Пойду уборщицей в метро. О стихах и жизни Аиды Хмелевой
По паспорту она – Аида.
По святцам – Любовь.
По созвездию – Лев.
По призванию – Свидетель.
Разговоры ее не похожи на будничные,
Жесты сдержанны,
речи насмешливы,
язык как бритва,
нрав скандальный.
У нее узкие локти прижаты к узкому туловищу, как у строгой деревянной пермской святой.
Глаза сверкают, как осколки синего стекла.
Лицо острое.
На щеке ямка.
На лбу челка.
Профиль Данте.
Усмешка Вольтера.
• • •
– Я женщина деревенская, – представляется при первом же знакомстве Аида Моисеевна Топешкина (в дальнейшем Осипова, Болтрукевич, Хмелева, Сычева). – Моя родина – село Кукуево.
Бывает, что в северных селах в семьях голубоглазых курносых псковичей нет-нет да и выкатится на свет Божий девчонка, черная, как уголек в чугунном утюге. Вот и в этой деревне с частушечным названием выкатилась на белый свет черноволосая, остроносая, как галчонок, девчонка.
Синеглазый галчонок родился в семье агронома-большевика (пятнадцать лет ГУЛАГа плюс пожизненная ссылка) и сельской учительницы Любови Петровны Молоденковой, дочери священника.
Любовь Молоденкова – подписывает она в честь матери свои стихи.
Известно, что с младых ногтей была близким другом и соратницей Юрия Галанскова1, что отправной точкой ее диссидентства была Маяковка2, где Галансков выступал.
Известно, что она бушевала на процессе Четырех3, защищая друзей, / что она вообще всегда яростно защищает друзей / и не боится ни врагов, ни властей.
• • •
...В теплой арбатской летней ночи, под фонарями, еле пропускающими свет сквозь загаженные голубями стекла, мы совершаем пиратский рейд по тихим дворовым лабиринтам и садикам с уснувшей черемухой. Орудуя маникюрными щипчиками и ножницами, взламываем хлипкие замки у сараюшек – выгребаем позеленевшие подсвечники, треснувшие зеркала в рамах с облупившейся позолотой и прочие ржавые раритеты...
Собственно, орудует Антонио, португалец, нечаянно залетевший в Москву и столь же отчаянно свалившийся в жизнь Баси4 – Алены Басиловой. Свахой стала Аида – направила южного юношу в квартиру, полную бубенцов, сломанных абрамцевских рамок, ободранной мебели, подсвечников, серебристой пыли и моли.
У пиратки-Баси зеленые, как у стрекозы, глазища – горят в арбатском дворовом мраке. / Она – поэт. В ее стихах открыл редчайший размер Квятковский5. / Она – ночная бабочка, променявшая день на ночь. / И сегодня она все так же живет в ночи, / все так же умеет смеяться над собой и с собой: / «Я орел, я летаю одна…»
Из подворотни выходит человек в белом свитере крупной вязки с разодранным рукавом. По рукаву из разодранного же запястья струится кровь, чернея в лунном свете. На локте у человека плетеная корзина, откуда выглядывает букет валютного сервелата в обрамлении валютных (опять же) банок растворимого кофе. Через плечо перекинуто махровое полотенце.
– Хмелев6, – истекая черной кровью, представляется мужчина. – Аида велела принести ей еду, завтра она уезжает с детьми в Кукуево. Я по дороге залез на чердак, там на веревке белье сушилось, чтобы для нее своровать полотенце, – и вот, распорол руку о какую-то железяку... Теперь она меня ругать будет, – с этими словами человек исчезает, растворяется во тьме, черной, как растворимый кофе.
«Люди злы, а боги слабы» – очень сильная строчка в одном из самых сильных стихотворений у Аиды Хмелевой.
Боги наделили ее удивительными свойствами характера. Она не способна на тоску и досаду – может только гневаться и радоваться. Еще наделена способностью восхищаться – стихами, цветами, лесами и древними зданиями – всем, что может обогатить ее мир.
Благосклонная судьба всегда окружала ее толпой значительных людей. Сквозь ее полуподвал на Рождественском бульваре в Москве тянулось шествие: здесь можно было встретить богемного художника и литератора-отказника, поэта-битника, дворника, иностранного дипломата.
На фотопленке памяти – оттиск: караван-сарай на Рождественском бульваре. У камина читает стихи Сапгир. Играют в шашки полупьяный Зверев с фотографом Владимиром Сычевым – тогдашним мужем Аиды. Выигрывает Сычев – Зверев делает рисунок. Выиграл Зверев – Сычев дает ему рубль. В соплях и шелках бродит по дому дочь хозяйки от японца – нежная печальная Настя, «чайная роза в помойном ведре» – так называют ее гости.
