В два раза медленней самолета. Сутки на гонках

Гашиш и лифчики

«Менты — козлы», — начертано на вратах собора Святого Жюльена. По-английски, конечно. В гигантской тени готического недостроя торгуют калошами: надвигается гроза.

Гонки гонками, а Франция бушует: бастуют дорожники, и «Феррари» высотой в сорок дюймов бибикают в такт профсоюзным кричалкам.

Раз в год в Ле-Ман съезжаются спорткары, дома на колесах и просто авто. Раз в год город вырастает втрое. Раз в год в кафе кончается вино. И так — с 1923 года с перерывом на Великую депрессию и Вторую мировую.

Ле-Ман — как Псков: старинный, захолустный. В ответ на hi! леманец улыбнется и позовет друга, который знает друга, который знает английский. Стоит ли учить языки ради досадной толкучки, что случается лишь раз в год?

Город прославили гонки, но местные туда не ходят, как москвичи не ходят в Кремль. Плетутся вдоль речки трамваи. Дымит в переулке кальян. Старушка седлает велосипед. Мужчина недовольно взмахивает багетом:

— Гонки? По сто евро за билет? Я за эти деньги лучше телевизор посмотрю.

Девица из магазина белья:

— В гонки я работаю вдвое больше. Все эти мужчины сбегают от жен, а потом покупают им французские лифчики, потому что это так романтично.

Просто хорошенькая девица:

— Гонки? Не бывала. Но туристов обожаю, англичан особенно. Много пьют, но никогда не хватают меня тут и вот тут. Джентльмены!

Юный курильщик кальяна:

— Не люблю гонки. Там слишком торопятся.

Хихикает и делает колечко. В переулке пахнет гашишем.

Наташа Ростова и автогонки

Что-то важное про гонки я понял уже на финише. Разбирая фото. Глядя в лица, сведенные судорогой ожидания.

А на старте шалел и вспоминал «Войну и мир»: «Всё это было дико и удивительно. Она... видела только крашеные картоны и странно-наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших…»

В гонках я разбираюсь, как Наташа Ростова — в театре. Но правила «24 часов Ле-Мана» ясны даже мне. В команде трое. Едут посменно. Едут сутки. Круг — 13 километров — повторяют почти четыреста раз: это как от Москвы до Канарских островов.

Однажды я водил спортсмена на «Чайку» — ему понравилось в буфете и что женщины надушенные. Мне тоже в Ле-Мане многое понравилось.

Дети и колеса

Люди и машины на площади Якобинцев.

— Она принадлежала отцу моего друга. Когда он умер, ею владел мой друг. Он тоже умер и завещал ее мне. С тех пор я забочусь о ней, но друзей у меня не осталось, и я не знаю, что с ней будет, когда умру и я.

И коллекционер Майкл Пилгрим нежно касается руля своей «Лагонды»: ей 87, он на десять лет младше.

— А где пилоты? Говорили, будут пилоты! — удивляется по-русски рослая девушка и смотрит в расколотое небо Ле-Мана, полусинее, полугрозовое.

Художник не маляр, а гонщик не водитель. Он — пилот, и скорости у него небесные, триста тридцать в час. Но это завтра, а сегодня — парад, медленный круг почета на классических авто.

Прошлое везет будущее. За рулем — старики, пассажиры — пилоты. Будущее улыбается и бросает в толпу спонсорские бейсболки и мармеладки. Дерутся дети. Взревев, как турбина, девчонка бросается к экипажу довоенного «Мерседеса»: на руке у нее дюжина рекламных браслетиков, хочет тринадцатый.

— Да, это гонки на выносливость, но больше всего выматывают не они. А пресс-конференции и особенно парад. Все это имеет смысл, лишь когда ты выиграл. А так поулыбался, помахал рукой… и ничего. Ничего!

Гонщик Джейк Деннис скажет это двое суток спустя: его товарищ разобьет машину, и экипаж сойдет с дистанции. А пока я смотрю, как пилоты сверкают зубами и как под колеса стариков бросаются дети.

Затычки в уши и вечное изгнание

Если вы не бывали на гонках, просто ткните феном в ухо. Врубите дрель. Встаньте под водопад.

За день до старта настает конец. Разверзается небо и падает связь. Гроза в эти дни из года в год — библейская.

От рева болидов болит голова и немеют уши. Потоп. Я иду по воде на последний инструктаж. Фотографам показывают веселые картинки:

— Что-то случилось — бегите прочь. Кто-то бежит — бегите быстрей. Или лучший кадр вашей жизни станет последним кадром. Эта женщина оглохла навсегда. Этот парень тоже. Этот — загорелся. Все они стояли слишком близко. Я был бы рад работать только с мастерами, но тут полтысячи фотографов. Стадо!

