— Ты зачем надеваешь босоножки? Дождик ведь.

— Так потому и надеваю, что вода тут же выльется и нога быстро высохнет.

Это обо мне беспокоятся дети: я собираюсь по делам на целый день. Мое объяснение их невероятно смешит.

В детстве на каждое лето мне покупали одни сандалии и одно ситцевое платье. И то и другое снашивалось в дым, потому что сандалии были всепогодные, а платье стирали в субботу после бани, и к утру оно было готово к дальнейшей носке.

Сейчас у меня есть туфли, и не одни, юбок-платьев хватает, но на каждый сезон я подбираю что-то одно, «любимое», что ли. Прошлогоднюю юбку, пусть и хорошую, не надену. Новую сделаю.

Кстати, это «сделаю» осталось с послевоенных лет, когда перешивали и перелицовывали все, что еще не полный хлам. Мама «делала» платья мне и себе. В пятидесятые годы, когда я ходила в детский сад, у меня было штапельное платье старушечьей расцветки — темно-зеленый фон и мелкий горошек. Причем подол с одного бока отвисал, видимо, ткани было недостаточно для того, чтобы выкроить детали правильно, вдоль нити, а не поперек. Я это платье сильно не любила, потому и запомнила.

У платьев, которые мама шила мне в детстве, не было карманов. Видимо, за нехваткой времени или ткани. Зато в то время девочки носили штаны в виде панталон, с резинкой у колена. Как теплые, «на байке», так и «простые», хлопчатобумажные. Штаны были длиннее, чем платья, и в старшей группе девочки их «подбирали», подкручивали, чтоб они не выглядывали из-под подола. Так вот, вместо карманов мы, маленькие девочки конца 50-х, использовали эти штаны. Яблоко недоеденное, мелок, маленькую куколку — все туда. Этот жест — подобрать что-то с земли и засунуть за гачу, за резинку — помнится до сих пор.

Однажды по дороге в сад — а в садик мы ходили самостоятельно, а я даже ездила на автобусе — я подобрала тюбик губной помады. Естественно, засунула за гачу. На прогулке показала девочкам, они крутили-смотрели и крышку потеряли. В общем, я эту помаду и без крышки — за гачу. А после тихого часа началось: воспитательница, увидев меня, завизжала, дети замерли. Я посмотрела на себя — вся в алом. Помада эта растаяла и потекла. Панталоны у меня в тот день были ярко-желтые. «Лимонного цвета», как их хвалила моя мама.

Мама умела похвалить всякую дрянь. «Ешь, ешь, килька чуть с душком, ароматная», «вот каша пшенная — она на воде такая остренькая получается, вкуснотища», «картошечка-то с разварочки, хороша, ничего к ней и не надо». Ботинки — «еще крепкие, не промокают», пальто — «как новое, рукава совсем не протерлись». Костюм клоуна, который она мне сшила из матрасной ткани, — «загляденье, а не костюм». И так казалось, все нормально у нас, хорошо живем.

Когда мне надо было идти в первый класс, встал вопрос о белом фартуке. Первая идея у мамы была — сшить его из отбеленной марли и накрахмалить. Но она остановилась на кухонной занавеске: хорошая бязь, где у нас хлорка? Ленты в косы она «сделала» из своего старого крепдешинового платья — «благородные ленты»!

Нищета (мама — врач, отец — инженер) в нашей семье не проходила. Когда мне надо было торжественно вступать в пионеры перед лицом своих товарищей, мама сделала мне галстук из куска бордового сатина, аккуратно вручную обметала тряпочку. Уголки сразу скрутились в трубочки, и это было не разгладить.

Когда тебе 10 лет и ты видишь, что есть у подруг, что им покупают, ты спрашиваешь, почему у нас нет этого, того. И получаешь ответ: «Вот как ты видишь богато одетого человека, как входишь в дом, который от добра ломится, — знай: это нехороший человек, это плохой дом. В нашей стране честные не могут быть богатыми». Радикально, конечно. Но тогда спасало и от зависти, и от преклонения, и от униженности — и дружить не мешало. А в случае намека на мой скудный гардероб я вытаскивала козырь: «Зато мы ездили к морю!» Это впечатляло. Тогда мало кто выезжал в отпуск. Считалось, пустое. То ли дело — люстру купить. А тоску людей по большим путешествиям утоляло радио. И все самозабвенно пели: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы».