Себастьян Хафнер. Зябко, стыдно и освобожденно

Раймунд Претцель родился в 1907 году в Берлине, и быть бы ему достойным сыном своего почтенного отца, известного педагога – скромным прусским чиновником, на досуге, может быть, пишущим стихи. Но история XX века потребовала прозы. И вообще перекроила этот план, как и все другие планы, – по-своему.  Ребенком Раймунд с увлечением следил за сводками с фронтов Первой мировой. Подростком вместе со всеми немцами переживал дикие политические и экономические конвульсии Веймарской республики, инфляцию, лихорадочный разгул нуворишей, постоянные стычки и попытки переворотов. Юношей, молодым судебным чиновником встретил рождение Третьего рейха. Будто вокруг какого-нибудь молодого героя Гофмана, вокруг Претцеля начинают происходить довольно страшные чудеса. Он получает опыт существования в пространстве, из которого систематически откачивается воздух всякой свободы. Видит первые антисемитские акции и убийства политических оппонентов. Учится прятаться в парадных, когда мимо маршируют штурмовики, – чтобы не кричать «хайль» и не быть избитым. Сталкивается с пустотой и отчаянием, окружившим его друзей-евреев. Наконец, сам вынужден ехать на курсы военной подготовки для начинающих юристов, маршировать по плацу, петь нацистские песни… Кто-то приспосабливается к такой среде. Претцель не смог.

В 1938 году Раймунд вместе со своей невестой-еврейкой эмигрирует в Англию, начинает заниматься журналистикой там под новым именем. Так рождается Себастьян Хафнер – фамилия взята в честь его любимой 35-й «Хаффнеровской» симфонии Моцарта.

Псевдоним нужен был не из творческих соображений, конечно, а из беспокойства о безопасности семьи и друзей, оставшихся в Германии.

В Лондоне он пишет воспоминания о своей жизни – «Историю одного немца». Жизнь пока недлинная, но насыщенная историей более, чем, наверное, хотелось автору.

Само название книги звучит подчеркнуто скромно. «История одного немца» – ну, казалось бы, о чем тут говорить? «Не слишком значительного молодого человека», «домашнего мальчика» – как автор сам себя аттестует в тексте. Конечно, сразу приходит на ум «маленький человек», характерный персонаж русской литературы, которую любили в семье Претцелей.

Но при всей скромности Претцель-Хафнер настойчив. Так же скромно, но уверенно он заявляет: «серьезный читатель не потратит свое время зря, если познакомится с моей частной историей». Свою типичность и неприметность он видит как свой главный инструмент – возможность понять, почему миллионы таких же типичных немцев уснули в демократии, а проснулись посреди диктатуры.

Динамика между личной скромностью, смирением даже – и в то же время внутренней стойкостью, вдумчивым последовательным сопротивлением давлению среды.

Свет книга увидит только в 2000-м, через год после смерти Хафнера. Ее опубликовал сын, Оливер Претцель.

На русский язык ее перевел петербургский критик, публицист, библиограф Никита Елисеев. Четыре года ушло на перевод, еще десять – на то, чтобы найти издателя. Наконец этой осенью «История одного немца» вышла и в России – в Издательстве Ивана Лимбаха.

Мы встретились с Никитой Елисеевым и поговорили об истории книги, автора и о большой истории – которая объединяет нас всех.

Ɔ. Никита Львович, как вы вообще наткнулись на Хафнера?

Дело было в Публичной библиотеке, в 1983 году, когда я пропускал книжки в спецхран. Ко мне в руки попала книга абсолютно неизвестного мне человека, Себастьяна Хафнера. «В тени истории», сборник его исторических эссе. Я начал ее читать – и был потрясен. Немецкий я знаю не слишком хорошо. А тут вижу, что текст непростой – он насыщенный, интересный, парадоксальный. При этом очень ясный.

