СВы начали разрабатывать свои онлайн-платформы для торговли валютой еще в середине 1990-х, почти двадцать лет назад. Это был смелый шаг — вряд ли можно было знать наперед, что он обернется успехом. Почему вам казалось, что за этим будущее?

Мы тогда были очень маленькой компанией: человек тридцать сидели в двух старых квартирах в центре Копенгагена и должны были как-то конкурировать с большими банками, не имея мраморных полов, просторных комнат для встреч, дорогих картин на стенах. Но если бы в те годы вы зашли на сайты «Ситибанк» или «Голдман Сакс», вы бы удивились, настолько дерьмовыми они были. В 1995-м мы могли сделать сайт лучше, чем у «Голдман Сакс», но вряд ли мы могли опередить их хоть в чем-нибудь еще.

Если называть вещи своими именами, сами обстоятельства давили на нас, побуждая сделать нечто неожиданное, не такое, как у всех. У нас не было достаточно капитала, не было шикарной штаб-квартиры, не было крупных клиентов. Мы могли хвастаться только тем, что наш сайт лучше сайта «Голдмана».

Тогда мы решили, что лучше не заставлять клиента звонить какому-то незнакомому дядьке, ждать, пока он поднимет трубку или не поднимет, потому что у него есть клиенты поважнее, а демократизировать нашу услугу, сделав ее удобнее. Конечно, мы рисковали.

СВо время небольшой экскурсии по банку, организованной для журналистов, я заметил, что ваши трейдеры выглядят неожиданно спокойно, если не сказать умиротворенно. Как-то не вяжется с традиционным представлением об этой профессии. Это такая датская черта?

Дело в бизнес-модели, а не в датской расслабленности. За сутки в этом зале проходит 150, может быть, 200 тысяч сделок ­— больше, чем почти во всех крупных инвестбанках, даже если объемы у нас поменьше. Зачем кричать и вопить, если перед тобой работает компьютер, машина, и нужно лишь следить за ней и иногда делать то, что нужно? Пятнадцать лет назад наши объемы составляли единичные проценты от сегодняшних, а крику и шуму было гораздо больше, потому что главным инструментом была телефонная трубка.

СМного ли в вашем бизнесе региональной специфики? Насколько российский офис отличается от японского или, скажем, турецкого?

И много, и не много. Я много путешествую, и почти в каждой стране люди говорят: «Ой, мы тут такие особенные». Но это неправда, по крайней мере, в нашем бизнесе. Люди, которые хотят торговать онлайн, во всем мире очень сильно похожи друг на друга. Конечно, важно понимать, чего хотят клиенты, говорить на их языке, встречаться с ними. В Японии нужно бесконечно кланяться, в Китае быть настолько вежливым, что даже неловко становится, а в России рано или поздно кто-нибудь предложит выпить водки и повеселиться. Наш продукт одинаков для всех, но представительства на местах позволяют нам максимально удовлетворить покупателя — и извлечь максимальную выгоду.

Мне кажется, это безумно интересно — ездить по миру и раз за разом убеждаться, что люди одновременно очень разные и почти одинаковые. И бизнес делает очень много, чтобы объединить людей. Политики и другие напасти — вот что создает проблемы. Я видел, как евреи и арабы прекрасно занимаются бизнесом вместе, но если речь заходит о политике, все кончается катастрофой.

СВы очень успешный бизнесмен и не стесняетесь вслух говорить о своих политических убеждениях, которые сильно отличаются от убеждений лидеров правящей социал-демократической партии. Так поступают лишь очень немногие ваши коллеги, по-видимому, не желая рисковать. Почему вы это делаете?

Да, вы правы, это риск — и сегодня он выше, чем пять или десять лет назад. Но я считаю, что надо говорить то, что думаешь, — пусть люди злятся, это их дело. Я в этой стране родился, люблю ее и хочу, чтобы с ней все было хорошо. И когда я вижу что-то, что может помешать ей в будущем, я считаю, что надо говорить об этом вслух.

