Оглянись с любовью. К 60-летию Олега Меньшикова
Теперь он снимается только в блокбастерах и хайповых сериалах. Авторское кино ему, похоже, больше совсем не интересно. И дело, полагаю, не только в бюджетах и его персональном райдере, которых независимым продюсерам не потянуть. Уже давно Олег Меньшиков забил на всех авторов на свете. Он сам себе Автор — своих ролей, спектаклей и судьбы. Он не любит об этом рассказывать, но я знаю, что он последовательно отказывал и Копполе, и Тарантино и кому-то еще из великих. Роли все были, правда, не главные, но важные и написаны в расчете именно на главную русскую звезду. Представляю, как после отказов, полученных из Москвы, все эти великие режиссеры садились и вырезали роль Меньшикова из сценария, как это делали раньше брошенные жены, кромсая ножницами свадебные фотографии, чтобы вырвать навсегда коварных мужей-изменщиков из своего загубленного прошлого и семейных альбомов.
Но есть еще роли, которые по-прежнему может сыграть только Олег Меньшиков. Где необходимы его потухшие, все повидавшие глаза, его презрительная улыбка, его ухоженные шестидесятилетние морщины, его не утраченная с годами способность мгновенно вспыхивать и обиженно замыкаться. Яков Петрович Гуро из кошмарных ужастиков на гоголевские сюжеты, разгуливающий в модном кроваво-красном пальто в талию, — это и есть нынешний Меньшиков. Немножко Воланд, немножко фат, немножко икона стиля. Персонаж, словно вышедший из чьих-то страшных снов и безумных фантазий. Говорят, что дети тащатся только от одного вида его перстня на указательном пальце и пижонских очков с синими стеклами. На самом деле они просто никогда не видели Меньшикова другим. Но я-то помню, я-то видел.
Еще задолго до его первого всесоюзного успеха в «Покровских воротах» была оглушительная дипломная «Лестница славы» Эжена Скриба, где он буквально царил, парил и летал по сцене филиала Малого театра. И глаз от него нельзя было отвести. Легкий, стремительный, радостный. Первый после Жерара Филипа, кого можно было бы назвать «самураем весны». Принц конца 70-х годов. Какой репертуар можно было замутить с этим парнем, думал я, выходя после спектакля на теплую весеннюю Большую Ордынку, еще не обезображенную лужковскими затеями и позднейшей реновацией. И Шекспира, и какого-нибудь Лабиша, и «Принца Гомбургского», и даже «Раскинулось море широко». А почему нет? Он и поет, и играет, и танцует.
На самом деле принцы не очень-то в почете на русской сцене. Они всегда были наперечет, как какие-нибудь снежные барсы в горах Центральной Азии. На моей театральной памяти их только двое — Олег Даль и Геннадий Бортников. Оба так и не дождались своего венчания на царство. Оба так и остались принцами в изгнании, хотя Бортников всю жизнь провел в своем театре им. Моссовета, где его любили. Но ни преданность стареющих поклонников, ни покровительство начальства, ни выслуга лет тут ничего не решают. Требуется что-то другое. Хватка, напор, кураж. Тогда мне казалось, что у Меньшикова все это имеется в избытке.
Мама Олега, милая Елена Иннокентьевна, очень переживала, что испортила сыну биографию — умудрилась родить его зачем-то в Серпухове, где они и не жили совсем. Так теперь этот провинциальный Серпухов маячит во всех википедиях и биографических данных, вдохновляя театроведов и журналистов на поиски национальных корней в творчестве Олега Евгеньевича. Сугубо русского в нем не больше, чем, например, в Любови Орловой, как известно, родившейся в Звенигороде. У настоящих звезд не бывает национальности. Они созданы из другого материала, чем все остальные. Они излучают энергию и свет, которые не обязательно должны быть окрашены в цвета национального флага. Они на то и звезды, чтобы светить всем без исключения.
Хотя по своему типу Меньшиков, конечно, очень русский актер. Причем именно московского замеса. С самого начала что-то в нем было такое «мочаловское», романтическое, такая исповедальная, рвущая душу нота, звучащая в романсах Аполлона Григорьева, в монологах Феди Протасова («Пить, гулять, забыться…»). Он хорошо чувствует русский надрыв и гениально умеет, когда надо, его изобразить. Но «Живой труп» он так и не сыграл. И весь Островский со всеми «незнамовыми» и «глумовыми», кажется, специально написанными для него, пролетел мимо. Как, впрочем, и Чехов. Притом что Гуров из «Дамы с собачкой» или Войницкий в «Дяде Ване» — это его братья по крови. А из всего необъятного и тоже для него предназначенного Достоевского ему достался на заре туманной юности один вполне эпизодический Ганя Иволгин. Но даже сейчас, когда он выходит в роли сэра Генри в спектакле Ермоловского театра «Портрет Дориана Грея», я, конечно, улавливаю в его отрывистых репликах изуверскую интонацию Порфирия Петровича из «Преступления и наказания». Только Меньшиков умеет так виртуозно вести допрос. Только с его музыкальностью дано услышать и передать нервное стаккато опытного следователя, почти уже вырвавшего у своей жертвы самое главное признание. Он потом развернет веером эти свои таланты в «Статском советнике». Но опять же — Акунин, не Достоевский!
