Анна Панкевич: Разговор со случайным мужчиной в отеле Negresco в Ницце

Разговор со случайным мужчиной в отеле Negresco в Ницце

Он (по-французски):

Почему вы плачете? Вы русская? Прелестно.
Я видел Москву, Ленинград и Владивосток. Немного говорю по-русски.
Позвольте дать вам платок.
Вы очень красивая. Хрупкая. Вневременная внешность.
Такие запястья, хочется... извините.
Что случилось? Заказать шампанского?

Она (по-русски, сбиваясь на французский):

Спасибо, мсье. Вы так любезны.
Опыт поражения. Поражение — производное от слова «рана»,
а может, даже «враг» — понимаете?
Испортила белоснежное кружевное платье. Придется выбросить или сдать в химчистку.
...50 евро? Недорого. Потеки туши на груди, как растертый пепел или ожоги.
Оно белое или цвета слоновой кости? — не различаю оттенки.
Правда, вы готовы слушать? Нужно ли это?

Он (по-французски):

Вы знаете, что в зале на первом этаже есть карусель?
Говорите. 

Она (по-русски, сбиваясь на французский):

Мне давно кажется, я — глаза и уши соглядатая двух веков. Это, скорее, метафора.
На слух различаю индастриал и прог, распознаю Фрейда и Бэкона,
отделив родственников от однофамильцев, узнаю по первым строкам Саррот и Плат,
по начальным кадрам Антониони и Феллини, Кокто и Бунюэля,
по вступительным аккордам Малера и Мессиана.
Вы смотрели «Смерть в Венеции», слушали «20 взглядов на младенца Христа»?
Помню себя с  14-летнего возраста.
До того со мной происходили ужасные вещи, которые не обсуждают с незнакомцами.
Образы прошлого не вытесняются, проживаются в склейках Зайдля и Сокурова.
А с 14-ти после пяти часов допроса следователя, курившего в лицо
и угрожавшего рефренами — то инкальцандо, то сморцандо —
пыткой сильным напором холодной воды из шланга по обнаженному телу
с головы до ног в бетонной камере без окон, чтобы не было слышно криков,
по ошибочному поводу и затем из-за злости от промаха и невыполнения плана –
попыткой вербовки в доносчицы за деньги, напоминаю, мне было 14 —
ходить на дискотеки, следить и сдавать тех, кто употребляет наркотики —
не доверяю серьезным, строгим, худощавым, низкорослым, лысеющим брюнетам
с карими глазами, членораздельно выговаривающим все буквы алфавита.
Когда мне исполнился 21, умёр мой Ромео, мой Звездный Мальчик, мой Супергерой,
мой Мистер Вселенная. Вам смешно? — вы улыбаетесь.
Моя мама — меня не было там, где у него остановилось сердце от передозировки —
вы знаете, слово «героин» образовалось от слова «герой» —
сочинила достойную надпись на похоронный венок с красными розами.
Далее, когда мы жили с подругой в тёмной сырой квартире
на улице имени героя революции, нас ограбили.
Подручный грабителей — его отпечатки нашли, а их всех  физически — нет —
влез в форточку на первом этаже, открыл дверь, и они взяли все, что приглянулось.
Подругу лишили заработанных за год нелёгким секретарским трудом денег,
которые она, по совету родственников, прятала в крупах.
У меня — можно еще платок? спасибо, шампанского не хочу, —
украли семейную иконку XVIII века, фамильную свадебную фотографию XIX века
уральских предков-купцов со стороны отца,
отрез серого вельвета, из которого планировалось сшить плащ
у талантливого и в шитье однокурсника,
не начатый огромный — тогда казалось, скульптура — флакон духов Nina Ricci
с пробкой-набалдашником в виде фигурки голубя с распростертыми крыльями,
подаренный старшекурсником-красавцем,
и большой набор декоративной косметики Pupa от тети из Киева — это были мои богатства.
Во время ограбления я была в маленькой — два на метр — клетушке-комнате
профилактория Московского университета имени Ленина.
Готовилась к экзаменам по журналистике на Ленинских горах в здании,
построенном пленными немцами-фашистами,
о которых писала Аренд в письмах любовнику Хайдеггеру.
Готовясь к зачету по философии, я отлично усвоила, как связаны бытие и сознание, страдание и прощение, вина и время.
Однако с экзаменовавшим меня аспирантом мы сбились в обсуждении
на тезисы де Сада, Мазоха и вашего соотечественника Фуко.
Вы читали «Надзирать и наказывать»?
Воровство — разновидность насилия; и тогда я думала о том, что моя идентичность —
это глаза, щеки и губы моей прабабушки Меланьи, которую засватали под Пермью,
и у которой было три мажары приданого и тугое тело
с длинными ногами и тонкими запястьями, как у меня;
только сейчас я бы подкрасилась, выделив веки бледно-серым
и особо внимательные спросили бы, от кого у меня такие необычные бирюзовые глаза.
А иконка, передаваемая по женской линии отца — выщербленная, с черными ликами святых (кого именно? зачем мне тогда, выросшей агностиком, было об этом узнавать?), проступавших на слое мела, нанесенном на кедровую дощечку —
считалось, оберегает женщин рода.
Затем был путч, и моя подруга, носившая первенца, старшего среди шести детей,
обиделась на меня — конечно, было за что — я комментировала порнофильм,
который ее первый супруг зачем-то нам показывал;
у неё был токсикоз, а мне было страшно от отзвуков выстрелов у Дома правительства.
Потом долгие годы я работала со словами. Так, что они заполняли
ленты информационных агентств, газеты и журналы, вываливались из них,
влияя на курсы валют и стоимость акций компаний, добывающих золото,
так, что с понедельника по пятницу я состояла из слов,
а с пятницы по понедельник — из снов.
Если вы смотрели фильмы Фрирза, вы сможете понять, как мне было тяжело.
Никак не могу перейти к рассказу о том, почему я плачу.
Плач — платье — пачкать — не кажется ли вам, что эти русские слова
на слух иностранца похожи?
Мои воспоминания, переживания, мысли о себе как о женщине,
с которой что-то происходило, происходит и обязано случиться
схлопнулись, потемнели и исчезли.
Потому что вчера...

