее спуститься и помочь мне с чаем. На кухне сушилось множество белых полотенец и салфеток для подносов, и мы передвигались под этими поникшими флагами, полные тревоги, но не впадали в отчаяние, поскольку верили, что все будет хорошо. Все непременно будет хорошо. Хотя, возможно, потребуется некоторое время на то, чтобы все уладить.

— Как жаль, что мисс Бивор пришла донимать маму именно сегодня, после той неприятности с деньгами, — сказала я.

— Знать бы, насколько серьезна эта неприятность, — отозвалась Мэри. — Не буду ставить наш лучший фарфор, с какой стати? Если она носит такую брошь и одевается в такие цвета, ей наверняка безразлично, как выглядит посуда. За школу не стоит беспокоиться. Кто-нибудь из ирландских родственников ее оплатит, они вечно переживают, что мы не сможем заработать себе на жизнь, когда вырастем, и всегда с тревогой спрашивают о нас в рождественских письмах. Но иногда я волнуюсь, как бы кузену Ральфу не надоело, что мы не платим за аренду. Вдобавок мне нравится этот дом, я не хотела бы отсюда уезжать.

— И куда мы подадимся, если придется уехать? — задумалась я вслух. — Кажется, домовладельцам нужны рекомендации.

— Мы уедем далеко-далеко и притворимся, будто только что вернулись из Южной Африки, — ответила Мэри. — Думаю, никто не догадается, что это неправда, ты, я и Ричард Куин могли бы говорить всем, как сильно мы скучаем по чернокожим.

— Мама назвала бы это падением, — сказала я.

— Конечно, — согласилась Мэри. — Я просто шучу. Но я правда считаю, что мы все равно справимся, и в худшем случае люди не поймут, что мы шутим.

— У тебя подгорает гренок, — заметила я.

— А у тебя выкипает чайник, — ответила она. — Что за глупые мы сестры.

Мы поцеловались и рассмеялись.

Когда мы вошли с подносами в комнату, то поняли, что напрасно поджарили гренок для мисс Бивор и принесли лишнюю чашку. Она явно с минуты на минуту собиралась уходить. В этот момент мама как раз вскочила с дивана, словно атакующая кобра, и яростно воскликнула:

— Вы, очевидно, не понимаете, в чем заключается tempo rubato*.

Мисс Бивор встала и закричала высоким дрожащим голосом:

— Я сейчас же покину этот дом.

Письма по поводу Корделии, лежавшие у нее на коленях, разлетелись по полу. Она опустилась, чтобы их собрать, но так растерялась от слез и злости, что нам пришлось помочь ей.

В мамином голосе звучали раскаяние, жалость и страдание, но она настойчиво отстаивала свою правду:

— Я не хотела показаться грубой, но в наше время мало кто по-настоящему понимает, что такое tempo rubato*, я сама усвоила это, только когда мне было уже за двадцать, и я много раз выступала на публике, и однажды мой брат Иэн сказал мне…

Мы подняли все письма и белую кожаную сумочку с надписью «Байройт», проводили мисс Бивор в прихожую, нашли в стойке ее зонт, раскрыли его для нее на крыльце и постояли, наблюдая, как она нетвердой походкой удаляется по дорожке под мелким дождем. Мама всегда учила нас, что закрывать дверь, прежде чем гости выйдут за ворота, ужасно невежливо; с тем же успехом можно сказать, что мы были им не рады. Мы чувствовали, что в данном случае на нас лежит особая ответственность, и ждали, пока мисс Бивор скроется из виду.

— Хотелось бы мне, чтобы Розамунда была здесь, — сказала Мэри, закрывая дверь.

— А где Ричард Куин? — спросила я.

— В конюшне, играет лошадям на свирели. Говорит, им это нравится.

— Пойду схожу за ним, — сказала я. — Он умеет успокаивать маму.

Войдя в гостиную, мы застали маму в слезах.

— Я не хотела показаться грубой, — твердила она, — но я нагрубила ей, я обидела эту несчастную женщину. О, как ужасно не знать, как ты действуешь на людей, и в этом вы пошли в меня.

Мы обняли ее за шею, поцеловали и сказали, что никто, кроме противной старой мисс Бивор, не посчитал бы ее грубиянкой. Впрочем, кое-какие мысли на этот счет мы предпочли оставить при себе. Лично нам казалось непостижимым, как можно испытывать какие-либо эмоции, кроме любопытства, когда тебе говорят, что ты не понимаешь подлинную суть tempo rubato, но что правда, то правда: когда мама осуждала кого-то с музыкальной точки зрения, выглядела она убийственно. Но в любом случае она была если и не абсолютно права, то более права, чем все остальные. Я налила маме чая, Мэри намазала маслом гренок, и я побежала через французские окна в сад за Ричардом Куином. Поздний весенний дождь напитывал землю чудесными ароматами, а прибитые каплями свечи на каштанах выглядели маленькими, серыми и пушистыми. Мама обещала, что, когда каштаны зацветут, сводит нас в Хэмптон-корт посмотреть на аллею в парке Буши. Поговаривали, что нас ожидает холодное лето, но это было неважно, мы бы раскрыли зонты и любовались на подсвеченные цветением деревья сквозь дождевые струи, а мама, как наиболее разумная из взрослых, умела наслаждаться жизнью даже в скверную погоду.

*Рубато (ит.) — ритмические отклонения в исполнении музыкального произведения ради большей эмоциональной выразительности; один из способов интерпретации музыкального материала музыкантом.

Приобрести книгу можно по ссылке.