«И ни одного человека вокруг». Как я бродил по тундрам Западного Мурмана

Пили воду из лужи, выплевывали комаров

Комариный рой вьется вокруг нас. Гнус жалит сквозь одежду, забирается в глаза и мешает дышать, проникая в рот. Спасение от него ждет на вершинах безымянных утесов, нависающих над заливом. Я так думаю. Ведь совсем недавно, находясь на западной стороне фьорда, я слышал, как порывы ветров с Баренцева моря тревожно гудят в царстве безлюдных скал. Путь наверх труден: 20-градусная арктическая жара изматывает, густые березовые заросли стегают сухими ветками по лицу, а овраги сплетаются в лабиринты. Эти места находятся на востоке губы Ура, на берегах Баренцева моря и в 70 километрах, если ехать по Печенгской дороге, от Мурманска. Если идти день за днем к морю, то ничего, кроме брошенных поселений, редких рыбаков и браконьеров, не встретишь. Таков Западный Мурман. 

Пробившись на очередную каменную площадку, мы заливаемся потом. Как ни странно, это только вторая высота за вечер. Впрочем, это не удивительно, так как поход стартовал ближе к финалу дня, в пятницу, после тошнотворной рабочей недели в Мурманске. С моей напарницей по маршруту Ольгой Литвиненко мы встретились несколько часов назад в Ура-Губе, глухом селе Кольского района, еще не испорченном наплывом туристов, как Териберка, чтобы отправиться в еще неизвестные нам места. Ее послужной список высотной альпинистки включает в себя отметку в 6400 метров на пике Ленина на Памире, прохождения Эльбруса и Казбека, перенесенную на ледниках пневмонию. Один раз мы прошли вместе с Ольгой стокилометровый маршрут на лыжах к Баренцеву морю. 

Край достигнутой высоты местами круто обрывается. Я смотрю на болотистое урочище внизу — завтра мы двинемся через него. Чуть дальше искрятся снегом полукруглые сопки. В широкой полоске леса у залива кричит кукушка. Солнце сливается с горизонтом, но не садится, 3 июля еще властвует полярный день. Свет заливает фьорд, заставляя жмуриться глаза. Единственный минус момента — отсутствие озера под рукой. Мы пьем воду из луж, и она не такая уж и плохая, только пахнет мхом. Потом неожиданно темнеет, и дождь начинает барабанить по палатке.

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Лезли на утесы, отдыхали от города 

Арктика ассоциируется с сопками, но это не совсем верно. То, что перед нами находится, поморы называли пахтами, скальными утесами. Но поморский говор давно мертв на Мурманском побережье, а пришлый народ упростил географическую топонимику и называет любой холм сопкой. Еще люди думают, что тундры — это болота. Мы двигаемся через покрытое пушицей низовое болото, но это не тундры. Тундра будет ждать нас, когда мы наберем высоту. Захрустит ягелем и лишайником под ботинками. Лапландская тундра — это часть горного рельефа, но никак не топи или березовые уремы, обжитые гнусом. 

Еще одна высота. Прячемся за каменной плитой от арктического ветра и отмахиваемся от комаров. «Сучки уже достали», — говорит белокурая Ольга и колдует над газовой горелкой. Вскоре оказывается, что программа этого дня — бесконечные привалы и поедание припасов. Ольга, которая провела юность в Оленегорске и Мурманске, до недавнего времени жила в российской столице. Работала в банках. Теперь она вернулась из мегаполиса — затхлого муравейника из людей и машин, в Мурманск и заново учится дышать чистым воздухом Арктики. Меня же деградирующий на глазах Мурманск, его мусор под окнами, шумные по ночам люди, которых здесь пафосно называют «северянами» (хотя они в основном обычные горожане, а не носители северной культуры), раздражает все больше. Недавно я даже отправил резюме в районную газету крошечного чукотского поселка Эгвекинот. В походе я бегу от этого города. 

Облачность сменяется солнцем. Комары яростно накидываются на нас. Мы изучаем столько заболоченных оврагов на верхах скального массива, что моя память быстро их стирает. Спускаемся по кулуару-ложбине (рядом был и кусок снежника — какая прелесть!), шлепаем по болоту, преодолеваем очередной склон и оказываемся на новой высоте. На картах она значится как Китайгора. Бредем сквозь березово-ивовый лес к безымянному полуострову, отделяющему губу Ура от бухты Чан и острова Медведь. Перед нами встают две вершины, разделенные перемычкой-перевалом. Утесы завораживают отвесными стенами, а крупные каменные обломки красноватого цвета затрудняют набор высоты на крутых склонах, там где они не совсем вертикальные. Шустрая, как воробей, Ольга легко хватается за зацепы в камнях и поднимается на вершину. Я полчаса потею на склонах, трещинах, облизываю пересохшие губы и, цепляясь за вездесущие березы, прорываюсь. Проблема не в крутизне скалы, а в 25-килограммовом рюкзаке: он предательски нарушает мое равновесие.

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Наедине с фьордом и зайцами 

Остров Медведь, если смотреть с берега, сливается с безымянным мысом. Изогнутый, как бумеранг, он вытянулся на километр, ощетинившись зеленеющими березами и растрескавшимися скалами. Когда-то там был поселок; добывали рыбу финские колонисты. Узкий пролив между материком и островом глубок, и в наши дни в нем стоят семужные садки компании «Русское море». На рейде за островом стоит красный траулер, изломанный мысами фьорд ласкает взор синевой вод. Открытое море — незримо близко, но и далеко. Пейзаж портит штиль — гнус все атакует и атакует нас. 

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Мы бродим час за часом по массиву; насчитав три вершины, и одно крошечное, но озеро — я исследую его эмпирически: купаюсь. На одной из высот — православный крест. Ольга говорит, что он вписывается в пейзаж, но религия вызывает у меня отторжение, и я не фотографирую его. Кроме карликовых или кривых берез здесь нет деревьев, да и те еле живы из-за недостатка воды. Из животных бегают зайцы, выдавая себя задолго до встречи кучками помета. Полярное солнце обжигает на высоте. 

Ставим палатку у края обрыва, отделяющего нас от губы Чан. Тент будет всю ночь хлопать от ветра, но это лучше, чем рой комаров внутри. Утром мир изменится; но мы этого еще не знаем и засыпаем под шум дальних порогов реки Гремиха.

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Как нас не пустили в гарнизон 

«Как слышно? Катер подошел?» — трещит рация за стенками палатки. В мою сонную голову лезут дурные мысли, что скучающие от безделья инспекторы Рыбнадзора нагрянули в поисках браконьеров. Так продолжается минут десять. Высовываю голову наружу. На руинах триангуляционного знака суетятся военные геодезисты. «Как вас ветром не сдуло?» — удивляются они. Геодезисты замеряют высоты на побережье, из Мурманска их привозят по воде. «В Порт-Владимире были. Он давно нежилой, но кажется, что люди совсем недавно ушли — везде фотографии на стенах висят», — рассказывает парень. Рыбацкий поселок Порт-Владимир находится на огромном острове Шалим. На заре правления Брежнева всех жителей, а это две тысячи людей, оттуда депортировали, чтобы устроить гарнизон, который впоследствии перенесли. Еще одно место на Мурмане, которое загубили военные... 

Над фьордом опускаются плотные серые облака. Моросит мелкий дождь. По скользким склонам пахты спускаемся в лес, проходим папоротниковые заросли и выходим на долгожданный берег губы-бухты Чан. И нам предстоит нелегкий путь. Берега усыпаны крупными камнями, прореженными илистыми участками, а со стороны березовой чащи к морю подступают чавкающие болотца. На той стороне залива — мертвый гарнизон и склад боеприпасов Чан-Ручей. Пройдем через него, окажемся в ущелье, в котором бурлит река Гремиха, и устроим там обед на костре. Но сначала нужно пересечь реку Чанручей. Я ломлюсь по лесу в поисках брода, но вижу лишь грохочущие пороги и глубокие ямы. Решаем перейти реку при ее впадении в губу — широко, течение сносит, но там не глубоко. Но на входе в гарнизон нас с ходу разворачивает сторожиха: «Ближе 50 метров подходить к нам нельзя!» 

Схема похода ломается. Ливень загоняет нас в палатку. Потеть в мокрой одежде то еще удовольствие, но, к счастью, рядом есть озеро, и перед глазами хотя бы приемлемый вид. Ольга достает сублиматы «Гала-Гала» — они популярны среди альпинистов и стоят сумасшедших денег. Гречка с грибами похожа на комбикорм и на вкус — редкостная гадость, но в меня влезет любая еда. Тем временем выходит солнце и возвращается жара: я провожаю довольную Ольгу в Ура-Губу, до автобуса Видяево — Мурманск. Он делает два рейса в сутки, билет стоит 330 рублей. Водитель впадает в ступор при виде голосующей девушки с рюкзаком; походники здесь — экзотика. Ольга решила не прогуливать работу в понедельник, а жаль.

Здесь раньше жили финны 

Я вновь в селе Ура-Губа, на одноименной губе, и это шанс для исполнения моей мечты. Я живу в порту Мурманск, и у нас нет набережной, а на окраинах города, где есть доступ к Кольской губе, береговая линия завалена мусором. В залив сливают нечистоты, и туда же идут сточные воды с промзон. Поэтому в водах Баренцева моря я не плавал пять лет. Купание на Уре отменное: вода чуть прохладная и не такая соленая, как на Черном море. Песчаная коса — один роскошный пляж, болтающиеся на воде маломерные рыбацкие суда — умиротворяющий вид. Даже комары затихли. Отлив обнажает дно эстуария, и кажется, что перейти на тот берег губы — легко. Но это не так. 

К счастью, Ура-Губа — не модное место. Туристы едут в Териберку — там руины, горы мусора и озабоченные Полярным сиянием китайцы. В Ура-Губе тишина и спокойствие: несколько рыбацких предприятий вокруг фьорда и полтысячи жителей с неплохим уровнем жизни. Мусор, как в Мурманске, не вышвыривают из окон. Нашествие иногородних случается эпизодически — когда лососевые идут на нерест в устье. Село напоминает мне деревни в Коми: добротные усадьбы, ухоженные огороды и люди, которые не лезут к тебе с разговорами о смысле жизни. Впрочем, парни, с которыми я болтаю, не планируют оставаться в Арктике. Им тесно и надоел холод. О трагической истории села никто не вспоминает. Потомков тех, кто первыми пустил корни на скалистом побережье Западного Мурмана, в Ура-Губе нет. В 1864 году здесь обосновались норвежцы, а потом финны. До 1940 года Ура-Губа была центром финского района с зажиточным колхозом «Тармо». Все уничтожила сталинская политика: сначала финнам запретили говорить на родном языке, потом стали массово расстреливать как «врагов народа», а позже просто зачистили, отправив вымирать на поселения и в лагеря. После Второй мировой войны разрушенную немецкой авиацией Ура-Губу заселили заново, активно зазывая на Север архангельских и вологодских крестьян, а «Тармо» переименовали в «Энергию». Позже не стало жизни и для окрестных саамов; при Хрущеве автохтонов Мурманской области практически повсеместно выдавили в гетто — в Ловозерский район. Сегодня об этом стараются не вспоминать в региональных СМИ, и даже в Москве находятся редакторы, которые вырезают упоминания о финской трагедии региона. Западный Мурман — осиротевшие берега.

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Как подсмотреть за закрытым поселком подводников?

Движение по прибрежным пахтам не радовало скоростью (1,5 километра в час), а пересеченная местность изматывала. Если я поверну на юг, перейдя мост через реку Ура, то попаду в урочище Тещин Язык — в мир огромных сопок и красивых ущелий. Но… Перспектива в сезон комаров продираться сутки по болотам и лесам не кажется заманчивой. Есть вариант идти на юг, к дороге Мурманск — Киркенес, цепляя «гору» Оленью (272 метра). Но тогда надо перейти реку Ура, преграждающую путь к шоссе, а это рулетка. Ура — широкая и порожистая, часто несется сквозь каньоны. Оставив раздумья на утро, я двигаюсь к самой высокой сопке у села; верхушки ее утесов скалятся каменными ребрами и белеют снежниками. Но сначала я взгляну на секретный городок Видяево. 

Гребень, отделяющий село от гарнизона, напоминает жертву артиллерийского обстрела. Изо мхов и камней торчат, как обрубки, мертвые березы. Другие деревья ломаются, если до них дотронуться. Атмосфера тревожная. Ее усугубляет близость КПП в долине. Официально въезд в Видяево — по пропускам, но всегда есть те, кто ходит в поселок подводников через сопки. Зимой КПП объезжают на снегоходах. Видяево — очаг городских развлечений. Минобороны не скупится для своих контрактников — есть бассейн, боулинг и другие штуки. Отслужив в Арктике 13–15 лет, военные покидают наш регион на дорогих джипах, с огромными пенсиями и сертификатами на квартиры. В то время как пенсия гражданского матроса, отходившего 15 навигаций по сложнейшему Северному Морскому пути, позволяет лишь платить счета за квартиру и покупать еду. 

Между мной и сопкой — ивняковый лес. На его месте было колхозное поле, оно появилось после тяжелой борьбы с болотом. Ивовые прутья не пускают меня. Стегают по лицу. И я еле перебираюсь через глубокие арыки, вытаскивая ноги из топкого дерна. Но всему есть предел. Вырвавшись на просторы сопки, я наслаждаюсь видами озер, утесов; подтягиваюсь за трещины в камнях, рвусь выше, но попадаю… в очередной овраг. Звенит тишина. Все-таки выхожу на плато, но на часах уже три ночи. Приближаются дождевые облака. Я обустраиваю лагерь у дивного озера, усеянного каменными обломками. Балую себя киселем и пытаюсь отрубиться. Штормовой ветер хлопает тентом у палатки, и спится мне плохо.

Арктика, бескрайняя и утомительная 

Переводя дыхание, я делаю рывок, вжавшись пальцами в острые края плиты. Вбиваю ботинки в мокрые и неустойчивые мхи на каменном уступе. Одна ошибка, и я скачусь кубарем в ущелье, заросшее полумертвыми березами и усеянное валунами размером с избу. Как назло, меня накрывает дождь. Так проходит мой второй день одиночного похода. Как следует рассмотрев местность с утра, я отказался от плясок вокруг реки Ура. Держу путь на север, ближе к реке Западная Лица; к тем краям, где шли бои в 1941–1944 годах. Карта обещает мне горные тундры, минимум болотистых и лесных низин. О бродах не надо тревожиться. 

На макушке сопки я перевожу дух. Звук хрустящего под ногами лишайника, облепившего голые камни, вызывает у меня чувство эйфории. Горизонт просматривается на десятки километров вокруг: высятся бастионами утесы, и непонятно, что вдали — огромное озеро или Мотовский залив, за которым стоят гранитные берега полуострова Рыбачий? Спускаюсь по пологому склону; по его бокам скальные отвесы и гигантские каменные обломки. Древний курумник уже зарос сухим мхом. Рука тянется к фотоаппарату, губы выплевывают комаров. Иллюзия гор. Мимолетная. 

Поросшее пушицей болото радует глаз только издали. По ощущениям — это колыхающаяся женская грудь шестого размера. Ноги проваливаются, и не всегда понятно, где таится настоящая гнилая топь. А безветрие в урочище добивает. От гнуса не спасает и репеллент — я мажу им лицо, уши, шею и ладони каждые полчаса. Комарам плевать. Но, как гласит финская поговорка, «это должно быть сделано!». Я прорываюсь на каменные холмы к спасительному ветерку, делая погромче в наушниках литовскую песню Ugniavijas: «Ой! — рябина, рябина, где в болотах ты росла? Эй, эй, ай-ай-ай! Где в болотах ты росла, средь зеленого мха? Ой, ты матушка моя, для чего мне жизнь дала?»

Гарнизоны, которые умерли

В этом походе я обещал себе обходиться без костра и готовить на сухом горючем.

Но к черту все! Едкий дым вышибает из меня сопли и отгоняет гнус. Останавливаюсь на берегу озера, набираю воды и завариваю кипятком чай, а потом кофе. Ставлю вариться гречку в котелке. Рядом проходит глухая грунтовая дорога Ура-Губа — Заозерск, она ведет в закрытый город подводников. Срежу по ней. На 10 километров вперед — лесистая местность, и ловить мне там нечего, если, конечно, у меня нет желания подстрелить лося. 

Иду под рюкзаком и мечтаю о велосипеде. Грунтовка, присыпанная гравием и не загруженная транспортом, идеальна для этого вида транспорта. Это вам не кошмарные тракты, с лужами выше колена, на полуостровах Средний и Рыбачий, которые, как мед мух, притягивают туристов на внедорожниках. За пару часов я увидел только одну машину. Шагаю и наслаждаюсь синевой открывающегося озера Большое Урагубское. 

За поворотом возникают руины — слева и справа. Я терпеть не могу развалины. Но долг журналиста их посетить. Лучше бы я этого не делал. От того, что вижу, у меня вспышка неконтролируемой тревоги. Слева, у озера Песчаное — арсенал хранения ракетного и ядерного вооружения подводников. Там только грязь. Военные ушли давно и все, что осталось, разгромлено. «ДМБ-97» — выведено на стене одной из развалин. Схематичный рисунок голой женщины и пениса присутствует. Справа — дома гарнизона, основанного в 1967 году. В домах провалились крыши, лестницы. Трава и деревья поглощают все. Памятник, погибшим в войне на Мурманском направлении в 1944 году, не в лучшем состоянии. Здесь покоятся семь человек: лейтенант К. Ергин, сержант Т. Ставер, ефрейтор Ю. Кудрявцев и четверо безымянных солдат. От тишины звенит в ушах.

