«Марсельеза», Делакруа и Гальяно: Великая французская революция в искусстве

Опера

Когда в Париже впервые прозвучала «Марсельеза», никто не мог предположить, что эта военная песня станет гимном Республики. Хотя в ней с первых нот чувствуется ритм революции, стремительный, решительный, неудержимый. Ее мотив, наряду с Ça ira («Все будет хорошо»), перекочевал в народную культуру, где до сих пор звучит и в моменты торжества, и во времена протестов.

Эти мелодии вплетаются и в музыку Умберто Джордано, написавшего в 1896 году оперу «Андре Шенье». Композитор использовал отголоски революционных гимнов. Саму оперу относят к итальянскому веризму, а партию Шенье исполняли великие теноры XX века: дель Монако, Паваротти, Доминго. Их герою вторили не менее блистательные сопрано: Каллас, Кабалье, Рената Скотто. Но, несмотря на мировую славу, ни Москва, ни Петербург  не решались поставить этот спектакль. Странный обет решил нарушить Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко — 7, 8 и 9 марта на основной сцене состоится премьера «Андре Шенье» в постановке Александра Тителя и дирижера Пьетро Маццетти.

Литература

Французская революция расколола Европу, переиначила политику, изменила судьбы миллионов. Писатели не могли остаться в стороне. Виктор Гюго, уже ближе к закату века, в романе «Девяносто третий год» (1874) попытался уловить последние удары этого грозного времени. В первых главах перед читателем проходят три фигуры, чьи имена стали синонимами революции: Марат, Дантон, Робеспьер. Гюго не просто описывает их поступки, он показывает, как революция меняет страны, но и сознание людей.Однако Гюго не ограничивается образами великих революционеров. Каждая страница «Девяносто третьего года» — не только борьба между сторонниками республики и монархии, это еще и борьба внутри самих персонажей, у которых порой дрожит рука, когда надо свершить праведное или безжалостное.

Гюго вплетает в канву событий картины опустевших городов, суровой природы и дрожащее дыхание толпы, готовой в любой миг превратиться в судью или палача. Кровь на баррикадах перемешивается с рыцарством старой эпохи, и из этого переплетения возникает новый взгляд на цену человеческой жизни. Так роман становится не только художественным свидетельством великого слома, но и глубокой моральной притчей о том, как время революций испытывает на прочность все, что казалось незыблемым.

Живопись

Эжен Делакруа создал «Свободу, ведущую народ» в 1830 году, под впечатлением Июльской революции. Но аллегории этой картины слились с образом 1789 года — того самого, когда люди поняли, что могут рубить головы королям.

В центре композиции — женщина с триколором, олицетворение Свободы, символ народного порыва. Полуобнаженная фигура с растрепанными волосами и пламенным взглядом. А рядом — простые горожане, студенты, рабочие, готовые идти за ней через дым и руины.

Делакруа пишет бунт не только как историческую хронику, но и как взрыв чистой энергии. В густых мазках краски чувствуются и рыдание, и крик победы; в клубах дыма таится предчувствие новых битв за право быть свободными. «Свобода, ведущая народ» стала не просто полотном о конкретном восстании, а архетипом революционного порыва. И каждый раз, когда мы смотрим на вздымающийся флаг и слышим в воображении шум баррикад, мы понимаем, что эта картина живее любой хроники — в ней по-прежнему горит пламя.

Кино

Кино о Французской революции снимают давно и по-разному. Есть хрестоматийные примеры: «Марсельеза» Ренуара, «Дантон» Вайды. Есть неожиданные ракурсы — как у Эрика Ромера в «Англичанке и герцоге». Но отдельный жанр — фильмы о Марии-Антуанетте. Жан Деланнуа в своем фильме 1956 года изображает королеву почти святой. А София Коппола (2006) погружает зрителя в атмосферу вечного праздника: пастельные наряды, пирожные на столах, порочные забавы. 

В обоих случаях зрителю предлагают одну и ту же дихотомию: золотой дворец, шелка, бриллианты, азарт придворных балов — и рядом толпы, готовые разорвать этот мир на части. Кинорежиссеры, отсылая нас к роскоши Версаля, в то же время подчеркивают уязвимость этих шелковых стен — любое зеркало может разбиться, любой бриллиант может потерять блеск. И там, где некогда казалось, что власть и богатство нерушимы, на экране возникает ломкая грань между сказочным миром и бушующим потоком народного гнева.

Мода

Революционная мода — это не только миниатюрные гильотины на цепочках, которые носили в знак траура по казненным. Это еще и стиль молодых безумцев, называвших себя Les Incroyables («Невероятные»). Воротники выше подбородка, короткие стрижки, широкие лацканы, яркие жилеты. Их спутницы — Les Merveilleuses («Чудесные») — облачались в платья, напоминавшие древнегреческие туники. Корсеты исчезли, ткани стали почти прозрачными.

Спустя два столетия этот дерзкий дух снова дал о себе знать. Первая полноценная коллекция Джона Гальяно — Les Incroyables (1984) — черпала вдохновение в эпохе Французской революции, а точнее, в той самой субкультуре эксцентричных молодых аристократов, переживших революцию и эпатировавших общество нарочитой роскошью, вычурной одеждой и театральными манерами. Их стиль — смесь постреволюционной небрежности и декаданса, и это идеально легло на эстетический почерк Гальяно.

Автор: Ольга Обыденская