Россия в табличках. Часть 1: Город Буй. Два директора и колючая проволока
Костромская область, город Буй, улица Чапаева, дом 1, на территории химзавода
Мимо города Буй сочинителям смешных и похабных частушек вроде без шуток и не пройти. Но нет, сколько ни ищи, ничего по-настоящему впечатляющего не обнаруживается: так, пара вымученных образцов, кое-как скроенных, подоткнутых скучными матерными рифмами. Слабовато, в общем.
Зато припоминаются сразу два накрепко связанных с Буем политических обстоятельства. Во-первых, Буй оказался родиной депутата Мизулиной, автора и пропагандиста множества людоедских законопроектов, механически проштампованных в последние годы государственной Думой. Во-вторых, именно здесь был открыт, видимо, самый смешной и трогательный за минувшую пятилетку тендер на исполнение государственного контракта: сайт госзакупок сообщил о поиске исполнителя работ, состоящих в сооружении 10 (десяти) благоустроенных прорубей с мостками для зимнего полоскания белья на протекающей тут реке Костроме. Сумма контракта — семьдесят четыре тысячи рублей. За все десять.
Буй — это Костромская область, да. Дальний ее, левый верхний, угол. Скажешь поначалу: ну что, сесть да поехать в субботу, пораньше, четыреста тридцать километров от кольцевой — делов-то. А тебе в ответ пишут: «Ради бога, не думайте даже. Двадцать часов туда-обратно проведете за рулем, уткнувшись в наши рытвины и колеи, глаз не поднимете, зубы стешете. Лучше садитесь в читинский поезд — уснули, и утречком будете у нас…»
Читинский поезд идет до Буя ровно ночь, как в Питер, и утречко в конце ноября оказывается кромешно черным и стылым. По перрону пересыпаются гонимые ледяным сквозняком горсточки жесткой серой снежной крупы, а так-то снега тут еще почти нет. Потом состав, стукнув, лязгнув и дернув, как положено, уходит дальше, и по ту сторону опустевших путей открывается главная архитектурная достопримечательность города: длинное, больше похожее на торговые ряды, низенькое зданьице железнодорожной станции, и в долгом ряду его окошек — два яростно сверкающих желтым. В свете их и видишь молодого, чуть за тридцать, наверное, подтянутого, очень чисто выбритого и по-спортивному сухого человека в хорошем канадском пуховике, но в совсем к нему не подходящей кепке из пегого котика с жесткими наушниками и кожаным козырьком.
Он протягивает руку, хватается крепко, почти больно жмет: «Доброго вам здоровья, Сергей Борисович!»
Вот это да. Оказывается, Евгений Владимирович может быть и таким.
А должен-то был быть пожилым усатым хозяйственником в пальто с цигейковым воротником. Эти его письма, всегда начинавшиеся одинаковым «Доброго Вам здоровья…», совсем сбили с толку. Ясно виден был за всем их уютно-старомодным, преувеличенно церемонным стилем человек поживший и, прямо скажем, неновый. Виделись очки с надломленной дужкой, аккуратно забинтованной пластырем, какой-нибудь еще, может быть, старый мундштук, всегда без сигареты, зажатый в углу рта.
Когда так представляешь себе человека, не просишь никаких объяснений, почему его крепко держит при себе этот сюжет безвинных и бессмысленных страданий, бессовестного обвинения, бесславной гибели случайно раздавленного человека, почему так упорно, сосредоточенно он тащит на себе эти хлопоты, один на один с собственным решительным замыслом, самому себе поставив этот урок, в далеком сонном городке. Почему-то всегда кажется, что только с возрастом приходит готовность погрузиться в эти мысли и настроения, отдаться чужой памяти.
«Вот что мне пришло в голову, — писал на почту “Последнего адреса” незнакомый посетитель сайта по имени Евгений Владимирович после непременного своего “Доброго Вам здоровья...” — Даже и не пойму, почему я об этом сразу не подумал. Репрессирован был первый директор нашего Буйского химического завода. Это большое предприятие, в масштабах нашего города, можно сказать, почти градообразующее. По нашим меркам, много народу работает. Так вот: думаем повесить мемориальную табличку с именем расстрелянного в 1937-м директора, Василия Алексеевича Шелепина, прямо на заводском административном здании. Как раз тут раньше стоял барак, где жило заводское руководство. Барак снесен. Но мы напишем: “Здесь был дом, где жил…” Можно так написать?»
Ну конечно, можно. Именно так и надо.
«С собственником химзавода я договорюсь, — продолжал потом Евгений Владимирович. — Это будет не сложно…»
Как же, сомневался я ему в ответ, вы с ним договоритесь? Ведь это не то чтоб обычное дело — повесить мемориальный знак расстрелянному семьдесят восемь лет назад директору прямо на проходной? Вы что, родственник владельца?
«Да нет, почему же родственник. Я директор этого химзавода. Владелец уж как-нибудь прислушается ко мне, надеюсь…»
А, вон оно что. Ну, тогда да.