Дело в том, что в юности он – еще Раймунд Претцель – мечтал быть поэтом. Читал серьезных немецких лириков: Рильке, Гофмансталя. А это полезно – постижение сложных языковых проблем через поэзию.

Правда, его отец, несмотря на огромную любовь к литературе, не желал, чтобы сын занимался «неосновательным делом». И посоветовал ему поступить на юридический. А ведь это Пруссия. Там дети довольно рано начинают работать – но слушаются родителей до конца дней. Российского инфантилизма – «Я весь такой свободный, но беру у тебя деньги» – у пруссаков в заводе не было. Наоборот: «Я уже зарабатываю, но если папа говорит “Так не поступай” – я папу слушаюсь».

Хафнер послушался отца, стал хорошим юристом, работал в прусском верховном апелляционном суде. Отсюда – очень четкие юридические формулировки. Настоящая юриспруденция приучает человека к точности. 

Ɔ. А потом он еще стал писать на чужом языке...

Да, в Лондоне он стал колумнистом в «Обсервере». То есть выучил английский с нуля и работал в иноязычной среде. Тут нужно было учиться работать с чужим языком как с материалом, излагать на нем сложные проблемы четко и коротко. Колонка – пять тысяч знаков, крутись, как хочешь.

И все это вместе выработало его замечательный стиль – прозрачный, с неожиданными формулировками. Он пишет понятно об очень трудных вещах, притом пишет красиво. Вот я беру, например, «Рассуждения аполитичного» у Томаса Манна – или что-нибудь Гегеля. И увядаю: ничего не понять. А открываю Хафнера – и понимаю, что человек не ерунду болтает, а пишет что-то важное и умное. Это же приятно – почувствовать, что я не дурак, что со мной разговаривают не о «фраере дерзком, мента завалившем по малолетке в Тагиле», а о серьезных проблемах, притом на равных.

В результате получается великолепная журналистская проза. Не зря он хотел заниматься поэзией – журналисты вообще очень близки к поэтам.

В общем, я от Хафнера был в восторге. Запомнил эту фамилию, это лицо с тяжелым взглядом. В книге была его фотография: угрюмый, лысый, суровый старик, типичный пруссак.

А когда в годы перестройки стали активно печатать замечательного историософа Михаила Гефтера, выяснилось, что он охотно цитирует Хафнера и считает его книгу о Ноябрьской революции 1918 года в Германии лучшей. Я снова обратил на него внимание. Выяснил, что он вдобавок автор первой немецкой биографии Черчилля, биографии Бисмарка... Тогда он был еще жив.

А в 2002 году я был в Веймаре. Зашел в книжный – и на самом видном месте стояла книжка Хафнера Geschichte eines Deutschen – «История одного немца». Она была в топ-листе продаж.

Самое забавное, что меня привлекла фотография. На этот раз там был красивый молодой парень. И я просто ахнул – вдруг понял, как жизнь побила человека. На позднем фото – трагическое лицо, печальные глаза. А здесь – ну просто Дориан Грей.

Я схватил книгу, заплатил семь евро и стал читать, не отлипая. Потом я прочел и «Пруссию без легенд», и самый известный его текст – «Примечания к Гитлеру». Но «История одного немца», которую он написал первой, по-моему, лучшая.

Ɔ. А как он дошел до мысли об этих мемуарах?

Пока он думал, на что в Англии жить, знакомый, немецкий эмигрантский издатель Вартбург, как раз и посоветовал ему написать воспоминания.

В 1938-м Хафнеру был всего тридцать один год. Сперва он отбивался. А потом Вартбург сказал ему: ты видел Первую мировую, ты видел революцию, видел инфляцию, видел канун нацизма и видел сам нацизм. Тебе есть что вспомнить и о чем рассказать.

И когда начинаешь читать книгу, сразу видно, что этот молодой человек обладал очень сильным политическим умом. В принципе, он предсказал все. Например, то, что Вторая мировая абсолютно неизбежна. Правда, он ошибся в дате. Думал, что война начнется в 1941–1942-м. 