На ампирной оттоманке позапрошлого столетия, обитой посеченным атласом, хозяйка штопает черный свитер. Напротив – корреспондентка иностранной газеты.
– Какой это был красивый свитер! – произносит Аида в пространство. – У меня нет второго такого, этот износился, мне надо еще один, а вот у вас тоже очень красивый свитер...
Загипнотизированная корреспондентка стаскивает свитер с себя, протягивает, как жертвенные дары, Аиде, языческому идолу. В награду за жертвоприношение ей наливают горячий чай и угощают пряником.
Всегда и всюду у нее караван-сарай, будь то полуподвал на Рождественском, либо изба в селе Кукуево, или же парижский буржуазный дом. Повсюду там на стенах иконы и прялки, на столе чай и сушки, на подушке кошки. В салоне неизменно царствует рояль, укрытый до пола ковром. Под ковровым пологом порой находят приют бездомные парочки. На кухне у Аиды рядком сидят печальные подруги – их Аида учит жить, удерживать возлюбленных, изгонять их – при этом непременно женить на себе.
Известно, что у нее самой было пять мужей. Каждый подарил ей по ребенку, а один – двух. Ее портреты рисовали Вейсберг, Зверев, Харитонов, Пурыгин.
Известно, что ее безмятежность еще более, нежели бесцеремонность, вызывала раздражение гэбистов и домоуправов.
Впрочем, она всегда раздражала власти, / Вообще всегда раздражала всех, / И более всего тем, что для нее любая схватка, / будь то с властями, стихией, мужьями, / была прежде всего захватывающей опасной игрой: / «Мне вся жизнь – война. / Мне тишины – оскомины не надо!..»
• • •
О богемной барыне Аиде известно почти все. О поэте Любови Молоденковой неизвестно почти ничего.
Поэт Любовь Молоденкова пишет стихи всю жизнь, а стала публиковать их совсем недавно. Тому причина – крестьянская стыдливость – достоинство-недостаток вкупе с самолюбием поистине «львиным». А главная причина – то, что стихи вообще должны слушать не люди, а небеса, травы, Бог.
По ее книгам можно гадать на суженого, загибая уголки на страницах.
Порой ее строки пронизаны яростной пантеистской чувственностью:
...Палевых роз бледных
утраченный аромат,
свежий, сырой, целебный
утренний разврат...
В этих строках, внешне бесстыдных, неиссякаемо женских видениях, редкостная целомудренность.
Ибо страсть необходима для продолжения Рода. Осколок Серебряного века. Все ее стихи – исповедальная лирика. В поэтике преобладают не музыкальные (как у символистов), а пластические построения, а пламенная влюбленность в реальность расцвечивает самые серые будни:
Пойду уборщицей в метро,
Там стены белые лукавят,
Там на ступени трости ставят,
На переходах пьют ситро –
Пойду уборщицей в метро...
Трехмерный первозданный мир ее стихов полон земной красы, телесных радостей. Она не боится ничего, спокойно принимает все – смерть, бессмертие, Христа:
Три бабы на красном крылечке
поют, и далече-далече
живая молитва слышна.
Поют голоса в поднебесье:
«Воскресе, Христосе, воскресе...»
С той ночи мне смерть не страшна.
В нулевом пространстве вымысла я вижу, как во время вселенского катаклизма Аида на Луне штопает носки, уставив рядком прямые ступни-дощечки, покойно вглядываясь в Космос.
Шахматная плита
Напоследок расскажу историю. Она про Аиду, кошку и шахматы. Но прежде чем начать ее рассказывать, хочу признаться: я обожаю шахматы столь же пламенной любовью, сколь и платонической. Многие пытались научить меня играть в эту игру – но у меня всегда лишь два первых хода. Зато они, эти два хода, получались такие гениальные, что учителя, затаив дыхание, широко открывали глаза и говорили: «Надо же...»
А потом – все! Я оставалась безнадежно парализованной перед доской, на которой только что началась ЖИЗНЬ! И какая жизнь! Вот бьется в агонии, как у Пикассо в «Гернике», вороной конь, а король, дрожа, завернулся в мантию, от ужаса закрыв лицо руками... И тура обвалилась, а ведь крепка была твердыня! А все отчего? Какая-то пешка, какая-то серость – и вдруг начала крушить великолепное войско, грозить всему черно-белому четкому миру. И я вижу, как из-за плебейской этой пешки мир на доске необратимо меняется – как меняется все время и наш мир, – и по нему бродят тени, он так же полон символов и контекстов, подобно китайским иероглифам, живущим по тем же законам, – так же меняя свой универсум в зависимости от соседства – будь то поле, дырка, рыба, небо или колесо...
