Андрей Наврозов: Бабье лето

«Тут я вижу, что телефон она записывает левой рукой, — рассказывал мне вчера за завтраком приятель о девушке, случайно встреченной им в пропахших сыростью и мышами кулуарах столичной жизни, — так я ей: ты что, левша? И ожидаю, что она мне ответит, как всегда отвечают: Да, а что? В смысле: вот умник нашелся! А вместо этого она говорит: Да, к сожалению, левша, потому что в детстве я плохо себя вела и очень ленилась. А потом я исправилась, но это так и осталось».

Приятель был поражен. Не то чтобы влюблен, но явно под впечатлением. Ведь неожиданность — некогда привычная часть западной жизни вообще и диккенсовского Лондона в частности давно превратилась среди нас в нечто совершенно невероятное. Вытащить из колоды бубновый валет, рассчитывая на семерку пик, улыбнуться за коктейлем смешному каламбуру из уст банкира, когда ожидаешь от него геополитическую плоскость, услышать от женщины, вместо слов «Маноло Бланик», что она понятия не имеет, кто делает самые хорошие туфли на свете, — все это давно отошло в мир иной, в Валгаллу индивидуальных судеб, в книжное прошлое человечества.

Я не говорю о любви. В нашей все упрощающейся, в отличие от посудомоечных и стиральных машин, цивилизации, любовь канула в омут предсказуемости еще в предыдущем поколении. Новейшими жертвами рационализации жизни, как по моим собственным точным наблюдениям, так и по несколько более расплывчатым газетным заголовкам, являются брак, чадородие и половое влечение.

Сегодня в Лондоне браком даже не пахнет. Пахнет деньгами, хотя в этом тоже, увы, нет ничего неожиданного. В гомогенной системе восприятий и оценок, постепенно внедряемой в общество за счет прежнего разнообразия характеров и положений, разве удивительно, что мужчины превращаются в альфонсов — обманщиков, которых женщины в свою очередь намереваются обмануть, чтобы выйти за них замуж?

Ухоженная кожа, задорого убранные волосы, крем для ягодиц из китовой плаценты и сумка из противоестественно яркого, непременно дикого аллигатора — все это не погоня за красотой, как полагают российские Эммы Бовари, насмотревшиеся «Секса в большом городе», а необходимость убедить мужчину в материальной обеспеченности. Мужчина же, со своей стороны, играет в занятость и жонглирует важными делами, отдыхая только в полном одиночестве, без свидетелей, когда раздевается до трусов в квартире, арендованной на имя не принадлежащей ему компании, и лезет в холодильник за банкой безалкогольного пива. Алкоголь, увы, это в первую очередь морщины.

Богатство даже поговаривает о том, что отныне оно важнее, сильнее и долговечнее власти. Какое же тогда будущее в нашей наследованной от предков и проданной на корню цивилизации уготовано таким откровенно второстепенным культурам, как честь? И если такие понятия, как достоинство или добродетель, обречены на вымирание, почему должно быть сделано исключение для понятия красоты, в том числе красоты в смысле физической привлекательности? И почему в мире, где устраняются и сглаживаются сословные различия, должны остаться целыми и невредимыми различия половые? Они что, заколдованы, что ли?

Бог, уверяет нас современная цивилизация, — это ерунда, суеверие, предрассудок. Царя расстреляли под шум мотора и благополучно растворили в серной кислоте. Благородство, достоинство, добродетель и прочие «комплексные морально-этические и социальные понятия» переданы в музей раннего человечества вместе с кринолинами и клаксонами. «Любовь» рифмуют с «морковь». Красота в целом, не говоря уж о женских прелестях в частности, объявлена делом вкуса, так что одному, дескать, старомодные формы Рубенса, хе-хе-хе, а другому — обыкновенный кубизм, от которого, извините за анатомические подробности, кривые ноги с фиолетовыми когтями прямо из пупка растут. И при всем этом, представляете, предполагается, что секс, то есть половое влечение, останется на месте. Что, несмотря на все это, брак, то есть пожизненное взаимное предпочтение, не потеряет смысла. И что материнство, то есть желание женщины иметь детей, от всего этого только упрочится!

Да, материнство — это святое. Бог — не святое, царь — не святое, честь — не святое. Любовь, так она вообще морковь. А вот материнство — святое! И секс, очевидно, тоже вроде как святое, потому что на прошлой неделе Кэтрин Бланделл, заместитель редактора английского журнала «Мать и ребенок», опубликовала в журнале статью, в которой написала, а точнее взвыла голосом героини Лескова, что надоело, дескать, жить ради этих сопливых прорв, пора и нам, бабам, позабавиться. Так что хоть казните, господа хорошие, но грудью моей завлекательной кормить мое дитятко я не буду, а сберегу ее лучше для жесткого секса с моими полюбовниками!

Мисс Бланделл всего лишь следует за модой, то есть идет туда, куда ведут человечество деньги. Секс тут и в самом деле совершенно ни при чем, молодая женщина просто боится выглядеть бедной. Кормить ребенка грудью — это хуже, чем не иметь платиновой карты, унизительней, чем ходить в трехлетней давности плаще, примитивней, чем варить дома курицу, когда можно пойти в дорогой французский ресторан и заказать poule au pot.

Калифорнийское агентство прислуги, Certified Household Staffing, проговорилось журналистке консервативной «Дейли мейл» о небывалом спросе на кормилиц. Многие молодые матери среди клиентов агентства не желают, а некоторые из них в результате многочисленных пластических операций и не способны кормить младенцев грудью. Но что могут противопоставить всесильной моде задрипанные журналистки из «Дейли мейл», кроме собственного ханжества да смутных намеков на то, что природу не перехитришь? Они что, сами не мечтают жить в Беверли Хиллз? Не хотят, чтобы им докучали папарацци? Наотрез отказываются позировать с принцем, подобно Золушке в голливудской сказке, на ступеньках дворца?

Интересно, что цена доброкачественной силиконовой груди равна стоимости успешно замороженной яйцеклетки. Современная модная женщина, в самом деле, свободна. Она может не только переложить материнство на кормилицу или отложить его чуть ли не до самой смерти, но и вовсе от него отказаться, истратив те же деньги на облик материальной обеспеченности в целях привлечения мужчины к замужеству. Или выбрать и то и другое, так что, если жизнь пройдет зря и облик материальной обеспеченности, в том числе и вздымающийся подобно капоту роллс-ройса бюст, никого не обманет, останется хоть робкая надежда на что-то, помимо маленькой грязно-белой собачки в ошейнике от Hermes.

Это всего лишь робкая надежда. Английская художница по имени Дафне Тодд заперла труп матери в холодильнике и писала ее портрет маслом «пока цвет тела не начал меняться», когда она вызвала на консультацию профессионала из бюро похоронных услуг, который милостиво разрешил ей «повозиться еще денек». Картина, написанная при столь пикантных обстоятельствах, не могла не выиграть Портретного приза компании «Бритиш Петролеум» в 25 000 фунтов и не быть выставленной в Национальной портретной галерее, но не в этом дело. Дело в том, что любить старуху-мать так же немодно, как кормить грудью новорожденного младенца.

Удивительно ли, что мой лондонский приятель чуть не прослезился, услышав из уст современной женщины столь неожиданные слова правды? Не мелькнула ли у него мысль, что, стань эта женщина матерью, она не будет кормить их ребенка формулой «Нестле»? Не подумал ли он, что этот самый ребенок их обоих схоронит, а потом будет ездить поездом и двумя автобусами на кладбище в каждые выходные, чтобы просто там посидеть?