Ɔ. Из чего это ясно?

Книга осталась незаконченной, в ней всего три большие главы: «Пролог», «Революция» и «Прощание». А по сохранившемуся плану видно, что предполагалось еще несколько глав, которые он и собирался к 1941 году окончить. Выпустить книгу в канун войны. Конечно, как журналист он понимал, что если бы такое сочинение вышло перед войной, то оно сделалось бы бестселлером. 

Но человек предполагает, а история располагает: война началась в 1939-м. Хафнера, как человека с немецким паспортом, арестовали и интернировали. И уже ставший его другом главный редактор «Обсервера» лорд Астор метался по всем инстанциям и объяснял: Хафнер бóльший враг нацизма, чем вы. Потому что между собой вы Гитлера ругаете, но восхищаетесь, как он хорошо решил проблему преступности. А Хафнер не согласен даже с этим.

Его выпустили. Но в 1939 году выпускать в Англии книгу на немецком языке о проблемах немецкого интеллигента – в тот момент, когда на Лондон сыплются бомбы с немецких бомбардировщиков, заправленных, кстати сказать, бакинской нефтью, – было как-то некстати.

Поэтому книжку он положил в стол и продолжил карьеру колумниста. Заработал себе имя в Англии, одну книгу даже написал по-английски: «Доктор Джекил и мистер Хайд: история немецкой души». 

В 1952-м Хафнер вернулся в Германию. Своему сыну, Оливеру Претцелю, он говорил, что у него есть неопубликованный роман. Он имел основание называть это именно романом – потому что поменял имена своих героев и некоторые детали. Например, его отец в действительности был очень видным педагогом, директором одной из крупнейших берлинских рабочих школ. В книге он – тоже юрист. Про своего брата, видного немецкого медиевиста Ульриха Претцеля, Хафнер вообще не пишет. Одну женщину он разбил на двух персонажей. В общем, пошел на много уловок, чтобы никто не догадался. Это помогло тем, кто остался в Германии, – и помогло Хафнеру: у него действительно получился такой странный реалистический роман.

После того как Хафнер умер  в 1999-м, Оливер разбирал его архив и обнаружил машинопись. Понял, что это тот самый роман, о котором говорил отец, и издал его. Книжка вышла, стала бестселлером – в Германии она уже переиздана трижды.

Тут надо сказать, что немецкие историки не очень любили Хафнера и считали, что он не из их числа. И действительно, Хафнер просто много читал и много думал. Скорее он историософ. Историкам-то приходится годами сидеть в архивах – и тут появляется кто-то и пишет, например, «Примечания к Гитлеру» – просто делится своими мыслями на этот счет. И книгу раскупают, о ней пишут как об интеллектуальном бестселлере, ей дают высокие оценки крупнейшие специалисты. Обидно же!

В общем, среди немецких германистов прошел слушок, что не мог в тридцать один год парень все так предсказать и понять. Что на самом деле это сын, Оливер, написал фальшивку за папу.

Тогда Оливер предъявил машинопись. А кроме того, раздобыл довоенные статьи отца в газете «Ди Цайтунг». Там не было дословных совпадений – но мысли высказывались  те же. Например, о том, что Запад напрасно надеется, будто экономические санкции против Германии могут вызвать недовольство Гитлером. 

Ɔ. Почему?

Потому что немцы к тому моменту уже привыкли голодать, а не то что недоедать. И при Гитлере они питались уж точно не хуже, чем в Англии. Поэтому любые санкции, считал Хафнер, только помогут сплотить народ вокруг вождя. «Пушки вместо масла». Так что на санкции рассчитывать нечего.

Вообще, с какого-то момента, переводя книгу, я начал просто вздрагивать от узнавания. Например, у Хафнера потрясающее рассуждение о том, что милитаризмом не страдают те, кто по-настоящему воевал. Он заражает тех, кто воспитан на рассказах о войне, как самого Хафнера в детстве и его сверстников. 