И то же самое – когда гадаешь на картах: и там плавают смыслы, черные, красные, и вот уже тень падает на короля червей – твоего короля... А вредный валет бубен уже несет неблагую весть, которую вскоре раструбит чернь шестерок... Не думайте, что это уход в сторону – это просто ход конем, имеющий к рассказу непосредственное отношение, и это далее станет ясно.
Итак, спускаясь однажды по винтовой лестнице своего парижского жилья, я на площадке этажом ниже обнаружила кота. Он был из чугуна, ажурного литья, с насмешливой мордой. Внутри был патрон, наверное, для свечи... Откуда этот кот у нас на лестнице взялся?! Гулял сам по себе, вот и пришел, решила я и положила кота в сумку.
Чугунный кот был тяжелым, поэтому мне стало лень заносить его к себе, заселять у себя в квартире. И я решила отнести кота к соседке Аиде. Аида жила на улице напротив.
– Где ты взяла ЕГО? Это же ОН! Я ищу его давным-давно, обошла весь город! – вскричала соседка Аида. И вот что она мне сообщила: она давно ищет кота, с которым собирается прийти на Монпарнасское кладбище, на могилу великого шахматиста Алехина, почитаемого ею. Алехин был страшно одинок, у него никого не было на свете, кроме кота. И кот сидел всегда возле него, прямо на столе, во время всех чемпионатов.
Мы отправились втроем на Монпарнасское кладбище: я, она и кот из чугуна. Пришли на могилу, накрытую мраморной плитой в виде доски для шахмат, – и расстроились. Плита оказалась разбитой пронесшимся над Францией ураганом. Мы посадили кота на разбитый шахматный мрамор. Выпили по наперстку земляничного пиренейского ликера и ушли. Было это 1 ноября, в День всех святых. Год спустя мы пришли навестить Алехина и кота. Доску к тому времени поправили – постаралась Мировая шахматная ассоциация. Но кота не оказалось.
– Не расстраивайся, что он ушел. Раз ушел, значит, придет, – решила я, и так оно и случилось. На Атлантике, на острове Ре, где пляшут феи в лугах, заросших цикутой, а ветры разгоняют тучи, я встретила чугунную кошку. Она сидела в антикварной лавке на набережной и смотрела с очень загадочным видом. Нечего и говорить, что я купила ее и отвезла в Париж, где мой кот даже подошел к ней поприветствовать и был разочарован отсутствием внимания с ее стороны.
Близился День всех святых. Я пригласила Аиду к себе. К тому времени мы обе переехали и опять оказались в соседстве.
– Но откуда же она у тебя! – вскричала она.
– Я же говорила, что вернется.
И мы, две сумасшедшие, опять оказались на Монпарнасском кладбище, где похоронены всякие замечательные люди – например, есть могила великого морепроходца, который погиб не во время кораблекрушения, а по причине банальной аварии одного из первых поездов, который шел в Нант. На сей раз мы оказались во всеоружии. Мы поставили кошку на шахматное надгробие, закамуфлировали ее какими-то кустиками, затем достали стеклянную банку, где был цемент, и бутылку с водой... В общем, мы намертво закрепили кошку с острова Ре на могиле Алехина и вновь выпили земляничного ликера, а потом пошли в кино на Монпарнас. И это был очень мягкий и нежный день – День всех святых, когда мертвые, по слухам, бродят по кладбищенским аллеям, смешиваясь с посетителями... И мне было очень жаль чугунную кошку с вольной Атлантики, которая больше не сможет сбежать. С тех пор я туда больше не хожу – по двум причинам: страшно, что кошка ушла – и что она там осталась.Ɔ.
1 Юрий Тимофеевич Галансков (1939–1972) – поэт, диссидент. Его политические взгляды включали в себя элементы анархического пацифизма, солидаризма и радикального антикоммунизма. В 1961 году входил в группу, выпустившую самиздатский сборник «Феникс» № 1, в котором были напечатаны в числе прочих стихотворения Аиды.
2 Имеются в виду спонтанные выступления литературной фронды начала шестидесятых у памятника В. Маяковскому на Триумфальной площади в Москве.
3 Процесс 1968 года над Юрием Галансковым, Александром Гинзбургом, Алексеем Добровольским и Верой Лашковой, обвиненными в «антисоветской пропаганде».
4 Басилова Алена (Елена Николаевна, 1943). Поэтесса, входила в группу СМОГ (Самое молодое общество гениев). Наиболее известна «шутовская» поэма «Комедия греха».
5 Александр Павлович Квятковский (1888–1968) – литературовед, теоретик стиха, поэт, автор оригинальной теоретической концепции в области метрики.
6 Хмелев – один из мужей Аиды – звался до женитьбы Аронзоном. Жена заставила его поменять фамилию.