При жизни Эми Уайнхаус нельзя было все-таки назвать легендой. Певица умерла двадцати семи лет от роду, успев записать всего два альбома. Но резонанс этой трагедии по масштабу сравним с плачем по Майклу Джексону. Похоже, что пресса и социальные сети оплакивают вместе с Эми и другую утрату. У нас на глазах происходит смена веками работавшего механизма порождения культуры: смерть богемы.

В откликах на некрологи Уайнхаус и на самый факт ее смерти (не такой уж неожиданной для всякого, кто хоть что-то знал о ее жизни), помимо скорби осиротевших поклонников и естественной человеческой жалости к певице, которая умерла такой молодой, довольно часто проскальзывает нота, режущая слух. Меня удивил в них непривычный процент морализаторства. Диапазон отношения к самой Уайнхаус и к ее творчеству может быть при этом довольно широк: «Эми, конечно, была крутая телка, но так торчать все же не надо», или «Ну хватит уже из нее свечку сгоревшую делать. Два трека, ничего нового», или возмущенные комментарии, мол, неприлично вывешивать в некрологе ее последнее концертное видео, на котором певица в очевидно невменяемом состоянии. Эти разные реакции имеют, грубо говоря, один общий смысл: очень, очень безответственно поступила Эми Уайнхаус. Нам бы ее талант — мы бы жили да радовались.

По этому поводу вспоминается важный текст про феномен популярности Эми Уайнхаус, который написал Юрий Сапрыкин три года назад, на пике ее славы — тогда, в 2008 году, артистка взорвала планету и взяла на 50-й юбилейной церемонии вручения Grammy призы в пяти категориях сразу. Меня там удивила одна мысль: «Эми будто выписала англичанам индульгенцию на все грехи (точно так же, как россиянам ее некогда выписал Шнур), оказалось, что успеха можно добиться не только терпением, трудом и примерным поведением, что талант и космическое разгильдяйство вполне совместимы». Тут есть маленькая подтасовка — знак равенства между успехом и талантом, — но важно другое: с точки зрения привычного нам культурного сознания это утверждение — нонсенс. Талант и космическое разгильдяйство не просто «вполне совместимы» — многие века всем было как бы очевидно и не подлежало сомнению, что великий артист должен быть чахоточным наркоманом, психопатом или ушлепком, хоть Бодлер, хоть Эдгар По, хоть Достоевский. Страдание и душевный недуг (который заставляет гения пить горькую, но и писать песни) — это цена таланта, тот материал, из которого делается искусство. Так думали долгое время.

А теперь мы вдруг обнаруживаем, что общество настолько поздоровело, что больше не оправдывает и не романтизирует болезнь. Британский актер, комик, писатель и телеведущий Рассел Брэнд, знавший Эми задолго до ее триумфа, пишет: «Теперь Эми Уайнхаус мертва, как многие другие, чью безвременную смерть романтизируют задним числом, в 27 лет. Была ли предотвратима эта трагедия — сейчас неважно. Сегодня ее уже нельзя предотвратить. Мы потеряли красивую и талантливую женщину из-за этой болезни. Не все наркозависимые обладают невероятным талантом Эми — или талантом Курта [Кобейна], или Джимми [Хендрикса], или Дженис [Джоплин]. Некоторые люди просто заболевают. Все, что мы можем сделать, — научиться смотреть на это состояние не как на преступление или романтическое сумасбродство, а как на смертельный недуг».

Это гуманистическая версия. А суровое общественное сознание объясняет наркозависимость и депрессию даже и не болезнью, а распущенностью. Это, конечно, ханжество: ребята, а о чем же была та музыка, которая вам так нравилась? Не о птичечках и цветочечках же. Главная песня Уайнхаус называется Rehab. Как сказал об этом с последней прямотой Юрий Сапрыкин: «А теперь давайте честно: Эми стала всем интересна не в силу инфернального своего таланта и не просто потому, что песни хорошие, а потому, что она вот-вот умрет». Сапрыкин считает интерес к саморазрушению артистки глубоко постыдным — мне он кажется если не извинительным, то во всяком случае естественным. Не то чтобы артист ширяется за нас с вами, но, в общем, он проживает такой опыт, который мы, слава Богу, не можем себе позволить, и превращает свое страдание во что-то прекрасное, и в этом катарсический эффект искусства. По крайней мере, такая ассоциативная связь веками жила у людей в головах, но теперь она устарела. Автор другого некролога Эми говорит: It was because she had talent to burn, not because she burnt it — дело не в том, что она сожгла свой талант, а в том, что было что жечь.

Образ артиста в двадцать первом веке резко изменился: он больше не должен употреблять наркотики или позволять себе скользкие шутки, как Ларс фон Триер. Он должен помогать голодающим детям Африки, заниматься йогой и много-много вламывать. Богема с ее пороками перестала быть той грибницей, из которой растет культура: теперь ей стала индустрия, например, музыкальная. Скажем, о Бритни Спирс, девушке, которая тоже знает толк в саморазрушении, хотя, к счастью, и не с летальным исходом, такая постановка вопроса — талант ли убивает артиста или артист гробит талант — не пришла бы никому и в голову. И не только потому, что между успехом и талантом на самом деле не стоит знак равенства. Просто она — плоть от плоти нового механизма порождения культуры, предполагающего, что главное — прилежная работа: талант к ней приложится или нет, но без нее никакой талант не выстрелит.

Эми Уайнхаус, наверное, умерла бы и без напряженного гастрольного графика, но факт в том, что в индустрии она была белой вороной, артистом старой школы. Ее уход символизирует новую эру. Меня, как слушателя старой школы, беспокоит вопрос, не прекратится ли на этом культура. Но можно предположить более утешительное следствие: торчки и ушлепки больше не смогут оправдываться мыслью, что пороки делают их артистами, прекратится эффект Вертера в культуре. Конечно, посредственности, которые с тою же целью бросятся теперь заниматься йогой и много-много работать, тоже, вероятно, будут разочарованы, но в любом случае только выиграют. А таланты, которые пишут песни, потому что иначе не могут, продолжат писать песни. Ну и пить горькую, да — иногда они не могут иначе.