Я, конечно, злился на него. Ну как так можно! Мы познакомились в середине 80-х. И даже вроде как приятельствовали. Не слишком близко, но все же. Пили виски у него в кабинете на Пушкинской. Обсуждали какие-то классические названия. И уже тогда было понятно, что ему совсем не хочется доказывать всему миру, что он великий артист. Мир и так валялся у его ног, жалко вымаливая свои крохи. Подтверждений тому было не счесть, включая стайки девочек, беспрерывно дежуривших у его подъезда, и горы тогда еще факсов со множеством самых заманчивых предложений, и абсолютно великая роль в «Утомленных солнцем» Никиты Михалкова, которой он навеки застолбил себе место в мировой истории кино, и бронзовый бюстик Лоуренса Оливье в роли Генриха V — главную театральную премию Великобритании, полученную за роль Сергея Есенина в спектакле «Когда она танцевала» с Ванессой Редгрейв.
Олег смешно рассказывал мне, как великая англичанка ревновала, что ему хлопают больше, чем ей. В какой-то момент она не смогла сдержаться и вместо одного бокала шампанского, который по ходу сюжета должна была плеснуть ему в лицо, с остервенением проделала эту процедуру раз пять. Но с Меньшикова шампанское Ванессы как с гуся вода. Улыбнулся, стряхнул брызги с лица и, подхватив какой-то воздушный шарф, убежал со сцены, пародируя босоногий бег Айседоры. И это было так прекрасно и так трагично, — все же знали, каким образом она потом погибнет, — что потрясенный Вест-энд не мог не взорваться очередной овацией. И так было каждый раз.
Но еще круче получилась у него актерская дуэль в «Полетах во сне и наяву» с Олегом Янковским — главной тогдашней звездой советского кино. И хотя роль у Меньшикова была второго плана, все было очевидно без слов. Тем более что режиссер Роман Балаян не упускал случая подначить Янковского, зычным голосом возвещая каждый раз при появлении Меньшикова на съемочной площадке: «Смотри, Олег, вот и смерть твоя пришла!»
Иногда, в перерыве или после съемок, хорошо заправившись коньяком, Олег Иванович заходил к Меньшикову в гримерку и подолгу, молча, сидел рядом, впиваясь в него изучающим, пристальным, недобрым взглядом. Или вдруг, приблизив свое лицо почти вплотную к лицу Олега, заискивающим шепотом спрашивал: «А скажи, хорошо быть таким молодым?» Меньшиков инстинктивно отстранялся, не зная, как полагается отвечать на такие вопросы.
Ситуация зеркально повторится на съемках «Гоголя» с Сашей Петровым. Хотя я с трудом представляю, чтобы он стал на кого-то там пялиться или вздыхать по прошедшей юности. Меньшиков все-таки очень гордый товарищ. И больше всего боится, чтобы его не заподозрили в профессиональной зависти. Он скорее умрет, чем кому-то это покажет.
90-е — это, конечно, время его абсолютной славы и власти. Почему он стал первым актером поколения? Счастливое совпадение многих обстоятельств? Его несравненный актерский дар? Эффектная внешность, останавливавшая взгляды? Расчетливо и умно просчитанный пиар, построенный весь на демонстративном и упорном игнорировании массмедиа? Все так, но было и что-то еще, не поддающееся логическим объяснениям. Какая-то таинственная магия, ускользающая неопределенность, в которой каждый был волен прозревать то, что хотел. Время было смутное, и главный герой тоже был смутный, непонятный, не до конца проявленный, будто застрявший между юностью и зрелостью, между мальчиком и мужем, в какой-то рассеянной полутени, из которой он не спешил выйти на всеобщее обозрение. Да так и не вышел до конца. Может быть, отсюда у Меньшикова стойкая нелюбовь к яркому свету софитов, к разным фотосъемкам, к задушевным разговорам, как, впрочем, и любым контактам с глазу на глаз. Он все время ускользает, уходит, и даже в моменты самых сокровенных признаний держит линию обороны и дистанцию. Отсюда и странная привязанность к разным ширмам-ширмочкам, за которые ему так хочется всегда спрятаться, укрыться, стать невидимым.
