Дым отечества. Олег Басилашвили как последний аристократ русской сцены

В книгах Басилашвили сразу чувствуются уверенная рука, острый неподкупный взгляд, вкус к деталям и подробностям. Это не пенсионерские мемуары, а классная театральная проза. Читаешь, и сразу виден человек, скрывающийся за обликом строгого неулыбчивого артиста и народного депутата в импортном твидовом пиджаке: сомнения, одиночество, растерянность перед новой, непонятной жизнью, проносящейся куда-то мимо, мимо. Наплывы воспоминаний как сны, уводящие далеко в прошлое, когда он был молодой и прекрасный, носил офицерский китель в «Эскадре» и гусарский ментик в «Истории лошади», пробовался на Остапа Бендера в фильме «12 стульев», ради которого похудел на сколько-то там килограммов. Тогда в фильм его не взяли, но подвиг героических самоограничений не пропал даром: Товстоногов подарил ему Хлестакова — одну из лучших его ролей…

Кап-кап — мерный звук больничной капельницы возвращает героя его книги в реальность, отсчитывая полагающиеся ему миллиграммы здоровья и сил. Кап-кап… Не слишком щедро, но Олегу Валериановичу грех жаловаться. Он по-прежнему на виду. В театре перед ним трепещут. Публика его обожает. На спектакли, в которых он занят, не достать билеты. Он — национальное достояние. И этот статус вкупе со всеми званиями и легендарными фильмами защищает его от переменчивой театральной фортуны надежнее, чем расположение самого высокого начальства. Жизнь показала, что любое начальство рано или поздно меняется, а Басилашвили — фигура постоянная. Он вписан в петербургский культурный ландшафт вместе со всеми куполами и позолоченными шпилями, растворен в сером, туманном и мглистом пейзаже. Навсегда запечатлен кинокамерой Сергея Вронского в «Осеннем марафоне»: человек бегущий, человек, упрямо и понуро преодолевающий привычные трудности бытия. Человек побеждающий, но при этом не замечающий своей победы. Нет, не переводчик Бузыкин, милый, безвольный человек, обреченно мечущийся между двумя женщинами, но античный Сизиф — подлинный герой Олега Басилашвили, которого он так и не сыграл, но который всегда маячил где-то на горизонте его актерской судьбы.

С тех пор как перебрался в Ленинград, он все время шел в гору, бежал свой бесконечный марафон. Медленно, упорно, не желая замечать скептические и насмешливые взгляды. Ведь в БДТ его поначалу называли не иначе как «муж Дорониной». Надо было это преодолеть. Решающий перелом наступил на «Трех сестрах», когда ему досталась роль Андрея Прозорова. К тому времени они уже расстались с Татьяной Васильевной, и он был сам по себе. Басилашвили и играл в той роли право жить как хочется, не стараясь непременно оправдать чьи-то завышенные ожидания. Горечь финального монолога Прозорова будет перекликаться со многими другими персонажами, сыгранными актером. Они все хотели любви, просто изнемогали от желания, чтобы ими восхищались, любовались, гордились. Они буквально становились другими, когда на них были устремлены чьи-то влюбленные глаза, и тут же скучнели и замыкались, когда никакого интереса к себе не ощущали.

Ненасытный актерский нарциссизм может быть смешным и даже жалким, особенно когда речь идет об актерах-мужчинах. А может стать ослепительным, как у Басилашвили в «Истории лошади» или «Ревизоре». Тут все решают вкус, чувство меры, актерское мастерство. Он так сегодня играет «Дядюшкин сон»: кажется, шаг влево — и получится шарж, шаг вправо — и будет эстрадный скетч. А тут невесомыми, манерными шажками старого подагрика, но всегда четко по центру, по золотому сечению проходящему, там, где откровенный смех пересекается с пронзительной грустью, а понятное сострадание к старости и ветхости героя — с мгновенным насмешливым от него отстранением.

В этом всегда столько внутреннего изящества, какой-то душевной по­движности и легкости, что сознание отказывает воспринимать реальный возраст исполнителя. Неужели восемьдесят четыре? Немыслимо!

Тема актерского долголетия особая и деликатная, а для такого театра, как БДТ, тем более. В подтексте многих воспоминаний и разговоров то и дело слышится скрытая обида, что поколение первачей товстоноговской труппы так и не дало вырваться молодым, не позволило им реализоваться в полной мере. И дело даже не в закулисных интригах или вечной битве амбиций, просто дарования старших оказались на порядок мощнее и ярче. С ними рядом последующие поколения выглядели бледно. Так часто бывает в семьях, где тон задают знаменитые родители, а детей до седых волос держат на подхвате. Да и физически старшие оказались крепче, выносливее. Все они были рассчитаны на марафонские дистанции, которые так и не одолели их молодые соперники. Как безвременно рано сошли с нее Юрий Демич, Андрей Толубеев…

На самом деле это одна из тайных драм БДТ. При всей своей гениальности Товстоногов не смог или не захотел обеспечить себе и своим ведущим актерам молодых преемников. Все, на что его хватило под конец жизни, — это пригласить к себе в труппу двух звезд: Алису Фрейндлих и Валерия Ивченко. И те уже были немолоды. Это такая фараонская беспощадная логика, свойственная всем великим главным режиссерам: вместе со мной должны уйти все.

