Издательство: «Новое литературное обозрение»

Лики героя

Как изменялись образы писателя

Всегда ли «правду говорить легко и приятно»?

4 мая 1940 года П.С. Попов писал Е.С. Булгаковой:

Я слышу его голос: помни, Патя, биография должна быть написана пристойно. Если он был требователен к себе, как же нам нужно строго относиться к своим писаниям.

Когда зимой 1966/1967 года к читателям явился роман «Мастер и Маргарита», фамилия автора была мало кому знакома. На исходе 1960-х роман ошеломил. В пресную картину разрешенной советской литературы, с ее обескровленным языком и скудным реестром дозволенных тем, ворвался очищающий эмоциональный вихрь. Головокружительная фантастичность сюжета, непостижимым (как казалось) образом соединенная с узнаваемой советской повседневностью и поведанная читателям официально атеистического общества, почти пугала: со страниц романа пахнýло свободой. Роман породил всепоглощающий интерес ко всему наследию писателя не только на родине, но и во всем мире: драгоценной отныне стала каждая новоузнанная строчка.

Очнувшись от ошеломляющего впечатления, которое произвел тогда роман на всех без исключения читателей, будь то профессионалы или нет, историки литературы бросились на поиски сведений о забытом писателе. Знакомство с произведениями Булгакова шло параллельно с установлением его биографии.

Еще были живы люди, знавшие его: старейшие актеры МХАТа, некоторые литераторы, бывавшие у него в доме (С.А. Ермолинский, В.Я. Виленкин, В.П. Катаев, П.А. Марков и др.). Были живы сестра Н.А. Земская и племянницы Е.А. Земская и В.М. Светлаева, все три его жены — Т.Н. Лаппа (о которой не знали ничего), Л.Е. Белозерская и Е.С. Булгакова. К ним отправились исследователи.

Когда были начаты разыскания биографических сведений о писателе, полнее всего были представлены московские годы. Булгаков был автором Художественного театра, героем многочисленных газетных поношений. И московский период стал самым естественным, удобным для литературоведов и историков литературы и в каком-то смысле легким для изучения. В газетных залах Ленинской и Исторической библиотек можно было прочесть отклики на первые прозаические сочинения с середины 1920-х годов, далее — споры вокруг «Дней Турбиных» и других пьес, некогда игравшихся на столичных сценах («Зойкиной квартиры» и «Багрового острова»), полемику вокруг непоставленного «Бега» и булгаковской, хоть и до неузнаваемости переделанной, инсценировки «Мертвых душ».

Затем спустились по времени глубже, стали известными киевские годы, семья, детство и юность. Учеба на медицинском факультете киевского Императорского университета св. Владимира, затем — работа молодого врача в госпиталях прифронтовой полосы и земских больницах.

Последним по времени для изучения открылся владикавказский период, два года (осень 1919-го — осень 1921-го), проведенные на юге России недавним доктором и начинающим литератором. Туда было сложнее добираться, а местную прессу тех месяцев трудно (или невозможно) было найти в центральных библиотеках Москвы и Ленинграда.

В устанавливаемых биографических фактах стали проступать болезненные и острые узлы — те события, которые большинству казалось правильным обойти. Это морфинизм, пережитый Булгаковым во время работы земским врачом в Сычевке и излеченный невероятными усилиями жены и друга семьи, тоже врача, И.П. Воскресенского (и, бесспорно, волей самого больного). Всячески стремились скрыть связь писателя со службой в деникинских войсках (как медик он подлежал мобилизации, была ли она добровольной — спорят и сегодня). И уж тем более — намерение Булгакова уйти в эмиграцию (сорвавшееся из-за тифа, свалившего его с ног в критические недели оставления белыми Владикавказа).

Советский писатель не мог быть наркоманом, белогвардейцем и тем более добровольным эмигрантом. Не мог он и склоняться к монархическим взглядам. А Булгакова стремились представить как писателя советского. А какого же еще?

Открытие нового знания парадоксальным образом соединялось с затушевыванием и даже искажением фактов.

Далеко не все сведения можно было напечатать — тем более что в необходимости сделать их достоянием общественности сомневались и специалисты. И немалая часть литературоведов, занявшихся изучением булгаковского наследия, начала с того, что принялась изменять реальную биографию писателя, желая ему добра.