Я получаю право на сиреневый жилет, право снимать болиды с десяти метров, право на бесплатные затычки — и последний наказ. За съемку в красной зоне — изгнание. Не только из Ле-Мана — отовсюду, где гонят на выносливость: из Шанхая, Сильверстоуна, Мехико, Спа. Вечное изгнание за то, что погнался за удачей.

Наушники и бинокли

Трасса в южных предместьях Ле-Мана — город, вмещающий все города. Пахнет Китаем и Мексикой, гамбургерами и лапшой. Для обычных гостей — вавилон фастфуда, для особых — гостиный двор:

— У нас тут одних конфет съедают 22 килограмма в сутки. А в день гонок — 30 килограммов. Вино и пиво я даже перестала считать. И знаете, никто не пьянеет и не боится потолстеть. Тут другой обмен веществ.

Людей на гонках триста тысяч. У каждого дождевик, рюкзак и раскладное кресло, у опытных — наушники и бинокли.

Они ждали год, но не кажутся счастливыми. Они суровы и сосредоточенны. Щурясь от солнца и морщась от ливня, они провожают взглядом размытые пятна. Через три минуты двадцать две секунды лидер гонки совершит полный круг и появится с юго-запада.

Рекорд Ле-Мана — 405 км/ч: тридцать лет назад Роже Дорчи был лишь в два раза медленней самолета. Тридцать лет назад в Ле-Мане стали гибнуть гонщики. Тогда понаделали поворотов, скорость упала, гонки стали безопасней и зрелищней, но люди тут не ради зрелища.

— Хотите просто посмотреть гонку — не надо никуда ехать. По телевизору удобней. Мы тут для другого. Мы тут для… ну ладно, не знаю. Просто мы тут.

— Я езжу в Ле-Ман с 19 лет. Сын вырос, к сожалению, дизайнером и предпочитает театр. Но вот мой внук, и его я приучаю к настоящим развлечениям.

— Я тут с мужем. Однажды я поняла, что если скажу «либо я, либо гонки», он выберет гонки. Так и езжу теперь с ним повсюду: и в Индианаполис, и в Дайтону...

Знакомый спортивный журналист презрительно оглядывает трибуны и хлопает меня по плечу:

— Хочешь понять, зачем это все? Да просто они пидарасы.

— В каком смысле?

— В переносном. Дед его сюда ездил. Отец ездил. Сам ездить будет и внуков заставит. Хоть что-то в гонках понимает каждый сотый. Это просто триста тысяч пидарасов с затычками в ушах.

Корпорации и задницы

Гонки — это битва корпораций. Dunlop Tires против резинового человечка Michelin. Полмиллиона сотрудников Volkswagen Konzern против трехсот тысяч парней из Toyota Motor Corporation. «Газпром нефть» — против «Порше». G-Drive Racing Алексея Миллера — против SMP Racing Бориса Ротенберга. Соревнуется техника. Соревнуются миллиарды.

Гонки — это битва задниц. Главная часть у гонщика — нижняя часть спины. Это сложно объяснить, но где-то там, вероятно, у человека центр тяжести, и чем-то там, вероятно, гонщик чувствует баланс болида. Руки на руле — лишь придаток. Гонщики выходят на gridwalk — предстартовую прогулку — и трибуны ликуют, а я пытаюсь угадать победителя по ляжкам.

Гонки — это битва мозгов. Секунды опоздания за сутки превращаются в часы. Когда поменять резину? Когда заправиться? А если дождь? Миллиметр воды на асфальте — и тактику надо менять. Два миллиметра — и планы летят к чертям.

Гонки — это битва механиков. Под трибунами люди в ливреях чинят и калибруют болиды. Спят, едят и ходят в туалет тут же. Они безымянны, но без них никто не проедет и трех часов: за сутки у каждого экипажа минимум 10 остановок.

— Вы думаете, это просто быстрая машина, а это суперкомпьютер на колесах. В болиде сотни датчиков. Сложнейшая начинка. Софт, который я настраиваю, так же важен, как хард.

— Это для вас гонка длится 24 часа, а для нас — недели. Мы победим или проиграем все вместе. Так что мы не чувствуем себя людьми за сценой. Мы — режиссеры победы.

Механик орет, но я слышу его через слово: рядом летят болиды.

