Владимир Познер: Проблема России в том, что ею управляют советские люди
О начале журналистской карьеры и смене политических взглядов
В Советском Союзе журналистики не было. Была пропаганда. И те, кто в 1960-70-е годы был в сознательном возрасте, помнят, что журналистов называли солдатами идеологического фронта. Их задачей было разъяснение и продвижение политики правительства. Высшим, «генеральским» чином была должность политического обозревателя.
Моя журналистская карьера началась в 1961 году: я работал во внешнеполитической пропаганде — в журнале Soviet Life, который издавался «в обмен» на журнал «Америка». Все понимали, что разговаривать с американским читателем как с советским — неправильно. Поэтому мне, в отличие от моих советских коллег, можно было делать что-то чуть больше похожее на настоящую журналистику. Затем я перешел в журнал «Спутник» — первый дайджест советской печати. Учредители и редакция смогли сделать его коммерчески успешным изданием. Его покупали крупнейшие издатели ФРГ, Франции, Испании, Англии и Японии. Это издание зарабатывало реальные деньги, что для Союза было неслыханно и не нравилось отделу пропаганды ЦК.
В «Спутнике» была реклама, совершенно непозволительная в той стране, в которой он производился — в советских журналах рекламы не было. Процветание издания длилось до 1970 года. В этом году был столетний юбилей Ленина, и вышел номер «Спутника», посвященный этой дате. В немецком издании на развороте с началом статьи о Ленине была реклама дезодоранта: голый мужик, причинное место которого закрывает куча упавшего штакетника. В Союзе устроили разгром журнала: говорили, что это очередное доказательство несовместимости пропаганды и денег. Мне повезло — я аккурат перед разгромом ушел из «Спутника», избежав возмездия: мне надоело быть ответственным секретарем, который почти ничего не пишет.
Я начал работать в Гостелерадио СССР под началом Гелия Шахова. Гелий Алексеевич поручил мне каждый день (кроме тех дней, когда я находился в отпуске) записывать трехминутный комментарий. Тогда, в семидесятых, гонорар журналиста не мог превышать его зарплату, но поскольку я работал каждый день, у меня не было никакого гонорарного потолка, и я зарабатывал полторы тысячи рублей в месяц — больше, чем председатель Гостелерадио СССР. Я считаю, что в тот период был очень удачливым, и вот почему.
Я был убежденным сторонником советской власти. Мы с семьей уехали из Америки из идейных соображений. Отец работал в кинокомпании MGM — той самой, символом которой является рычащий лев — и зарабатывал большие деньги. У нас была потрясающая квартира на Пятой авеню, в которую на Новый год приходило по сотне гостей. Возвращение в СССР было колоссальной глупостью. Мы приехали в декабре 1952 года. «Отец народов» умер в марте 1953-го, и два месяца до смерти Сталина у отца не было работы.
Итак, я, англоговорящий убежденный советчик, пользовался успехом, работая в Гостелерадио. В Америке нашу частоту ловили, думаю, человека три или пять, но среди них я был чрезвычайно популярен. Правда, постепенно моя вера в советскую власть стала подтачиваться, и кончилась моя работа в Гостелерадио довольно плохо. Приходилось преодолевать себя, отмахиваться от каких-то мыслей. В конце концов я признался себе в том, что все, что я делал, было зря, потому что это было ложью.
Когда Горбачев возглавил страну и была объявлена гласность, когда первые телемосты (я имею в виду, первые с моим участием) гремели на всю страну, я был вынужден уйти с Гостелерадио, потому что вошел в клинч с тогдашним председателем правления по фамилии Кравченко. После я уехал в США и проработал там шесть лет. Уезжая, я поклялся себе в том, что больше никогда не буду членом какой-либо партии, никогда не буду работать на какое-либо государство и правительство и, более того, никогда не буду состоять в штате того или иного СМИ — я буду сам по себе и постараюсь просто быть журналистом, то есть информировать как можно более честно, объективно и широко. А уж мой потребитель пусть сам решает, что хорошо, а что плохо. Думаю, мне удавалось это делать и удается по сей день, поэтому меня не особо любят ни слева, ни справа.
Свобода печати — это всегда коридор. Он может быть широким или узким, но стены всегда будут. Если журналист попытается пробить стены, то у него будут проблемы. Мою программу в США закрыли из-за этого. В России этот коридор стал в последнее время гораздо уже, чем был десять лет назад. Журналистов в России, по моим ощущениям, осталось мало. Их никогда не было много, но с приходом к власти Владимира Владимировича Путина их стало еще меньше. Журналистика в России сегодня, однозначно, пропагандистская, причем журналисты сами охотно соглашаются выступать в пользу той или иной точки зрения, совершенно забывая о потребителе информации.