«Для тогдашнего берлинского школьника война была чем-то глубоко нереальным… будто игра. На улицах появлялись раненые, но они были далеко и выглядели со своими белыми повязками прямо-таки шикарно. <...> Мало что значили и реальные неудобства, которые принесла война. Плохая еда – ну, понятное дело <...>».

Зато было интересно! Где-то шла настоящая жизнь героев. И именно из этого увлеченного поколения, пишет Хафнер, появились милитаристы. Для него анализ этих детских впечатлений важен еще и потому, что ощущения масс также инфантильны, ближе всего к детским.

Или вот Хафнер замечает, что Ноябрьская демократическая революция, победив, по сути проиграла. Началось разочарование в демократии, ностальгия по тому времени, когда мы были сильны и нас боялись. Эту непопулярность чувствовали сами демократы. И поэтому 9 ноября 1918 года – день свержения монархии, день всенародного ликования – они не сделали национальным праздником. И я сразу же вспоминаю, что у нас 19 августа никогда праздником не было. 

Или жуткая инфляция 1923 года – она тоже внесла фермент разложения в добропорядочный немецкий мир. В прежней Германии богатство ассоциировалось с возрастом, трудолюбием, образованностью, жизненным опытом, экономностью. А теперь «вперед вырвались двадцатилетние директора банков и гимназисты… Они повязывали шикарные оскар-уайльдовские галстуки, устраивали праздники с девочками и шампанским и поддерживали своих разорившихся отцов». 

Поскольку деньги обесценивались мгновенно, богачом был тот, кто разъезжал в шикарных авто и швырял деньги направо и налево. Стало понятно, что можно рисковать. Я про это читаю и думаю: «Себастьян, а когда ты напишешь про малиновые пиджаки?» Все-таки нет, для веймарских немцев это было чересчур. Но, пишет он, «1923-й подготовил Германию не специально к нацизму, но вообще к любой фантастической авантюре».

А потом наступили тридцатые, и на его глазах за несколько лет ксенофобской пропаганды из тех, кто еще недавно смотрел на происходящее с брезгливым недоумением, начали образовываться звери. 

Ɔ. Как все-таки Хафнер объясняет это со своей позиции непосредственного наблюдателя?

Публика повелась на лозунги – потому что был результат. Вот присоединили Австрию – и ничего им не сделали. Судеты – и ничего. Францию – в две недели! Были плохие дороги – стали автобаны. Победа! Конечно, вопрос в том, какой ценой и для чего эти победы.

Почему еще? Страх оказаться вне общества, потерять товарищей. По поводу товарищества Хафнер вообще замечательно мудро рассуждает.

Да, это великое счастье – чувствовать плечо друга, который тебя спасет. Но оно возникает в экстремальных условиях: на войне, в альпинистском походе. А в нормальной жизни оно становится опиумом. Вот это товарищество использовали нацисты для озверения. 

Хафнеру противно стало глядеть на то, как народ превращается в оголтелую шайку хулиганья. Первую попытку эмигрировать он сделал в 1934-м, уехал в Париж. Сообразил, что Франция не устоит против фашистов, вернулся в Германию. Дотерпел до 1938-го, до Хрустальной ночи, – и понял, что точно здесь оставаться больше не может. 

Ɔ. А вы можете сказать, что Хафнер вам близок? Психологически, эмоционально?

Я не знаю, так ли я хорош, как Себастьян Хафнер. Так ли я смел, так ли умен, так ли не приемлю конформизм, хамство, ксенофобию. Слава Богу, жизнь меня пока не помещала в такие же ситуации. Это некий образец человеческого поведения, несмотря на то что он в тексте вовсе не хвастается, а постоянно себя ругает за свои поступки. Он интеллигент, который оказался в условиях скотинеющего общества.