Идея эта, кстати, и правда не сразу пришла Евгению Владимировичу. В первый раз он написал в «Последний адрес» совсем о другом человеке. Того звали Иван Иванов — как по заказу, и он был когда-то каким-то техником в районной дорожно-ремонтной конторе. Евгений Владимирович раздобыл его имя, его адрес и его историю у одного буйского краеведа и очень был рад, что дом, в котором тот жил, уцелел в самом центре города, прямо на улице Ленина, только номер у него изменился. Дом совсем небольшой, теперь живут две семьи, и Евгений Владимирович скоро познакомился с обеими и все им объяснил о том, что такое «Последний адрес». И почему возле их крыльца обязательно должна появиться стальная табличка размером с почтовую открытку, а на ней имя человека, которого они никогда не видели, но который тоже поднимался когда-то по этим четырем ступенькам, рукою ведя по этим самым перилам, и потом, забравшись к себе, смотрел из этого самого окна на тропинку в снегу вдоль улицы и на прохожих, и на большую голую липу у ворот — она до сих пор тут, жива.
Но нет: потом нашлись домовые книги и выяснилось, что Иванов Иван Александрович, дорожный техник, приговоренный 5 октября 1938 года по дикому обвинению в «организации диверсий на транспорте» и в тот же день расстрелянный, никогда в этом доме не жил. Ошибка оказалась: не тот адрес. А где же тот, разве поймешь теперь?
Пришлось искать другое имя. И вот смотрите, прямо на заводе нашлось.
Те, кто присылают в «Последний адрес» имена людей, исчезнувших без следа, — такие имена, которые так и не были написаны ни на камне, ни на деревянном кресте, ни под жестяной звездой, — и указывают места, где эти имена наконец все-таки надо написать, по-разному приходят к своему желанию. Бывают, конечно, родственники, потомки, тут все понятно, но их меньше половины, заведомо. Бывают жители этого самого дома либо даже той самой квартиры.
А бывают люди, в судьбе которых нет ничего, кажется, что толкало бы к той минуте, когда человек садится и пишет: я хочу, да, я хочу вот это имя написать на стене вот по этому адресу. Нет никакого — ни «семейного», ни иного какого «личного» — персонального мотива. Но есть ясное и острое чувство, что нельзя не сделать усилия, такого простого: оно как будто бы становится не работой, а рефлекторным жестом. Внезапно человек различает в себе странный стон, тянущую боль ощущения своей собственной вины. За что? За то, что жив? За то, что настоящего ужаса никогда не пережил и настоящей муки не испытал? Чужая память людей — бывает, что молодых.
Вот такой человек выходит навстречу на ночном перроне в маленьком городке со смешным и обидным названием. Оказался на тридцать лет младше самого себя, описанного в собственных письмах. То есть нет, не описанного — он ведь ничего не писал о себе. Это я его, читая письма, таким надумал себе. Ошибся возрастом вдвое. Ну и здорово.
К обеду мы приехали на этот его завод.
Гигант химической индустрии оказался несколькими приземистыми кирпичными корпусами, разбросанными без видимого порядка на заледенелом земляном плацу. Внутри корпусов — аккуратное, почти уже совсем приведенное в порядок, вполне продуманное и с пониманием обновленное производство: «Делаем порошок для огнетушителей, всякие специальные моющие средства для пищевых производств, еще кое-что по мелочи…» Ничего такого адского и зловещего, чего ждешь от старого советского химкомбината. Ни покосившейся черной трубы, ни вонючего дыма, ни смрадного пламени. Наоборот: мытые цементные полы, нарочито ярко раскрашенные трубопроводы, полированные стальные цистерны, много стрелок и циферблатов, а кое-где даже и мониторы, и не то чтобы больничная стерильность, но в общем, чистое современное производство, никакой тебе промасленной ветоши и ржавой рухляди по углам.
Евгений Владимирович оказался из тех начальников, что, увидев, как ветер тащит по плацу между корпусами кем-то брошенный целлофановый пакет, нагоняет его, ловит и прячет в карман, чисто механически, не задумываясь, привычно, и бумажку, кем-то брошенную, подбирает, и все это доносит до ближайшей урны. И в столовой сухо, но решительно, почти не разжимая губ, отправляет повариху с раздачи менять несвежий фартук и недостаточно белую косынку на голове. И мужику, деловито притирающемуся в коридоре с какими-то бумагами на подпись, отвечает на «вы», и просит сначала все же визировать у финдиректора, потому что порядок делопроизводства должен же какой-то быть, наконец. И, язвительно ухмыляясь, рассказывает про владельца конторы, владеющей дальней половиной заводского административного корпуса, который пожадничал три ведра краски купить для подновления фасада, и вот теперь здание так и стоит впополаме: нашу-то, заводскую половину мы привели в порядок, а ихняя, конторская половина осталась вся в грязных разводах полувековой копоти.