Я бы очень хотел, чтобы мои коллеги-бизнесмены — я знаю, многие из них разделяют мои взгляды, — высказывались более внятно и открыто. Величие страны составляют именно бизнесмены, а не политики. Успешные бизнесмены, успешные компании с успешными сотрудниками, которые в силах содержать свои семьи и платить налоги. И об этом надо говорить вслух, иначе политики будут убеждать всех вокруг, что именно им все мы обязаны своим процветанием. Конечно, им это не очень нравится, а в некоторых странах за такую правду можно и поплатиться, но я всегда считал это правильным и всегда это делал. Пока вроде жив. Значит, не так уж это и рискованно.

В последнее время мы видим, как европейские избиратели отворачиваются от сдержанной фискальной политики консервативных правительств. Например, недавно французы проголосовали за социалиста Франсуа Олланда. С каждым таким шагом мы оказываемся все дальше от идеального мира Айн Рэнд, где индивиды торжествуют над государством.

СВ вашем книжном шкафу стоит ее книга «Атлант расправил плечи» с вашим предисловием. Дания, которую вы любите, вообще никогда не походила на Айнрэндлендию. Как вы считаете?

Ну, если вы мне скажете, где эта Айнрэндлендия находится, я завтра же туда и отправлюсь.

Эта книга прекрасно описывает происходящее с нами сегодня. И я советую всем ее прочесть, потому что она рассказывает о том, что идет не так, и удивительно точно передает механику того, что происходило последние пять лет, — и это притом, что книга вышла в 1957 году! Радоваться нечему, ведь книга плохо заканчивается. Дания точно не страна мечты Айн Рэнд, но это моя страна. И у меня есть такое же право влиять на ее судьбу, как и у любого другого.

Сейчас преимущество на стороне наших политических противников, социал-демократов, но если не пытаться, ничего никогда и не выйдет, правда? Одним я доволен: в 2003-м, когда мы решили распространять ее книги в деловой среде и даже выпустили специальное издание под эгидой Saxo Bank, никто в Дании не знал, кто такая Айн Рэнд, а теперь многие знакомы с ее жизнью, ее учением и готовы обсуждать его.

Книги Рэнд, кстати, не столько об обществе, сколько об индивиде, который живет своей мечтой и двигается в правильном направлении. Даже если у общества есть проблемы, если вы живете под давлением, вы все равно несете ответственность за свои поступки и все равно можете жить хорошо или, по крайней мере, лучше и более полно, если опираетесь на конкретную философию.

СИскусство встречает человека прямо у входа вашего банка и следует за ним по всему зданию. Как на все это реагируют работники?

Мы пытаемся дать людям интересную среду и таким образом вдохновить их, это очень важно. Речь не только об искусстве, но и, например, о скелете динозавра в нашей столовой. У нас прекрасная столовая: мы заботимся о сотрудниках, кормим их вкусной едой и извлекаем выгоду: они могли бы исчезать на полуторачасовые обеды на соседней улице, но проводят 45 минут в стенах банка. Да, построить эту столовую вышло дороже, чем ничего не делать, но производительность сотрудников увеличивается, и в конечном счете банк выигрывает.

СПочему для вдохновения вы выбрали именно современное искусство?

С одной стороны, тут есть элемент «ответственности бизнеса перед обществом»: у нас довольно строгая политика — мы покупаем работы только датских художников, только современных и только напрямую. Не покупаем на аукционах, избегаем мертвецов. Мы хотим поддерживать молодые таланты, которые едва сводят концы с концами — знаете, как это бывает? И поэтому покупаем их работы, так что деньги отправляются прямо к ним в карман. Прекрасно, когда картина уходит за хорошую цену на аукционе, но художник это на хлеб не намажет. А с другой стороны, что нам коллекционировать, если не датское искусство?

Мы с Кимом Фурне (наряду с Ларсом Кристенсеном основатель и крупный акционер банка. — Прим. ред.) можем позволить себе роскошь делать и говорить то, что хотим, потому что банк до сих пор принадлежит нам. Будь у нас тысячи акционеров, все было бы иначе, но пока никто не может запретить что-либо мне или Киму: если мы хотим купить искусство, мы покупаем искусство. Это роскошь, доступная мало кому из банкиров, которые обычно скованы привычками огромных старых корпораций.

Двадцать лет назад нас было только двое; с тех пор и по сей день мы стараемся сохранять на работе ощущение большой семьи. Вечно так не будет, но чем дольше, тем лучше. Однажды наш банк станет похожим на любой другой, но я надеюсь, что еще лет тридцать-сорок он продержится — тогда я не увижу, как все закончится.