В 2003 году у фотографа Янна Артюса-Бертрана в Мали сломался вертолет. Совершив незапланированную посадку, фотограф разговорился с одним из жителей деревни: «Он рассказывал мне о своей жизни, о надеждах и страхах. Все, о чем он мечтал, было накормить детей. Внезапно я ощутил, что погрузился в самые простые человеческие заботы. Он смотрел мне прямо в глаза, не жаловался, ничего не просил, не возмущался, не злился». Так Янн Артюс-Бертран осознал, как мало мы знаем о своих соседях по планете, и начал проект «Шесть миллиардов других», задуманный как «видеопортрет человечества»: 6000 интервью на более чем 45 языках, которые в течение шести лет снимали в 83 странах мира. Все респонденты, от бразильского рыбака до китайского лавочника, от немецкого уличного артиста до афганского фермера, отвечали на одни и те же вопросы о страхах, мечтах, невзгодах, надеждах: Чему вы научились у ваших родителей? Что бы вы хотели оставить вашим детям? Какие трудности вам пришлось пережить? Какое значение имеет для вас любовь? Всего около 40 вопросов, призванные «показать, какими разными бывают люди, и одновременно позволить людям почувствовать универсальную природу всего человеческого».

В XXI веке пропагандисты мультикультурализма, терпимости и других не менее важных идей средствами искусства без конца толкуют нам, что все люди разные, и что это нормально, и что нужно тем не менее стремиться к взаимопониманию, и что это взаимопонимание возможно. Настойчивость, с которой нам объясняют эту давно очевидную вроде бы вещь, иногда наводит на подозрение, что на самом деле люди все одинаковы. Или что, поскольку нас уже шесть миллиардов, общественная мысль больше не может себе позволить внимание к индивидуальности и оперирует сразу статистически значимыми толпами.

Сергей Довлатов писал, что стараться быть как все — это и есть гордыня, потому что «мы и есть как все. Самое удивительное, что Толстой был как все». Мне же кажется довольно аррогантной предпосылка, что французский оператор может найти общий язык с бедной крестьянкой с Мадагаскара, потому что и это непременно будет его, то есть европейский язык.

«Шесть миллиардов других» уже побывали во Франции, в Мьянме, Италии, Китае, Бельгии, Испании и Бразилии, а теперь добрались до московского Мультимедиа Арт Музея. Все портреты можно увидеть на сайте проекта, а в музее без перерыва показывают 11 часов материала, смонтированного в истории, в которых рассказы шведских клерков и каких-нибудь бедуинов продолжают и дополняют друг друга. Это зрелище производит сильное впечатление — и, надо с сожалением сказать, очень предсказуемое.

Вот пожилая жительница Мадагаскара сидит перед своей хибарой. Ей задают вопрос: счастлива ли она и если да, то почему? И женщина, улыбаясь во весь рот, отвечает: да, мол, я счастлива, потому что у меня есть вода. Вода — основа жизни! В этот момент европейский зритель должен неизбежно устыдиться: все его проблемы в этом контексте кажутся незначительными. Выражения типа «депрессии», «стресса», «кризиса среднего возраста», «предменструального синдрома» и прочей такой чепухи должны переводиться на малагасийский как «европейцы с жиру бесятся». У людей вон счастье, когда воды хватает и есть чем детей накормить, а нам, видите ли, без айфона нового поколения жизнь не мила.

Умом зритель понимает, что все относительно. Но отделаться от стыда он не может, потому что европеец рождается на свет Божий с чувством вины перед странами третьего мира и вообще обездоленными. Собственно говоря, Янн Артюс-Бертран создал специальный фонд Good Planet, чтобы привлечь внимание общества к проблемам неблагополучных его представителей и окружающей среды в целом. Насколько «Шесть миллиардов других» справляются с задачей, время покажет, но одно можно сказать: эта благая цель обессмысливает цели менее прямолинейные — художественные или исследовательские.

Эпизод, подобный тому, с которого начался проект Артюса-Бертрана — чужой мир, оказавшийся в удивленных глазах европейца совсем не таким, каким казался с высоты птичьего полета, — упоминается в книге Джареда Даймонда «Ружья, микробы и сталь»: «Когда в 30-х годах XX века европейцы впервые облетели высокогорье на самолете, они были поражены, увидев под собой нечто, очень похожее на ландшафт Голландии. Широкие долины были полностью вырублены, там и здесь виднелись многочисленные деревни, а дно долин целиком покрывали поля с оградами и водоотводом, явно занятые под интенсивное земледелие». Речь идет о Папуа Новой Гвинее. Спустившись с небес на землю, исследователь находит в райском уголке расцвет каннибализма, который описывает с не меньшим азартом (чтобы не сказать сочувствием), чем ирригационную систему. Даймонд писал свою книгу с тем же гуманистическим посылом, с каким Артюс-Бертран снимал свой проект, но научная добросовестность исключила морализаторство, которым грешит социально озабоченное искусство. Трудно сказать о каннибале: «Он другой, но, в сущности, такой же, как мы, его тоже мама в детстве качала».

В то же время экспозиция Артюса-Бертрана создает общее впечатление, что автор, включая камеру в новом месте, точно знал, что он хочет там найти, как бы сам ни верил в обратное. Каждое отдельное интервью отражает реальность живого человека, но мозаика, составленная из них, рисует сказку про изначально благую человеческую природу, тем более благую, чем менее она испорчена цивилизацией. Сегодня, в силу обострившейся необходимости контактировать с чужими, поскольку они сами агрессивно контактируют с нами, мы сдули пыль с сентиментального Просвещения и, как новые Руссо, идеализируем дикаря.

Как бы вы, скажем, ответили на вопрос: что значит для вас любовь? То-то же. Простой человек смеется, смущается, но потом выдает трогательную сентенцию: «Любить жену — значит не быть с ней жестоким», «Любить — значит не только брать, но и отдавать», «Я думала, что без любви жить нельзя. Оказалось — можно», и все в таком роде. Человек образованный в ответ иронизирует, нудно рассказывает о своих неврозах или о том, что его родителям давно стоило развестись. Показать таким методом универсальную природу всего человеческого действительно можно — если считать верной гипотезу, что интеллект толпы равен интеллекту ее тупейшего представителя. Когда мы оперируем статистически значимыми толпами, интеллигент, как правило, выглядит несимпатичным, потому что сопротивляется идеалистической схематизации. А поскольку делает-то социально значимое искусство европейская интеллигенция, все снова более или менее сводится к трюизму: «У черных есть чувство ритма, у белых есть чувство вины». Разве что социальное расслоение стало важнее цвета кожи.