«Я не понимаю, не понимаю. Объясните мне, объясните!» Почему-то репетиции «На дне» запомнились многим их участникам этими настырными вопросами Басилашвили-Барона и попытками Товстоногова бросить курить. Впрочем, к самоедству Олега Валериановича все в те­атре успели уже привыкнуть, а вот Товстоногов без сигареты был непредставим. В результате под конец репетиций он все-таки не выдержал и закурил.

Постановкой «На дне» театральный круг был полностью пройден и завершен. Началась новая жизнь. Трансляция дебатов со съезда депутатов Верховного Совета вызывала куда более живой отклик у публики, чем сложносочиненные театральные метафоры и превосходная актерская игра. Может, поэтому на исходе 1980-х Басилашвили и ринулся в политику. Но о том, чтобы оставить БДТ, не могло быть и речи. Он никогда бы не предал своего учителя. Хотя соблазнов было много.

И снова изматывающий, бесконечный марафон встреч, дебатов, собраний, выступлений. Сейчас, когда я спрашиваю Басилашвили о надеждах и иллюзиях его депутатского периода, он стоит непоколебимо:  1990-е — святые годы, ельцинская команда реформаторов вытащила страну с самого дна, где мы все тогда оказались. И это надо помнить тем, кто сегодня безответственно клянет девяностые.

…Для интервью нам отвели парадную приемную. Тут обычно принимают самых почетных зрителей: сверкающий лаком паркет, шелковые занавесы на окнах, мебель под старину. Все очень торжественно. Но Олегу Валериановичу как-то неуютно.

— А почему здесь? — удивляется он, недовольно оглядывая люстры и лепнину. — Лучше бы у меня в гримерке.

Но менять дислокацию сложно, поэтому остаемся сидеть в тех же антикварных креслах. Спрашиваю, что подвигло его на вторую книгу.

— Захотелось на бумаге разобраться в сумасшедшем хаосе нашей нынешней жизни. Сложить мозаику из встреч, наблюдений, воспоминаний. Театра как такового в моей книге не так уж и много. Для меня было важнее докопаться до сути. Например, один из центральных сюжетов — судьба моего старшего брата Георгия, пропавшего без вести во время войны. Спустя почти семьдесят лет у меня в руках оказались документы, из которых выяснилось, что брат, начальник штаба дивизии, вовсе не пропал, а был смертельно ранен 7 сентября 1943 года под Ельней, доставлен в полевой госпиталь, где и умер на следующий день. Его похоронили в братской могиле. Остался его офицерский медальон. Все это зафиксировано в официальных бумагах. Почему столько лет от нас скрывали правду, непонятно. Тут одно объяснение — счет убитых шел на миллионы. Проще было отправить формальную отписку: пропал и пропал. Понимаю, что эта частная история касается только меня, но в ней отражена вся суть отношения к людям в нашем Отечестве. И если это не поменять, рассчитывать не на что. Все останется как было.

Спросил о том, как театр впервые вошел в его жизнь, и тут же убедился, что, конечно, Басилашвили — прирожденный писатель. У меня на глазах родилась новелла о военной Москве 1940-х годов. Просто садись и записывай под его диктовку. Гололед, пустынные улицы. Никаких автомобилей, кроме военного транспорта. Скользко, холодно, голодно… И вдруг вместо льда под ногами расчищенный тротуар, желтый песочек, высокие ступени, ведущие в приоткрытые двери с медным кольцом вместо привычной ручки. А там, внутри, веет мягким теплом от радиаторов центрального отопления. Запах уютного дома. Московский художественный театр. Именно этот необъяснимый аромат какой-то другой прекрасной, мирной и недоступной жизни навсегда пленит воображение юного Олега Басилашвили.

Пройдет немало лет, и что-то похожее он вновь испытает уже взрослым человеком на спектакле «Пять вечеров», поставленном Г. А. Товстоноговым. К сожалению, даже самой чувствительной кинопленке неподвластно запечатлеть неповторимое «атмо­сферное облако», которое возникает вокруг великих спектаклей. Оно растворяется в воздухе и исчезает вместе с ними бесследно. Ничего от шедевров не остается. Даже известная киноверсия «Мещан», которую любит показывать канал «Культура», и в сотой доле не передает магии того великого театра, каким был БДТ в годы своего расцвета.

— Значит, театр — дым? — допытываюсь я.

Олег Валерианович устало кивает, да, наверное. А потом, подумав, вдруг резко начинает возражать, как будто ему нанесли личную обиду.

— Нет, не согласен. От настоящего театра обязательно что-то остается. Вот я, например, на всю жизнь запомнил, как Василий Иванович Качалов играл Гаева в «Вишневом саде». Там в последнем акте у него в руках был большой белый платок. И в финале он, буквально как кляп, засовывал себе его в рот, чтобы никто не слышал рыданий, душивших его. Это было одновременно и смешно, и трагично, и страшно. А «Синяя птица»! Сцена, когда Митиль и Тильтиль приходят в Страну Воспоминаний, где живут покойные бабушка и дедушка вместе с братьями и сестрами, умершими в младенчестве. Я до сих пор слышу голос Митиль: «А вы, бабушка и дедушка, живы?» И те ей отвечают: «Пока вы нас помните, мы живы, а когда перестанете вспоминать, нас не станет». Собственно, так, наверное, и театр. А вы говорите — дым!Ɔ.