Всякий раз, когда я выступаю перед студентами журфака, я говорю: «Ребята, мне вас так жаль». Во-первых, научить журналистике невозможно. Во-вторых, мы же ничего не создаем: книг не пишем, кино не снимаем, музыку не сочиняем. Пока мы функционируем, нас знают, как только перестаем — заканчивается наша слава. Однако журналистика — прекрасная профессия, невероятно интересная. Она дает человеку огромные привилегии: везде ездить, со многими общаться. Но журналистов не должны любить. Если происходит что-то приятное, власть об этом сообщит, не сомневайтесь. Задача журналиста — привлекать внимание общества к неприятным явлениям.
О телемостах
— Создается впечатление, что к телемостам, которые вы проводили, готовилась и американская, и советская публика, и телезрители: звучали очень правильные вопросы и блестящие ответы, коммуникация напоминала фехтование. Была ли какая-то подготовка?
Когда мы договорились о первом телемосте, мне позвонил Фил Донахью, с которым я на тот момент еще не был знаком, и сказал, что мероприятие состоится, только если его люди прилетят в Ленинград и будут сами отбирать участников, а наша команда сделает то же в Сиэтле. Иначе, сказал Фил, американские телезрители скажут, что на советской стороне сидят одни подготовленные кагэбэшники, и в мероприятии нет смысла. Американцы приехали, и я ходил вместе с ними, поскольку они не говорили по-русски. Мы останавливали людей на улице, подходили к ним в магазинах и поликлиниках и предлагали им поучаствовать в телемосте.
Когда состав участников был утвержден, за несколько дней до телемоста мне позвонили из горкома партии и сказали, что хотели бы встретиться с участниками проекта, дескать, чтобы поговорить. Я помчался в Ленинград, встретился там с женщиной из отдела пропаганды и сказал, что проводить беседу с участниками ни в коем случае нельзя, потому что если американцы узнают, то всем нам конец. Она вызвала в кабинет генерала КГБ и спросила, интересуются ли американцы фактом возможной подготовки участников телемоста с советской стороны. Он помотал головой. И тут меня осенило. Я сказал, что умываю руки, и если случится инцидент, то это будет ее личная ответственность. После того как прозвучало слово «ответственность», она повела меня в кабинет замначальника по идеологии, который переложил ответственность на меня. Таким образом, наша сторона никак не готовила участников, а американцы тем более.
— Когда распадался Советский Союз и началось противостояние между Арменией и Азербайджаном, вы собрали на телевидении подростков из разных стран и спрашивали, как бы они решили эту проблему. Нет ли потребности использовать этот опыт, опросив подростков России и Украины?
Мы тогда пригласили подростков из всех бывших союзных республик. Не приехали только из Эстонии и Грузии. Во время эфира была потрясающая сцена: я вызвал мальчика, по-моему, армянина, дал ему пластиковый револьвер, сам взял такой же, приставил ему ко лбу и спросил, что он будет делать. Он подумал и свой пистолет бросил. Дети гораздо более открытые, человечные, незашоренные. Конечно, хотелось бы пригласить русских и украинских подростков. Представьте, какой уровень накала будет среди телезрителей — гораздо выше, чем между Вашингтоном и Москвой во время телемоста, потому что Россия и Украина намного ближе друг к другу. Конечно, нужно это сделать, да вот только кто покажет это в прямом эфире?
У одного моего друга, который уже умер, была такая идея: в каждом городе мира поставить на улицах шестиэтажные экраны, с помощью которых люди могли бы разговаривать друг с другом. Если бы это сделали, никогда не было бы никакой войны. Людям нужно друг друга видеть, только им не дают общаться, им говорят, что они должны думать. Так и получается, что одних называют неонацистами, других фашистами, а мы уверены, что с помощью таких подсказок разбираемся в происходящем.
Однажды я захотел съездить в Иран. Рассчитывал на то, что увижу на улицах мрачных женщин, замотанных в черное с головы до ног. Когда приехал, увидел, что женщины одеты в платья длиной ниже колена с рукавами ниже локтя, платки у них на затылках завязаны, губы накрашены. Они были приветливы, спрашивали, откуда мы с друзьями приехали. Откуда же образ иранских женщин в черном? Конечно, с телевидения — мне его навязали. И все мы жертвы СМИ. Эти образы — дело рук журналистов. Им, разумеется, дают инструкции, но они же от этих инструкций не отказываются!
