Я уже делился несколькими «кульминациями»: деревенского хоррора («Сдается комната»), горного путешествия («Тост за Сталина»), дзена («Встреча с Пелевиным»), нелепости («Выход из наркоза»), ностальгии («На родине предков») ... Вот еще одна — последний год «тихого» десятилетия.

Поезд Минск — Брянск. 1979 год. Шум поднял я — потому что раньше положенного времени в вагоне отключили свет. Я как раз писал дневник этого путешествия: от Риги до Батуми — и помеха меня раздосадовала. Кроме того, я впервые путешествовал с удостоверением литературного критика, и к возмущению добавилось желание проверить силу воздействия этого магического слова «критик». Итак, я решился «качать права» и, захватив удостоверение, пошел в купе проводников, хотя жена меня отговаривала. Хорошо, что я пошел — не потому, что я чего-то добился, а потому что раз и навсегда, без особых жертв, отучился от «правокачания»; а кроме того, экспериментально познал некоторые свойства российского характера и советской действительности.

Проводниц было две: одна злая, мрачная, другая толстая и добрая. Злая взглянула на меня как на мужика-недоноска, видно было, как противны ей, сильной, смуглой, такие вот очкастые интеллигентишки. Она и разговора-то меня не удостоила — вопреки всякой должностной этике, грубо напирая и по-женски презирая, стала выталкивать меня за дверь. Добрая же очень подробно и бестолково стала объяснять что-то про амперметр, про соседний багажный вагон, в котором свет отключится, если у нас его включить. Обе были пьяны. Я чувствовал, что они на этой экономии что-то выгадывают и упрямо твердил свое: по правилам положено выключать свет в полдвенадцатого, сейчас полдесятого, по чьей вине нарушена инструкция? Добрая распахнула створку какого-то прибора, стала показывать движки, циферблаты. Я твердо повел свою линию: показал удостоверение критика и потребовал сообщить имя, фамилию — «я о вас буду писать». Удостоверение перешло в их руки, и злая сделала угрожающий жест, как бы собираясь его разорвать. «Отдай, отдай», заторопилась добрая, и та ее нехотя послушала. «Я б с такими... вот ночью придем», — и вышла, остро саданув меня локтем в бок. Добрая, впрочем, обещала дать свет, хотя и «не отвечает за последствия».

...Только я успел записать все это при свете, как является толстуха и уже ведет разговор по душам: «Приличные люди дома читают, а если вы в поезде работаете, то молодой еще, ничего из вас не выйдет. Я 18 лет в поезде и знаю. Научные сотрудники в поезде пьют, гуляют, развлекаются, спать ложатся». Так она меня увещевала по-матерински, и вдруг неведомо откуда вмешался взъерошенный мужик — ревмя заревел: «Я просил выключить свет. Я гонщик. Три дня не спал. Я завтра в рейс иду». — В голосе клокотала угроза. Даже молодой человек с боковой полки, который сидел с книгой и тоже пострадал от темноты, внес недружественную мне саркастическую ноту, дескать, «вот этому больше всех надо». Жена шепнула: «Молчи, а то уже весь вагон на тебя смотрит, соседка напротив спрашивала, кто ты „по нации“, я правду сказала — как бы они погром не устроили!»

Напрасно я запасся своей бумажкой, как Хельсинкской декларацией. Ни малейшего сочувствия у попутчиков я не вызвал, ни в ком сознания прав не пробудил — и сам впервые осознал, насколько обречено у нас «диссидентство». В сущности, тут сошлись все аргументы, какими затыкают инакомыслящих, желающих такой небывалой роскоши, как свет в пути, — свободного чтения, мышления, письма. Дескать, свет этот помешает спать рабочим людям, например, «гонщику» (который непонятно что гонит, уж не самогон ли?) И в багажном отделении свет нужнее, чем в пассажирском вагоне, — по той же причине, по какой тяжелая промышленность для страны важнее, чем легкая.

Вспомнил по контрасту: когда мы в прошлом году после долгого путешествия, возвращаясь из Еревана в Москву, так поиздержались, что ехали безбилетными по тихой договоренности с проводниками, то и соседи по купе нас подкармливали и даже подпаивали, и разговоры интересные вели, и в вагоне-ресторане бесплатно целый обед на двоих выдали, и добрая женщина из Кировакана пять рублей подарила, и мы куртку соседу дали на холодную осень, — в общем, приехали в Москву пьяноватые, но радостные, умиротворенные. Только так и можно жить в этой стране — не бить правилом по нарушению, а одним нарушением лепиться к другому, абсурдом к абсурду, тогда и с людьми тепло, по-свойски живется...

В этой поездке мое правосознание достигло вершины — и постигло свою обреченность. В стране, где правит левая идеология, у права нет никаких шансов, все хорошее всегда оказывается левым: товары, услуги, доходы, заработки... Оставалось только надеяться, что когда-нибудь «жизнь качнется вправо, качнувшись влево» (И. Бродский). Но, как потом выяснилось, и эта качка вправо к добру не привела.