Тут вот еще что важно. С одной стороны, книга – это его автобиография, очень исповедальная. А с другой – это и биография страны. Видно, как духовно, интеллектуально развивается человек – и одновременно с ним развивается страна. До какого-то момента они движутся в унисон. Семилетний маленький Хафнер в полном восторге от войны, от побед. Он расстраивается от поражения Германии точно так же, как расстраивается двадцатидевятилетний Гитлер в Пазевальке. И долгое время он идет вместе со страной. Ненавидит этих гнусных марксистов и демократов, которые разрушили великую державу, мечтает о реванше. А потом начинает читать книжки, думать, смотреть на жизнь. И постепенно их развитие расходится. Хафнер начинает движение в одну сторону, страна – в другую. За этим очень интересно наблюдать.

Если говорить о лирическом герое Хафнера в романе – то, конечно, перед читателем встает типический образ европейского интеллигента двадцатых-тридцатых годов. Мы узнаем в нем, пожалуй, героев Хемингуэя, персонажей Ишервуда из книги «Прощай, Берлин», по которой потом Боб Фосс снял «Кабаре». 

Еще Хафнер, как это ни странно, очень похож на Зыбина из «Факультета ненужных вещей» Домбровского, похож на Годунова-Чердынцева из набоковского «Дара»... Это все один и тот же общеевропейский тип аполитичного, порядочного человека, который старается жить своей частной жизнью. И как раз в этот момент на него обрушивается чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Под лозунгом «Горе тому, кто не интересуется политикой, – тогда политика заинтересуется им».

Это знак тоталитарного государства. Почему я должен интересоваться политикой? Ну, пойду, проголосую за кого-нибудь, кто мне понравился. Но у меня другое дело: филолог, историк… Может, я энтомолог вообще, бабочек ловлю! Что я в этой политике понимаю? Это все о том, как пытаться быть свободным в условиях полной несвободы и как приходит эта несвобода…

Ɔ. Но все-таки Хафнер заключает, что эта попытка забвения внешних обстоятельств оказалась иллюзией, эскапизмом.

Конечно, если страна попадает в морок тоталитаризма, то хорошего выхода у человека просто нет. И аполитичность тоже недостаточна. При том что порой для человека просто не остается иного выхода. И отстаивать свою аполитичность в условиях, когда ты должен вскидывать руку в нацистском приветствии, иначе тебя побьют, – это тоже мужество. Но «от горести нет рецепта, все, что были, сданы в архив». В этом смысле Хафнер перекликается с Оруэллом. Другое дело, что он все-таки оптимистичнее. Почему-то понимаешь, что даже если бы лирический герой остался в нацистской Германии, то ясно, что подонком он не станет, зверств совершать не будет. Может быть, даже кому-то поможет. И главное, что чувствуешь, читая про этого парня, – он уцелеет. Есть в нем удивительный ресурс жизнестойкости. Так что, с одной стороны, книжка очень печальная, а с другой – обнадеживающая. Потому что в конечном счете победили такие, как Себастьян Хафнер. 

Ɔ. А у вас не было все-таки ощущения, что Хафнер тоже отчасти подвержен предрассудкам  своего времени? Даже когда  он начинает рассуждать о типичном немецком положительном характере, противопоставляя его нацистскому скотству. Нет ли в этой попытке типизировать народ некоторого национализма?

Я у него этого не заметил. Все, что он говорит, довольно умно и относится не только к одной Германии. Когда к власти в какой угодно стране приходят ксенофобы и националисты, интеллигент говорит им то же, что и Хафнер: «своему патриотизму… они приносят в жертву не только себя. Но и свою страну. Ибо Германия перестала быть Германией… Немецкие националисты сами ее разрушили. <...> Германия, та, которую я и подобные мне люди считали “нашей страной”, была в конце концов не просто большая или очень большая клякса на географической карте Европы». 

То есть я горжусь своей страной не потому, что она расползается, как отвратительное пятно, захватывая новые и новые земли. Я горжусь ею, потому что там были Гете, Гейне, Клейст. А вы двух слов связать не можете, кроме “встаем с колен”. Ну, вы захватили Австрию и Чехию под визг одураченного населения – так все и смотрят на вас, как на бандитов, и не знают, что с вами делать, потому что у вас огромная армия убийц. Что же, гордиться этим? Вы позорите эту страну и меня позорите как немца.

