Андрей Вознесенский: Я был зациклен тогда на Жаклин

Поэт как мостик и как мистик

Автору этого эссе Соломону Волкову принадлежит неожиданное наблюдение о тайном сходстве Жаклин Кеннеди и Лили Брик. Неизвестно, порадовало бы это сравнение кого-то из дам. Тем не менее Волкову стоит доверять. Он знал обеих и умудрялся дружить даже с такими ярыми антагонистами, как Вознесенский, Евтушенко и Бродский.

Вознесенский был влюбчив, это не секрет. При этом в жизнь и творчество Андрея властно вторгались женщины, с которыми его связывали чисто платонические — насколько мы можем судить — отношения. Он, как известно, называл их «судьбабами». Скажу несколько слов о двух из них — тех, которых и мне посчастливилось узнать. Это Жаклин Кеннеди-Онассис и Лиля Брик, две «великие спутницы», схожие и несхожие.

Вознесенский воплощал в себе свойства «мостика» — связующего звена между людьми, народами и культурами. Это было заметно у всех шестидесятников, но у него особенно. Я почувствовал это при первой же встрече с Андреем в июле 1971 года.

Дело было в Лиелупе — это Юрмала, Рижское взморье. Я приехал к нему взять интервью для рижской русскоязычной молодежной газеты, тогда очень популярной из-за своей неортодоксальной культурной позиции. Говорили с Вознесенским о многом: конечно, о его новейших стихах, но и о Пикассо, о Лорке, о Таривердиеве.

Меня как музыканта особенно заинтересовал его рассказ о «поэтории» Родиона Щедрина — «концерте для поэта в сопровождении женского голоса, хора и оркестра». Поэтом был Вознесенский, женским голосом — Людмила Зыкина, которую Андрей непочтительно назвал Люськой. Премьера ознаменовалась скандалом, после него «поэторию» долго не исполняли. Щедрин, с которым был знаком, мне об этом поведал с печалью и юмором. Вознесенский добавил смачные детали не для печати.

Но потом перешел на латышских поэтов. Из них Вознесенскому особенно пришелся по душе Марис Чаклайс, прекрасный стихотворец и прелестный человек с лицом пай-мальчика, но с истинно лирической сутью.

Мне стихи Чаклайса тоже очень нравились. Поэтому, когда Вознесенский сказал, что он от них «остолбенел», и предложил дать в газету свои, как он выразился, «переложения из Чаклайса», я с радостью согласился. Их напечатали. Все умилились. Чаклайс был счастлив.

В непростые взаимоотношения русской и латвийской культур Андрей вплел свою объединяющую ниточку, проложил свой особенный легкий мостик. Сделано это было с присущим ему изяществом и кажущейся беспечностью.

Эта кажущаяся легкость и отличала Вознесенского от других шестидесятников. Она помогала ему, когда он брался за более трудные дела — вроде вживления в иссохший от многолетней холодной войны советский быт красочных американских реалий: «автопортрет мой реторта неона, апостол небесных ворот — аэропорт!»

Для меня, как и для многих моих сверстников, знакомство с современной Америкой началось с именно этих строк из «Треугольной груши». Они поражали, запоминались, вызывали восторг у одних, зависть и злобу у других.

Вознесенский впервые выбрался в США (вместе с Евтушенко) в 1961 году, когда президентом там стал Джон Кеннеди — самый молодой лидер в истории страны. Фотогеничный и обаятельный, он быстро превратился в притягательный символ. О звездной паре — Джонни и его жене Жаклин — говорили как о романтических героях. Этому немало способствовала легендарная телевизионная экскурсия по Белому дому, проведенная Первой леди в 1962 году. Ее показали в 106 странах, она получила престижную премию «Эмми» и вошла в историю телевидения.

Здесь надо вспомнить вот о чем. Андрей любил рассказывать, как в 1964 году он, запутавшись в творческих и личных проблемах, решил застрелиться. Но перед этим написал два предсмертных письма — Брежневу и Кеннеди, — в которых просил позаботиться о публикации «самого серьезного» из им сочиненного — поэмы «Оза».

Поэт, как мы знаем, стреляться передумал, «Оза» появилась в печати без участия Генсека и Президента. Но сам факт обращения Вознесенского к Кеннеди!.. Клан Кеннеди — Джон, Жаклин, братья Роберт и Эдвард — стал для русского поэта родным, в сто раз роднее советских бонз. Да что там говорить: Андрей по-настоящему сдружился с Джеки после того, как та призналась ему, что считает Хрущева «ужасным типом»!

Джеки (это не фамильярность, так ее после той ТВ-передачи называла вся Америка, да и весь мир) была женщиной, которую трудно было смутить или обидеть. Когда она позвонила мне в первый раз в Нью-Йорке (сверился по дневничку — это случилось 25 июня 1991 года) и представилась, я, натурально, повесил трубку: что за дурацкие шутки! Но Джеки тут же перезвонила и своим фирменным мягким кошачьим голосом сообщила ее рабочий телефонный номер. Она тогда служила старшим редактором в издательстве «Даблдей», в свое время выпустившем книгу стихов Вознесенского с предисловием сенатора Эдварда Кеннеди.

Джеки хотела переиздать в мягкой обложке мою книгу диалогов с русско-американским хореографом Джорджем Баланчиным, которого она боготворила, пригласила его посетить Белый дом. Баланчин ее после этого иначе как «императрицей Екатериной Великой» не величал. Когда мы вместе с ней смотрели — уже после смерти Мистера Би (почтительный внутритеатральный титул Георгия Мелитоновича) — его балет «Моцартиана» на музыку Чайковского, она расспрашивала меня о композиторе с таким казавшимся мне неподдельным интересом, что я почувствовал себя оракулом.

В этом, мне кажется, и крылся секрет магического воздействия Джеки на людей: она умела задавать «правильные» вопросы и внимательно выслушивать сколь угодно пространные на них ответы. Редчайшее на самом деле качество. За всю свою жизнь я встретил только нескольких людей, им обладавших. Среди них выделялась Лиля Брик, одна из описанных Вознесенским «судьбаб».

К Лиле Брик меня послал в 1973 году Шостакович, по делу. К Маяковскому он относился без особого (скажем так) энтузиазма, но Лилю Юрьевну уважал. В своей экзотически обставленной квартире (на стенах — работы Пикассо, Шагала и Пиросмани, а также русские расписные подносы) Лиля выставила экзотическое (по тем временам) угощение: французский сыр и датское пиво в банках, которые лихо открывал ее муж Катанян.

Сама Лиля была похожа на экзотическую птицу: рыжего цвета волосы, искусно разрисованное лицо, на котором пламенели прославленные Маяковским темно-карие глаза, реагировавшие, казалось, на каждое твое слово. В этих глазах можно было утонуть. И точно таким же свойством обладали глаза Джеки. Все мы помним ироническое наблюдение, что о глазах женщины вспоминают, когда ее больше не за что похвалить. И действительно, красотками в традиционном смысле этого слова, «эффектными дамами» ни Лилю, ни даже Жаклин назвать, пожалуй, нельзя было. Но это не помешало им обеим, каждой в свое время, стать олицетворением некоего «стиля поколения».

Для Вознесенского, с его повышенным вниманием к «прикидам» (любимое его словцо), все это, конечно же, имело огромное значение. Андрей как-то сказал мне: «У них был уникальный талант вкуса». «Стильный» поэт должен был иметь «стильных» подруг.

Что еще общего было между Лилей и Джеки? Обе обладали тем, что американцы называют magic touch, «волшебным прикосновением». Это удивительный дар, позволявший Лиле мимоходом создавать легендарные творческие пары (так она соединила Щедрина и Майю Плисецкую). А Джеки, в ее роли книжного редактора, буквально на ходу выдумывала такие названия для книг и подбирала к ним такие обложки и иллюстрации, что это внезапно превращало их в бестселлеры. Такое я испытал и на себе. Вышедшая как пейпербук под ее патронажем книжка моих диалогов с Баланчиным продавалась в разы успешнее предыдущих изданий.

Любопытство — это тоже была их общая черта. Лилю весьма интересовали и подробности личной жизни общих знакомых, и новости из музыкальной сферы. А Джеки, будучи убежденной и открытой русофилкой (вещь редкая в высших кругах США), нередко звонила, чтобы узнать побольше о каких-то нюансах русской культуры.

Однажды, к примеру, она хотела узнать, каким поэтом был Ходасевич (в то время Джеки занималась изданием сочинений его жены, Нины Берберовой). В другой раз Жаклин ошарашила меня вопросом: кто в России популярнее — Вознесенский или Есенин? Андрей ей сказал, что нынче самый популярный русский поэт — это Вознесенский. А танцовщик Рудольф Нуреев, тоже близкий приятель Жаклин, услышав это, возразил, что Есенин будет познаменитее.

Я вышел из положения, объяснив: покойного Есенина и, слава Богу, здравствующего Вознесенского, при всех очевидных различиях их поэтик, объединяет страсть к яркой, неожиданной, зачастую эпатажной метафоре. Что до популярности — да, Есенина в России знают и любят все. Но Андрей собирает на свои чтения такие многотысячные аудитории, о которых Есенин мог только мечтать. А песня на слова Вознесенского «Миллион алых роз» (замечу здесь в скобках, сочиненная латышом Раймондом Паулсом), несомненно, превзошла по своей распространенности любую есенинскую песню. Джеки моим дипломатическим ответом осталась, кажется, удовлетворена.

Скажу еще об одном, быть может, самом важном для Андрея обстоятельстве. И Лиля, и Жаклин стали образцовыми «хранительницами мифа»: одна — мифа о Поэте, другая — о Президенте. Обе вложили в это неимоверной трудности дело весь свой талант. С ранних лет Андрей неотступно думал о судьбе своего наследия. 28-летний поэт предсказал: «“Андрей Вознесенский” — будет». Будет — навсегда? И конечно же, он хотел, чтобы это мистическое по своей сути предсказание сбылось.

Этим занимается сейчас главная «судьбаба» Андрея Зоя Богуславская, героиня его «Озы» и преданная спутница жизни поэта на протяжении 46 лет. Ее и ее сына, Леонида Богу­славского, подвижническими усилиями создан Культурный центр Вознесенского на Большой Ордынке. Центр этот несет, словами Андрея, «заряд положительного биополя», без которого, по мистическому ощущению Вознесенского, невозможно ни существование поэта, ни сохранение памяти о нем.

Предсказание Андрея Вознесенского сбывается на наших глазах.

Поэт на орбите

В этом интервью слышится веселое эхо начала 1960-х. но пижонская интонация не должна вводить в заблуждение. Поэт еще очень молод. И для него куда важнее, как он выглядит, чем то, что ему за это интервью будет. Но даже если бы Вознесенский знал, чем для него обернется его насмешливое красноречие, вряд ли бы стал осторожнее…  

текст  ~ Элизабет Сазерленд

Время: 18 августа 1962 года, 18.00, через час после парада на Красной площади в честь первого группового полета советских космонавтов Николаева и Поповича. Место: Москва, Политехнический музей, Большая аудитория. Внизу, на пустой сцене — стулья и журнальный столик, микрофон. В зрительном зале, между круто поднимающимися рядами деревянных сидений, молодой человек в расстегнутой черной рубашке возится с кинокамерой и осветительными приборами. Зал постепенно заполняется. Молодые, среднего возраста, пожилые люди. Публика ничем не примечательная, несколько бородачей, несколько девушек в зеркальных темных очках. По городу разнесся слух о том, что четыре поэта (включая любимцев публики Евтушенко и Вознесенского) будут читать стихи для нового двухчасового фильма о советской молодежи. Никаких публичных объявлений о чтениях не было, но через полчаса зал был полон. Некоторые даже стояли в проходах. Здесь когда-то любил выступать Маяковский, шепнула мне соседка, седая женщина, которая провела семнадцать лет в сибирских лагерях. Ее лицо излучало предвкушение.

А поэты все никак не появлялись. Ведущий с улыбкой сообщил, что они скоро приедут с кремлевского приема в честь космонавтов. Радостные аплодисменты. Беспокойное ожидание. Нетерпеливые аплодисменты. Поправили свет. Еще более нетерпеливые аплодисменты. В семь вечера сцена вдруг заполнилась. Евтушенко — высокий, в сером чесучовом костюме и синей спортивной рубашке с рисунком, похожим на белые пальмы, — читает первым. Руки в карманах, голос сначала спокоен, потом медленно достигает эмоциональной вершины — руки извлечены из карманов, правая поднята. Он читает «Бабий Яр». Затем, в конце, опять становится спокойным. Когда выходит следующий поэт, Евтушенко отдыхает на стуле, вытянув длинные ноги, курит, усмехается, шутит с ведущим, глядит на непрекращающийся поток записок, который течет к нему на сцену из зрительного зала.