Как я постигнул тундры

Углубляюсь в лес. Черта, отделяющая меня от эпизодических встреч с людьми, пройдена. Впереди — глухомань, на десятки километров в любую сторону. Обглоданные лосями деревья. Снег и лед под ногами. Оставленные восемь десятилетий назад позиции ПВО. И старая, прифронтовая колея, больше похожая на тропу, чем на тракт. «Влюбившись в смерти иней, ты сможешь все это постигнуть», — проносятся в голове у меня заклинания самой мурманской метал-группы «Мор». Я часто застываю на месте, очарованный пейзажами Лапландии: искривленные ветви берез играют паутиной на фоне не расстающихся в июле со снегами сопок, а причудливые зеркала озер задумчиво сливаются с густыми лесами. Ярко-зеленая трава рвется к солнцу, соседствуя с прошлогодней желтизной. Наслаиваются в одно целое — отголоски зимы и подступы лета. И никаких оврагов. Иди да иди. 

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

На высоте в 200 метров я оказываюсь посреди тундр. Только отдельные кустарники осмеливаются выживать в этом мире. Одинокая сосна — это чудо. Даже комар почти пропал. Я трогаю снег руками и радостно смеюсь в гробовой тиши Арктики. Иду. Улавливаю рокот ручья и сворачиваю — туда, куда ведет примявший ягель след «вахтовки». Интуиция мне подсказывает, что в глубине тундр спрятан домик-приют. Я кружу часами по ягельным полям, взирая на конусы огромных сопок. Мне жалко, что у них нет имен, чтобы вписать их в текст. Значит, так надо. Выхожу на расколотый розовый валун, заглядываю в его щель размером с дверь и понимаю, что именно он притянул меня, а не хижина, которую я так и не нашел. Чувства, которые зажглись во мне, трудно описать словами. Как и те мурашки по коже — от вида сырого советского дзота; здесь была вторая линия обороны, а смерть съедала людей повсюду. Разворачиваюсь и километр за километром обхожу озеро с тонкими мысами (отметка на карте — 226 метров), залитое контрастами ночного солнца. Птичьи крики оглушают меня. 

Кульминация похода прошла. Накатывает изнеможение, ноги сводит от боли, перед глазами плывет от бессонницы — ходовой день затянулся на 41,2 километра. Едва соображая, я рыскаю вдоль заболоченных берегов озера Вальсеявр. Вспученная почва, камни и мокрая, как губка, трава. Натыкаюсь на несколько стоянок — их оставили владельцы внедорожников, пробившиеся по дороге. Битые бутылки, экскременты и ради куража изрубленные березы. На одной из стоянок — стулья, стол из ящика от боекомплекта и… настоящая помойка. Отдых по-русски. Ярость накрывает меня. Ломаю «мебель» и закрываю ею яму битых бутылок. Это оставили люди, приехавшие в Арктику ради льгот, пришлые временщики. Как же хорошо, что Аляску купили!

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Фото: Михаил Пустовой

Навстречу тайге 

После дождя пришло нежное полярное солнце. 7 июля 2020 года я сижу на берегу озера и дожевываю остатки от раскладки (еды). Как и положено в Лапландии, водоем, вытянувшийся километра на три, не имеет имени. Я добрел сюда часов в 10 утра. От видов кривых берез меня уже мутило, и глаза жаждали тайги. Еле разложил палатку, остудил тело в ледяной воде, поел с костра и отрубился. Вечером продолжил идти. До Печенгской трассы оставалось километров 6–7. Идти было весело: вдалеке высилось плато с монументальными обрывами, чернели озера и, кажется, встретились следы медведя. Затерянный мир — называю я эти труднодоступные пейзажи. И выхожу на шоссе. 

Мурманск я увидел нескоро. Еще сутки потребовались, чтобы одолеть 60 километров. Голосовать легковушкам я чураюсь. Ловлю грузовики. Но автостоп не ладился. Обочина для похода — это не то. И атмосфера пустой трассы, сумасшедшие краски неба и мрачные заклинания Danheim уводят меня к «мурманскому Геленджику». К озеру Килпъявр. К его песчаным берегам. Еще 15 километров. Торжество арктических широт поглощает: запахи скоротечного лета кружат голову, а заменившая тундролесье тайга приводит в трепет и дает силу моим пылающим ногам. Я все-таки это сделал.