Это ощущение любого интеллигента в любой стране, будь то Испания Франко, Италия Муссолини или Польша времен режима Пилсудского.

Ɔ. Вспоминается еще недавний роман Джонатана Литтелла «Благоволительницы», где герой – такой же обычный интеллигент. Только он невзначай делается эсэсовцем, решает «еврейский вопрос», участвует в бойне Бабьего Яра…

Меня, конечно, злит такой интерес к тем, у кого руки по локоть в крови. Но тут есть два важных психологических момента. Во-первых, как ни печально, мы можем позабыть жертв. Но преступника-то – Сталина, Гитлера, Чикатило – мы не забудем никогда. Жертв много – а палач один.

Во-вторых, все-таки они проиграли. И очень человечно – заинтересоваться побежденным. Не кичиться своей победой, а посмотреть на него. Попытаться понять, каким он был.

Это нормальная реакция. Другое дело, что в иных условиях этот интерес к проигравшим вновь приводит их к триумфу. Но человек – существо рискующее, это тоже нормально. Если есть Бог, то он для того нас и создал, чтобы мы рисковали. Инстинкт не безошибочен, разум тоже заблуждается. Для того мы тут на земле и мечемся, чтобы ошибаться и исправлять ошибки.

Ɔ. Литтелл говорит о том, что «любой мог бы быть на этом месте, никто не застрахован».

Лучше чувствовать себя человеком, которого могут сломать, и готовиться к этому, чем считать себя таким безупречным Хафнером. Правильный посыл, по-моему. Нужно чувствовать границы своей силы, чтобы не стать предателем. Опять же вспоминается великий «Факультет ненужных вещей», где есть фраза: «Ведь кто такой Иуда? Человек, страшно переоценивший свои силы. Взвалил ношу не по себе и рухнул под ней. Это вечный урок всем нам – слабым и хлипким».

Ведь и Хафнер об этом пишет. Почему он решает эмигрировать? Об этом последний эпизод книги, когда он, попадая в конце романа в лагерь военной подготовки, понимает, что ему там начинает нравиться. Вот-вот он пойдет в вермахт и будет маршировать по пажитям Украины и весело жечь мазанки – такой независимый, гордясь, что солдату вермахта необязательно вскидывать руку в нацистском приветствии... Не пошел, предпочел уехать.

Видимо, поэтому мне и не удавалось в течение десяти лет протолкнуть в издательствах эту книгу. Один издатель мне честно сказал: «Ну, антифашист, либерал – кто это купит?» Вот если бы это были мемуары эсэсовца или хотя бы генерала вермахта – тогда было бы интересно. А тут еще и эмигрант… Родину бросил!

Была и другая проблема: права на книгу принадлежат крупному немецкому издательству «Фишер». Надо было их выкупать. Никто не собирался этим заниматься, пока мне не помогли Аркадий Блюмбаум, Алексей Наумов и Арсений Рогинский. Они написали Ирине Кравцовой, главному редактору Издательства Ивана Лимбаха, что хорошо бы издать такую книгу... Иван Лимбах получил грант у Гете-института и за неделю выкупил права на книгу – я ахнуть не успел. Всем этим людям и организациям я страшно благодарен.

Ɔ. Корни фашизма часто усматривают в самых разных вещах. В советской риторике принято было говорить о том, что фашизм – производная крупной буржуазии. Или, наоборот, о том, что это идеология «мелких лавочников». Сегодня говорят, что фашизм импонирует в первую очередь люмпенам. Эстетическую и философскую основу фашизма видели в романтизме – но и в рационализме Просвещения тоже находили прототип этатистской машины фашизма. Не получается ли, что фашизмом называется что угодно, в зависимости от точки зрения?