И вот появляется Андрей Вознесенский. Среднего роста, в темном костюме, белой рубашке, синем пуловере с белой каемкой, в галстуке, большие голубые глаза, взгляд серьезного мальчика, меньше значительности и магнетизма, больше невозмутимости. Читает в похожем драматичном стиле, размашистые жесты, широкий голосовой диапазон, но не столько артистизма. Роскошно разливается русская речь, богатая трехсложными рифмами, невозможными в английском языке. Стихотворение об усах Сталина.

Вознесенский садится, напряженный и внимательный, а тем временем к микрофону подходит Булат Окуджава. Хрупкая фигура, смуглый, реде­ющие черные волосы, усы и серьезные карие глаза. Он читает, из зрительного зала раздаются выкрики с просьбой спеть под гитару. Советской молодежи очень нравится, как он это делает. Он берет гитару и поет свои стихотворения-песни в спокойном народном городском стиле, без украшательства.

Еще одно политическое стихотворение Евтушенко (поэты сменяют друг друга), после которого он говорит: «Часто спрашивают, почему мы осуждаем Сталина, — ведь он спас Россию во время войны и подготовил ей дорогу в будущее. Что ж, если он и готовил что-то для таких, как я и Вознесенский, — так это милое местечко в Сибири». Молодежь смеется, но лица старших серьезны. Трудные воспоминания. Думаю, нельзя забывать, что на этих поэтов политика повлияла напрямую. Потому они и будоражат эту тему, что сосед-лиходей удалился, но пока еще не все хорошо.

Девять вечера, перерыв, бутерброды и мандариновая газировка. Я беседую на испанском с Евтушенко, которого окружили девушки, страждущие автографа. «Гинзберг — мой любимый американский поэт». Я ищу Вознесенского, нахожу его за кулисами, мы договариваемся о встрече. Потом он опять читает стихи, на этот раз «личные». И никто не скажет: «Любовная лирика? Так напечатай два экземпляра, один для себя, а другой для своей девушки».

23.00. Ресторан отеля «Метрополь». Огромный и в этот час пустой, высокий потолок из стекла и металла, как на вокзалах XIX века, в центре журчит фонтан, несчастный официант приносит российское шампанское и цыпленка табака. Вознесенский пришел с букетом роз и дружеской улыбкой. Я знаю, что он родился в Москве в 1933 году в семье технических специалистов, окончил Московский архитектурный институт, где разработал проект круг­лого музея с пандусом до того, как узнал о Музее Гуггенхайма, переключился на поэзию, выпустил четыре стихотворных сборника, посетил в 1961-м  США во время пятнадцатидневной туристической поездки, немного говорит по-английски, холост, живет с родителями, комсомолец. В Советском Со­юзе его называют «поэтом поэтов». Написал киносценарий и театральную пьесу. Периодически подвергается атакам в литературных журналах крайних правых. Посетил Италию в 1962 году.

Я собираюсь взять у вас интервью. Мне дали список вопросов.

(Невозмутимо.) Вы знаете, а я не совсем поэт. Пишу, потому что за это хорошо платят.

(В шоке.) И сколько же платят поэтам?

Самая маленькая ставка — рубль сорок за строчку. Столько платят начина­ющим при минимальном тираже. Самая высокая — двенадцать рублей за строчку, это для больших поэтов при стотысячном тираже. Я получаю примерно четыре рубля за строчку, если тираж двадцать тысяч. Но я собираюсь обмануть систему. Буду делать строчки короче, всего в одно слово, например «ох» или «ах». (Пишет на бумажной салфетке.) Каждую вторую!

Вы стали бы писать стихи, если бы вам за это не платили?

Никогда. Вы думаете, я гений или что-то в этом роде?

(В изумлении от того, что в России так шутят…)

А я и есть гений. Но только когда пишу. Все остальное время я обычный человек. Я ем и хожу в туалет, сплю и так далее. Думаю, настоящие художники живут просто, как Пастернак, а люди бесталанные компенсируют отсутствие таланта ярким имиджем.

Ха-ха. Но у вас есть прекрасные поэты, которые выглядят очень ярко.

Мы, русские, подходящий народ для производства великих поэтов. У нас очень богатые традиции: водка, пляски, церковь, царь…

А женщины? Что вы думаете о художнике и человеческих отношениях?

Ну, у поэта не всегда хватает энергии и на то и на другое. Поэты воздают народу иначе. Если я опоздал на свидание, это могло произойти потому, что я в этот момент писал стихи.

Послушайте, я говорю не об опозданиях на свидания. Я имею в виду некоторых третьесортных деятелей искусства, которые изменяют своим женам и не платят за аборты. Каким образом труд художника может служить оправданием столь свинского отношения к людям?

(Озадаченно.) Какие вопросы вы там приготовили?

Вопрос первый. Каких американских по­этов вы читали и кто вам  понравился?

Оден. Хотя он англичанин. Эдгар Аллан По. Ферлингетти.

А Гинзберг?

Он вам нравится больше, чем Ферлингетти?

(Смущенно.) Пожалуй, да.

Ладно, тогда пусть будет Гинзберг.

Какой русский поэт последнего сорокалетия повлиял на вас больше всего?

Что за вопрос? Испытывать влияние пожилых поэтов — все равно что заниматься любовью с бабушкой. Ладно, тогда Пастернак, я думаю. Мы были близкими друзьями. Но больше, наверное, на меня повлияли живописцы вроде Миро. (Вознесенский, как и Евтушенко, пытался поддержать художников, не исповедующих соцреализм и еще не выставлявшихся, покупая их работы и выпуская книги стихов с их иллюстрациями.)

Каковы, по-вашему, главные тенденции в российской поэзии вашего поколения?

Революция. Формы и содержания. Любовь всегда революционна.

На XXII съезде партии Шолохов набросился на молодых советских писателей. Как вы думаете, насколько это выступление отражает его позицию?

Господин Шолохов любит пошутить.

Хм. Что ж, каким, по вашему мнению, будет вклад писателей вашего поколения в советскую и мировую литературу?

(На этот раз почти серьезно.) Самое важное — это то, что у нас сейчас настоящий ренессанс советской поэзии. Вы были на сегодняшних чтениях — здесь возрождается коллективный дух, причем во всем, не только в поэзии. Я уверен, что это окажется важным и для всего мира. (Пауза, выражение лица не меняется.) Людям некогда читать длинные книжки, поэтому легче понравиться, написав стихи, — они короче.

Ха-ха! И все-таки, что вы думаете о роли поэзии в наш технологичный век?

Поэзия — это единственное, что спасет человека от технологий.

Некоторые считают, что наука и поэзия движутся в противоположных направлениях, другие говорят, что в конечном счете они приведут нас к одному и тому же. А вы как думаете?

Талант во всех областях говорит на одном и том же языке. Но за поэзией останется последнее слово.

Наука сегодня активно осваивает новые области знания. Некоторые писатели полагают, что поэзии тоже предстоит открыть и исследовать обширные территории. А на ваш взгляд?

(На минуту задумавшись.) Я за все виды взрывов. Кроме ядерных.

Гостиничный номер, три часа утра. Я провожаю Вознесенского вниз, смотрю, как он садится в такси и уезжает, потом иду на Красную площадь. Там ни души, только огромные портреты Ленина и Маркса на фасаде ГУМа. В витрине элегантная коллекция италь­янских женских туфель. Напротив — большой черно-красный мраморный Мавзолей Ленина. Сталина там уже нет, он лежит в нескольких метрах у Кремлевской стены — единственная могила в длинном ряду героев революции с надгробием без бюста. Я думаю об этой огромной безумной стране с кровавым прошлым и безбрежным будущим, где поэтические книги за считанные недели продаются стотысячными тиражами и где поэты столь же знамениты, как и космонавты, где на улице можно увидеть женщин с отбойными молотками, где в некоторых магазинах играет музыка, но кассиры до сих пор пользуются счетами. В Третьяковской галерее есть картина, на которой изображена изящная блондинка в кабриолете, направляющая авто навстречу футуристическому городскому пейзажу в духе Герберта Уэллса. Она называется «Новая Москва». Затем я вспоминаю еще кое-что, сказанное Вознесенским: «Писатель сталкивается с двумя проблемами. Первая — это неизвестность. Вторая — успех. Не слишком оригинальная мысль, но это правда».

С 21 ноября по 29 марта в Центре А. А. Вознесенского проходит мультимедийная выставка «Поэт и леди», посвященная многолетней дружбе Жаклин Кеннеди-Онассис и Андрея Вознесенского.