Он (перебивая, говорит по-французски):

Мадмуазель, вы так прекрасны, и, как я понял, так чувствительны, одиноки.
Сколько стоит ночь с вами?
Я заплачу тройную цену, а утром позавтракаем.

Текст как ткань

текст похож на задуманное будущее
раскроенное платье haute couture
кусками ткани лежащее на столе закройщика
кое-где наметанное нитками разного цвета
заколотое булавками по начерченным портновским мелом линиям
но так и не сшитое не превратившееся в готовое
предназначавшееся строгой немногословной брюнетке
которая отдала бы за него большую но не для ее состояния сумму
отдельные предложения Пруста равняются четырем метрам
измерил кажется де Боттон
ими можно семнадцать раз обернуть бутылку вина
в этом же тексте примерно шесть целых одна десятая авторского листа
двести сорок пять тысяч знаков с пробелами
и ещё восемьсот девяносто три — на завязки
которые можно упразднить
буквы откатываются бусинами слова не нанизываются
края предложений рвутся не кладутся тесьмой
то ли ткани не хватает то ли лекала испорчены то ли нет любви
обещание — так и не случившееся — прекрасного
которое положат в сундук
но скорей изорвут

Аутофагия

потерянные руки Венеры Милосской
спустя две тысячи лет на Милосе
пеплос запахнутый на бедрах
словно она фри-блидинг за сто лет до анно домини
покалеченный гетеронормативный сексистский стандарт
с навскидку 80В и намеком на улыбку Дженнифер Энистон
явное плоскостопие венчающее гладкие голени
депилированные мёдом и воском
воображаемые реконструированные запястья —  
в ее аутофагии — клетки кости нервы ткани — камень (...)
а в моей области Вернике — диалог по-гречески
я: «думаю о твоем возможном возлюбленном с лицом Брэда Питта»
она: «он был божественно красив и силён»
она: «представляю твоего любимого с кудрями Аполлона»
я: «был и такой»
она: «но я не знаю, как выглядит Брэд Питт»
я: «а я не знаю, какого цвета были кудри Аполлона»
свободна ли ты? свободна ли я?
камень (ножницы бумага)