Звезда, луч второй. Мандельштам
Я все думала: какое стихотворение прозвучит первым в спектакле «Гоголь-центра» «Мандельштам. Век-волкодав»? Выбор оказался небанальным. «Когда я свалюсь умирать под забором в какой-нибудь яме…» – это перевод с грузинского. Поэт Нико Мицишвили, расстрелянный в 1937-м, пророчески написал эти строки еще в 1921-м. Так все сразу встало на свои места: постановка Антона Адасинского (вторая в замечательном поэтическом проекте «Звезда», придуманном Кириллом Серебренниковым) – она о страшном, о последних годах затравленного властью поэта, о лагере, где сгинули миллионы и где в декабре 1938-го под Владивостоком умер Мандельштам. Поэтому и появляются в самом ее начале, как будто из-под земли, прямо из преисподней, не люди – упыри на копытах с руками-рогатками. Это они будут вершить чужие судьбы, и это в их мире, где главный пейзаж – бескрайние гулаговские просторы с электрическими столбами, прозвучат гениальные строки, очевидно, для некой гармонии мироздания. И толпа заключенных в черных одеждах с босыми ногами будет жадно их слушать.
Густой нарочитый грим, резкие напряженные звуки и неприкрытый пафос – все это не слишком принято в современном театре, все это легко вынести за скобки хорошего вкуса. Постановщик сразу берет очень высокую ноту и старается ею разбередить, потрясти зал – с теми зрителями, кто существует с ним на одной волне боли и страсти по отношению к Мандельштаму, ему это вполне удается. На сцене двое – он и она, поэт и его муза, «нищенка-подруга». Филипп Авдеев внешне поразительно похож на своего героя, а лучше Чулпан Хаматовой никто, кажется, не сможет сыграть Надежду Яковлевну. И неважно, что автор называет их «Поэт, Глаз Божий, червяк» и «Душа гулящая, мать, тень, веревка», – в придуманной им богатой смыслами фантасмагории каждый все равно увидит и поймет свое, глубоко личное. Вдруг, например, посреди почти что босховского мрака возникает тема детства, невинности души – из гумилевского «только змеи сбрасывают кожи», из мандельштамовского «только детские книги читать, только детские думы лелеять» – и в руки жертв, воздетые к небесам, поэт, улыбаясь, вкладывает игрушки и елочные блестящие шары. Или заключенные меняют черные пальто на белые дейнековские одежды – вспоминается его безнадежная попытка: «я должен жить, дыша и большевея…» Их танец физкультурников и упоенное поигрывание мускулами выглядят почему-то еще более устрашающе, чем реальная расправа упырей над их жертвами. Может быть, потому, что мы-то уже хорошо знаем, что за чем следует.
Вообще стихи Мандельштама звучат поразительно современно. Он здесь не надмирный великий поэт, эталон смысла и вкуса, а сегодняшний, обжигающий своим словом в мире, где на наших глазах новые упыри ставят памятники Сталину и Грозному. И точно так же, как раньше, собираются прикармливать или убивать – это уж как им заблагорассудится – тех, кто пошел к ним на службу. В спектакле есть безжалостная пародия на сталинский писательский съезд: труженики пера мычат что-то нечленораздельное, но с гневом и страстью, соревнуясь в этой эмоции друг с другом. Потом ползут на коленях за пайкой, и уже не разберешь, зэки это или властители дум.
Главные стихи озвучены женским голосом – и это дань памяти великой вдовы, благодаря которой они до нас и дошли. Чулпан Хаматова превосходно – как, впрочем, все, что она делает, – читает и «аравийское месиво, крошево начинающих смерть скоростей» про «миллионы убитых задешево», и «мне на плечи кидается век-волкодав», и знаменитое, стоившее поэту жизни «мы живем, под собою не чуя страны». Сколько их тогда было, великих, а только один про это написал, причем с почти публицистической простотой. Впрочем, когда он писал о большевиках сложно, тоже все становилось понятно: «твой каменноугольный могучий мозг – гори, гори стране». Мрачная картина людей в лохмотьях, запах смерти, разлитый в воздухе, страшные танцы жертв и палачей заставляют вспомнить еще одно высказывание на эту тему, гениальный последний фильм Алексея Германа «Трудно быть богом». Не каждое время так упорно порождает столь апокалиптические видения. И не каждое время испытывает такую настоятельную потребность в поэзии – можно вспомнить еще переворачивающий душу спектакль Алвиса Херманиса «Бродский / Барышников».
В пластических работах Адасинского всегда было много удачных находок, отдельных выразительных метафор – но в этот раз они оказались сцеплены, спаяны силой поэтического слова. В дощатый помост вонзаются топоры – невольно вспоминаешь и «звездный луч – как соль на топоре», и ахматовское «страх, во тьме перебирая вещи, лунный луч наводит на топор». Двое тащат длинную доску – это и их Голгофа с крестом, и страшное расстояние, мешающее соединиться, и качели из прежней жизни. Образы постановки как бы деликатно следуют за стихами, предлагая свое субъективное, но в высшей степени искреннее их толкование.
В спектакле два финала. Один – философский: «о, как же я хочу, нечуемый никем, лететь вослед лучу, где нет меня совсем!» И «шепотом лучу тебя, дитя, вручу»… Другой – совсем простой: Хаматова читает душераздирающее письмо Надежды Яковлевны, написанное любимому человеку в никуда, в вечность, – его и на бумаге невозможно видеть без слез, не то что слушать со сцены. Потом актриса идет куда-то как по краю земли, садится как андерсеновская русалочка на утес – и перед ней на стене возникает портрет Осипа Эмильевича. Плоско, буквально? Возможно. Но горло перехватывает. И мертвая тишина в зале. И это тоже память о Мандельштаме: «на стекла вечности уже легло мое дыхание, мое тепло.Ɔ.