Стирание памяти стало специальным усилием, важной заботой публикаторов и исследователей.

То есть, параллельно с узнаванием фактов жизненного пути писателя началось их намеренное искажение. Шли два разнонаправленных процесса: выяснение и уточнение событий, сведений, дат — и их сокрытие, умолчание о важном либо переинтерпретация в нужном направлении.

Из фактов биографии, известной все еще далеко не полностью, можно было избирать и группировать в монолит концепции одни факты — а можно и совершенно иные. Исследователи имели некоторую свободу выбора. И этот выбор многое рассказывал и об авторе той или иной концепции.

Никогда не забуду простую и чеканную формулу, произнесенную М.О. Чудаковой в нашем разговоре 1980 года о том, имеет ли смысл предавать гласности желание Булгакова уйти в эмиграцию: «Правда всегда имеет смысл».

Понимание запретности важной части информации о его биографии привело к тому, что писатель, стремящийся сказать правду о времени и о себе, выходил к читающей публике припудренным и романтизированным донельзя.

В прямой и тесной связи с интересующим нас предметом выяснились и другие, не менее занимательные вещи: органичная преемственность критических дискуссий сравнительно недавнего времени с печально известными «литературными боями» 1920–1930-х годов, а также глубина нашей исторической памяти. Подтвердилась реально существующая (и опробованная) «техническая» возможность, описанная Оруэллом как фантастическая, гротескная: исчезновения, «выветривания» из сознания людей сведений о чем-то важном, культурно значимом в сравнительно короткий срок.

Каким видели Булгакова современники из профессионального окружения?

Высоко оценивали Булгакова литераторы старшего поколения — Горький, Вересаев, М. Волошин, люди с широким кругозором и развитым художественным вкусом, воспринимавшиеся тогда как консерваторы (но и, как ни удивительно — А. Белый), — и ученые академической среды (Б.В. Горнунг, Н.Н. Лямин, П.С. Попов и др.), профессура Пречистенки, служившая в ГАХН.

Мнения молодых, начинавших одновременно с Булгаковым, были иными.

Он был для нас фельетонистом, — повторял Катаев, — и когда узнали, что он пишет роман, — это воспринималось как какое-то чудачество... Его дело было сатирические фельетоны... Помню, как он читал нам «Белую гвардию» — это не произвело впечатления... Мне это казалось на уровне Потапенки.

Была отмечена Катаевым и булгаковская холодность к современной литературе, подчеркнутая выключенность из текущих литературных споров. Существовала одна только русская литература прошлого века, не преумножавшаяся и не убавлявшаяся, не подвластная, с его точки зрения, колебаниям оценок.

А Олеша, даря 30 июля 1924 года сборник своих стихотворных фельетонов «Гудка», подписал его так: «Не сердитесь, Мишунчик, Вы хороший юморист».

Пролагателями новых путей в литературе виделись тогда А. Белый, Б. Пильняк, Ф. Сологуб.

Но и среди сверстников были те, кто очень рано сумел оценить и художнический дар, и личность писателя. Уже в середине 1920-х Павел Сергеевич Попов, философ и литературовед, задавал Булгакову вопросы о том, что послужило толчком к созданию произведения, кто оказал влияние и проч., записывая ответы. И в шуточном дневнике Н.Н. Лямина того же времени, где поочередно делала записи компания друзей, была и такая (она принадлежит Л.Е. Белозерской): «У меня есть чудный друг — Патя Попов... Служит у нас в РКИ и пишет разную галиматью (Макину биографию например)».

То, что осенью 1926 года почиталось «галиматьей», стало первыми подступами к будущей серьезной и глубокой работе — первой биографии Булгакова. Она была написана Поповым вскоре после смерти писателя, каждое слово, строчка тщательно продумывались и взвешивались: степень дозволенности была не слишком определенной. Автор не хотел ни в малейшей степени кривить душой, но опасался неосторожной фразой как-то повредить репутации друга, чьи сочинения еще не были напечатанными. Эта биография должна была быть опубликованной в планируемом, но так и не вышедшем сборнике драматических произведений писателя 1940 года.