На мой дилетантский взгляд, то, что мы называем «фашизм», – это болезнь всего XX века. И это явление многоаспектное. В нем есть все. Вероятно, оно связано, говоря по-марксистски, с мощным пробуждением народных масс к сознательной исторической жизни. Некий страшный, но неизбежный этап. 

Традиционное общество модернизируется. В нем происходит демократическая революция. Но в силу отсталости общества она оказывается слабой и непопулярной. Над демократами смеются. В результате собираются огромные реваншистские настроения, на волне которых приходит к власти вот это самое. Причем оно никакого отношения к традиции не имеет. Фашизм на самом деле – прямое порождение вот этого социального катаклизма. И ничего старого оно возрождать не собирается – только говорит об этом.

Эта болезнь охватывает все явления современного мира, от нее не застрахован никто. Фашистом может стать и интеллектуал, и пролетарий, и буржуа, и крестьянин. Более того, когда появился фашизм, его основатель Муссолини сказал именно то, о чем спрашиваете вы сейчас: их партия – единственная в мире, члены которой могут себе позволить быть атеистами и католиками, монархистами и революционерами, пацифистами и милитаристами. Они всюду, где есть сила, напор, жизненный порыв.

С другой стороны, XXI век показал всю тщету любой идеологии. Они умерли. Они и не нужны. И последней живой идеологией оказывается фашизм – идеология силы, насилия, государственничества. Идеология  per se. 

Советское изображение фашизма и нацизма как раз наиболее идеологизировано и наиболее неверно. Буржуазия тут замешалась случайным образом. Круппа, например, приволок к нацистам экономист Ялмар Шахт, поставивший на Гитлера, решивший, что с его характером и скудным образованием этот парень вытащит страну из тупика. А экономически рулить будет он, Шахт. Результат понятен. Рулить стал Гитлер, а Шахт попал в концлагерь и потом чудом избежал посадки на Нюрнбергском процессе.

Конечно, основу первых фашистских отрядов составляли рабочие. Это Национал-социалистическая партия Германии. И вместе с ними – интеллигенты, аристократы… Представление о штурмовике как о необразованном бандите неверно. Хорст Вессель, например, учился в классической гимназии – и был одноклассником Хафнера. Обучал штурмовиков граф Клаус фон Штауффенберг, что для аристократа было, конечно, несколько faux pas. Но представление о том, что это сплошные люмпены, или мелкие лавочники, или, наоборот, крупная буржуазия, неверно. Там были все. Гитлер так и говорил, что его партия объединяет всех немцев: и рабочих, и предпринимателей, и интеллигентов. Если, конечно, это здоровый интеллигент, а не тот, который пишет всякую гадость. 

Ɔ. Очень понятно, когда Хафнер, анализируя себя как среднего человека, делает выводы об обществе в целом…

Да, у него есть пассаж, где он говорит, что история вершится не на переговорах Гитлера с Даладье, а внутри у частного человека, в толще народа. Но, прочтя это место, я улыбнулся, потому что здесь видно огромное влияние Толстого. Конечно, это из «Войны и мира». Отец Хафнера, как и многие немцы, обожал русскую литературу, особенно Льва Николаевича. И Хафнеру это передалось. Но, надо сказать, когда Хафнер стал уже крупным немецким историком, он от этой толстовской историософии отчасти избавился. Первый его бестселлер – книга очень сильная и страшная, «Примечания к Гитлеру», где он как раз возражает Толстому и вульгарному марксизму. Очень многое, говорит Хафнер, зависит от конкретного политика. «Надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит». Не будь Гитлера, говорит Хафнер, Второй мировой просто не было бы.

Ɔ. Вы не собираетесь перевести и «Примечания к Гитлеру»?

Очень надеюсь, что соберусь с силами и сделаю это. Хотя и медлю взяться за перо. Во-первых, эта книга написана красивее, больше погружена в немецкий язык. 