Хороший, в общем, крепкий парень. Хозяином тут себя хочет чувствовать, хоть завод и не его: он менеджер, управляющий, несколько лет назад позвали из соседнего Иванова, откуда и переехал с семьей.
Еще до того, как могло бы показаться, что экскурсия затянулась, вдруг сворачивает в угол заводского двора и кладет руку в перчатке на кирпичную кладку, на углу одного из корпусов:
— А место наше будет тут, я думаю. Хорошо?
Хорошо, хорошо. Прямо на проходе, тут все время люди — туда-сюда и на смену, и со смены, и вход в заводскую столовую — вот. Видно будет всем.
У стены ждет заранее предупрежденный электрик Витя. «У вас инструмент свой? Удлинитель тащить?»
Свой у меня инструмент, а как же, и удлинителя не надо, у нас все на батарейках. Да и работы тут — четыре дырки под шурупы разметить и просверлить, не беспокойтесь.
Дальше я разворачиваю конверт — наши стальные «открытки» всегда в таких конвертах из плотной бумаги — и даю ему в руки табличку. Смотрит. Потом говорит: «Мы тут еще подумали, надо добавить кое-что». И Виктору-электрику машет условно рукой.
Ниже моих дырок под табличку появляются на той же кирпичной стене два здоровенных болта, а вокруг них наматывается накрест, восьмеркой, откуда-то притащенный кусок старой, совсем черной уже колючей проволоки. «Цветы — сюда будут, а? Так аккуратнее, правда? Не на землю же их, под ноги, в грязищу?»
К четырем часам дня, уже на грани сумерек, так что позже откладывать нехорошо, от заводоуправления, из цехов, подтягиваются по одному человек пятнадцать. Оказывается, объявления висели уже неделю, но всем начальникам производств и отделов было сказано, что строго добровольно, обязаловки никакой. Появляются еще две пожилые учительницы — «это у нас тут школа рядом, мы дружим, помогаем иногда» — и две усталые женщины из библиотеки. «Из краеведческого музея тоже хотели подойти, не получается, вот жалко». Ну, очень жалко, да.
Начнем? Никого не ждем больше?
Вся церемония занимает минут пятнадцать, наверное. Кепку свою котиковую Евгений Владимирович, пока говорит нужные слова, неловко держит под мышкой. Холодно, осторожно темнеет, мимо проползает тягач с бортовым прицепом какого-то грохающего на каждом ухабе железного лома, ему досадливо машут руками в варежках: давай скорей уже, не слышно, вот время ж нашел. Вдруг из низкого облака высыпается немного той жесткой снежной крупы, что встречала меня на перроне. Порыв ледяного ветра тут же ее прибирает, заставляет нас всех надеть шапки. Еще несколько человек подходят, встают за спинами, тянут шеи, читают, шевеля губами, что написано теперь на стене. Парень из городской газеты прибегает, конечно, с опозданием, когда почти уже все сказано, просит пересказать заново, что было, но успевает пристроить свою камеру на штатив, чтоб снять, как приносят цветы и директор с учительницами и библиотекаршами просовывают букет, не разворачивая, между витками колючей проволоки.
Вечером проходит поезд обратно в Москву — не читинский, а уже абаканский.
Теперь иногда в почте появляются письма от Евгения Владимировича, мгновенно опознаваемые по этому его «Доброго Вам здоровья…»
«Со знаком — все как и задумывалось. Стоит на проходе, периодически в “колючке” появляются чьи-нибудь цветы. Пару раз ко мне обращались горожане с просьбой поделиться информацией об алгоритме установки — отдал всё, что имел (презентацию, листовку, фотографии)…
Я тоже вспоминаю нашу встречу с удовольствием и теплотой. Все хочу организовать конкурс среди поэтов города на тему Колпашевского яра. К сожалению, пока руки не доходят. Зато к нам в город приезжала выставка, аналог мемориальной “Право переписки”. С удовольствием поучаствовал…»
Помните, недавно прошла смешная новость по агентствам и по фейсбучным разговорам: «Сотрудницы детсада открыли выставку о сталинских репрессиях в городе Буе Костромской области»? Ну так это он и есть.
* * *
Василий Алексеевич Шелепин родился в 1882 году в деревне Парахино Иваново-Вознесенской губернии. К моменту ареста занимал должность директора Буйского химического завода. Сменивший его новый директор был арестован через три недели, следующий — через шесть дней, всего за три года на заводе сменилось шесть директоров.
9 октября 1937 года Василий Шелепин был приговорен ВКВС СССР к высшей мере наказания по обвинению во «вредительстве и участии в подпольной троцкистской диверсионно-террористической организации». Расстрелян в день оглашения приговора.
В 1957 году полностью реабилитирован за отсутствием состава преступления.
* * *
16.05.2016
Проектом «Последний адрес» собрана 1271 заявка на установку мемориальных знаков в память о жертвах политических репрессий в 78 населенных пунктах Российской Федерации.
Установлено 235 мемориальных знаков в 14 городах и селах.