Пиво и Британия

На пятнадцатом часу с дистанции сходит треть экипажей, «Тойота» идет нос к носу с «Порше», а я иду к англичанам. Те, кто ради Ле-Мана пересек Ла-Манш, разбили огромный лагерь подальше от трассы. Над палатками вьются английские флаги, как в Столетнюю войну. Утро внезапно ясное, солнце палит, и англичане начинают день с бутылки пива в тени крылатых дверей своих «Ламборгини».

— В нашем лагере куча крутых парней на своих weekend cars, со своими boy’s toys. Я к ним в обычной жизни даже приблизиться не могу, потому что я клерк из Брикстона, а они миллионеры из Хампстеда. Гонки — единственное место в мире, где мы на равных.

— Почему я тут? Потому что у меня жена и три дочки, а я работаю в гребаном банке, где тоже одни женщины.

 — А я за своих болеть приехал. И хотя Aston Martin прососали квалификацию, все равно автогонки — самый британский спорт. Все инженеры британцы, вся техника британская. Это не япошки гонятся за немцами, это Британия борется с Британией.

— Футбол, конечно, тоже ничего, но он для молокососов. Это они подрались с вашими в Марселе. А все серьезные парни тут, в Ле-Мане, и все мы чертовски дружелюбны. А знаете почему? Потому что это не спорт. Это выставка. Тут не болеют, тут совместно наслаждаются красотой.

Я разделяю с англичанами ящик пива и оставляю их наедине с наслаждением.

Слезы и седина

У Юга Дешанака красные глаза: от слез и бессонницы. На пятьдесят седьмой минуте последнего часа лидер гонки, болид Toyota Gazoo сходит с дистанции.

— I have no power! — кричит пилот Казуки Накаджима, едва не ставший триумфатором Ле-Мана. И Дешанак, босс Toyota Gazoo, начинает плакать.

Пилоты «Порше» Роман Дюма и Марк Либ забывают, как радоваться, и просто катаются по полу, пока Нил Яни — третий в экипаже — финиширует.

Я бегу к Дешанаку, но он в оцепенении. Он лишь повторяет вслед за комментатором: il est imposible. Это невозможно! Невозможно!

Гонка окончена, трибуны подпевают немецкому гимну, и победители из «Порше» поливают друг друга шампанским, как тут принято уже полвека.

Саймон Долан, британский миллионер и экс-победитель Ле-Мана, разбил свой «Ниссан» еще раньше, на 222-м круге. Я видел его на старте: робот с механическим прищуром. Но после гонок люди снова выглядят как люди. И Долан улыбается. Он будто рад, что проиграл, что все закончилось. Фанаты гонок часто бегут от семей, но только не сами гонщики. Долан в Ле-Мане — с женой и детьми.

— Один мой сын любит меня, второй — меня и гонки. Просто устроил им длинный уик-энд. Думаю, они даже не успели испугаться, когда тот пилот пропустил свою точку торможения, врезался в меня, а я в стену…

— Тот, который любит гонки. Вы бы хотели, чтобы он повторил вашу судьбу? Стал гонщиком?

— Н-н-не уверен.

Рене Раст, покоритель Спа и Дайтоны, пилот команды G-Drive Racing (ее собрала и спонсирует «Газпром нефть»), сегодня второй.

— Хотите знать, каково в машине? В машине громко. И трясет. Вибрация сводит с ума. Руки парализует — я до сих пор не могу разогнуть кисти. Первый час — бесконечный психологический стресс. Но потом тело постепенно начинает понимать, что происходит. А дальше — все просто. Дальше — работа мускулов.

Его товарищ по экипажу Роман Русинов раздражен. То ли второе место бесит его, то ли вопрос русской журналистки:

— Я заметила, что после каждой гонки у вас все больше седины...

— Вам что-то не нравится?

— Все в порядке, но… седые волосы…

— Что-то не так?

— Но...

— А я их специально крашу. Иначе сигареты не продают. Слишком молодой.

Эпилог и тишина

Вечер. Трасса — в черных кругах от горелой резины.

Под опустелыми трибунами собираются последние фанаты. Там есть такой особый книжный магазинчик для ценителей. На алтарном возвышении лежит монография Томаса Грюбера Carrera RS толщиной в 400 страниц — по евро за страницу.

Фанаты, вздыхая, расходятся: ну, может, в следующем году.

Ле-Ман встает в пробку: триста тысяч человек разъезжаются по домам.

В городе снова спокойно. Снова раскуривают кальяны и преломляют багеты.

Я чувствую: что-то не так. И, наконец, понимаю что.

Тишина.