Другой момент, который меня смущает, – Хафнер в этой книге чтит первый постулат демократического общества: «Противника можно уважать». Хафнер пишет с огромной ненавистью – и с огромным уважением к Гитлеру.

Ɔ. Вот нужно ли это делать?..

Да. Потому что перед читателем встает, судя по всему, лучший портрет Гитлера. Портрет дьявола. Волевого, смелого, трудолюбивого, талантливого в деле разрушения, убийств, захватов. Абсолютно бесчеловечного, жестокого, коварного. Хафнер говорит о нем как о некоем эксцессе, разрыве в национальной истории, порождении революции, чуждом собственно немецкой культуре. Намекает, что-де это все австрийцы немцам подкинули. Даже обращает внимание на то, что Гитлер говорил с австрийским южным акцентом.

Хотя, по Хафнеру, массы спокойно относятся к политику, который плоть от плоти их, – но любят того, кто от них отличается, кто поражает их воображение. Так, Гитлер отличался от немцев – даже внешним видом. Черноволосый, с этими усиками, с резкой – heftig – манерой речи.

Меня еще беспокоит вот что. Чем дальше я переводил «Историю», тем актуальнее все это начинало звучать. Работаю – а кругом происходит такое, что книга делается почти репортажной. И я боюсь, честно говоря, чтобы такая же репортажность не получилась с «Примечаниями к Гитлеру». Суеверное какое-то чувство, не по себе становится… 

Ɔ. Что же, вы думаете, у нас все впереди?

Конечно, нужно быть готовым к тому, что нас не ждет ничего хорошего. Но ничего катастрофического – тоже. Полное озверение тоталитарного общества происходит в условиях войны и полной изоляции от мирового сообщества. А пока этого нет – ну, поскрипим кое-как. Будет неприятно. 

В сцене, которая оказалась в романе последней, друзья уезжают на автобусе, а он остается. И читатель понимает: кто-то едет в вермахт, кто-то – в СС. Кто-то – в Сопротивление, наверное. А он остается один и уезжает в эмиграцию; ему становится «зябко, стыдно и освобожденно». Может быть, и нам будет так же. 

Биографическая справка

Никита Елисеев родился в Ленинграде в 1959 году в семье заслуженного артиста России Льва Елисеева и актрисы Маргариты Батаевой. В 1981-м он окончил исторический факультет Ленинградского педагогического института имени Герцена. С 1983 года работает библиографом в Российской национальной библиотеке. 

Он дебютировал как автор в газете «Первое сентября» в 1992 году. Публиковал критику и публицистику в журналах «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Нева», «Новое литературное обозрение», «Октябрь», «Вопросы литературы» и многих других. Заведовал отделом культуры в журнале «Эксперт – Северо-Запад», вел передачи на петербургском телевидении.

Кроме того, Никита Елисеев – член редколлегии издательства «Сеанс», академик Академии русской современной словесности, лауреат премии журнала «Новый мир» за 1998 год.

В 2002 году вышел его сборник эссе и критических статей «Предостережение пишущим». Вместе с литературоведом Петром Гореликом в 2009 году Никита Елисеев выпустил книгу о Борисе Слуцком «По теченью и против теченья...». В 2014-м он опубликовал сборник литературно-критических статей «Против правил». В рецензии Дмитрий Быков так отозвался об авторе: «Его беспощадные критические фельетоны и глубокие разборы общеизвестных, казалось бы, сочинений создали ему репутацию отважного спорщика и язвительного полемиста – сегодня так писать не умеет почти никто, и поэтому Елисеев остается читаемым и почитаемым критиком».

По словам самого Никиты Львовича, переводами он занимается в основном для себя, «довольно много, но по-дилетантски». Им переведены «Рассуждения аполитичного» Томаса Манна, «Еврейская самоненависть» Теодора Лессинга. «История одного немца» Себастьяна Хафнера – это первый опубликованный перевод Никиты Елисеева.Ɔ.

Автор — Федор Дубшан