При этом в повседневной жизни Олег может быть невероятно веселым, славным, компанейским. Как сын кадрового военного, всегда говорит бравые тосты, любит делать подарки, помнит про все дни рождения, обязательно поздравляет с праздниками. Видно, что ему хорошо, когда всем хорошо рядом с ним — сыто, пьяно, весело. Это нескончаемое застолье, эти сильно пьющие, давно сошедшие с дистанции безвестные актеры и режиссеры, друзья бедной юности, эти женщины из бухгалтерии, поднимающие бокалы «за любовь». O, my prince!
Казалось, что в какой-то момент его главной целью стало покончить со всеми видами прессинга и зависимостей, от которых он настрадался за свою актерскую жизнь. Никаких обязательств, никаких дедлайнов. Театром надо заниматься как сексом. Легко, радостно и с удовольствием!
Похоже, сам того не подозревая, Меньшиков попытался на свой лад вернуть домхатовскую модель театра, где главной и абсолютной величиной был Актер. Именно так, с заглавной буквы. Истории остались неизвестны имена тех, кто режиссировал, а точнее, указывал, как играть Мочалову, Ермоловой или Элеоноре Дузе. Конечно, если очень порыться в архивах, то можно найти имена этих безвестных страдальцев, потерявшихся в тени своих идолов и работодателей. Но кому они так уж интересны? Те великие общались напрямую с небесами. Они ждали подсказок сверху, а не из темноты зрительного зала или суфлерской будки у себя под ногами. Перед выходом на сцену они жарко молились, чтобы на них снизошло сегодня вдохновение. А если их молитвы оставались без ответа, они запивали горькую, отменяли спектакли, сходили с ума или замолкали на годы. Великим актерам не нужны были режиссеры с их «столярно-малярными работами» (презрительный термин театрального критика Александра Кугеля). Символично, что, обретя статус суперзвезды и материальную независимость, Меньшиков постановил, что главных режиссеров в его жизни больше не будет. Отныне он сам себе режиссер и главный начальник. Успех легендарного спектакля «Нижинский» окончательно убедил его в том, что он может все. И, наверное, это была самая большая ошибка. В том числе и тех, кто поспешил радостно его в этом поддержать. С себя вины тоже не снимаю.
И даже когда под нажимом друзей и общественного мнения Меньшиков попытается пойти на контакт с новым театром в лице еще тогда совсем молодого Кирилла Серебренникова, эта попытка завершится для него едва ли не смертоубийством. На одном из премьерных показов «Демона» прямо на глазах зрителей с колосников упал трос и рассек Олегу в кровь лицо. Спектакль быстро сняли, а с Серебренниковым он больше никогда не сотрудничал.
Можно сказать, что с Меньшикова в нашем театре началась эпоха актерской вольницы. Конечно, и раньше имелись народные артисты с правом вето и выходом в заоблачные властные выси, но они обретались в государственных театрах и, по сути, являлись госслужащими. Меньшиков одним из первых привел в театр частный капитал. На его тридцатидевятилетии, которое пышно отмечалось в Театре им. Моссовета, я первый и последний раз увидел Бориса Абрамовича Березовского, скромно подпиравшего стену, пока Никита Михалков выдавал коронного «Мохнатого шмеля». Потом Юрий Башмет вместе с новорожденным в четыре руки вдарили на рояле что-то забористо-цыганское, так что все олигархи и артисты, побросав свои бокалы и тарелки, пустились в пляс. Кстати, на это мероприятие напросился еще и автор «Чапаева и пустоты» Виктор Пелевин. Он тогда еще не окончательно вошел в образ Железной Маски новейшей русской литературы, хотя уже, кажется, обзавелся темными очками в металлической оправе. Я вел с ним переговоры о том, чтобы он сочинил пьесу для Олега. Но дальше юбилейного фуршета и плясок до утра дело не сдвинулось.
Вообще, при тех деньгах, международной славе и возможностях Меньшиков вполне мог заделаться главным магнатом российской сцены и кино. Но в итоге все закончилось Театром М. Н. Ермоловой, который он после многих лет забвения нечеловеческим усилием и волей попытался вернуть на театральную карту Москвы. И в принципе сделал это, несмотря на очевидно слабую труппу и свою прекраснодушную установку никого не увольнять, всех любить и со всеми дружить. Но дальше нужна была художественная идея, какая-то оригинальная творческая программа.
В конечном счете, если перевести речи и планы Меньшикова на общепонятный язык, эта программа свелась к объединяющему и примирительному жесту: собрать вместе молодых и старых, бывших и нынешних. Чтобы не осталось обиженных, униженных и оскорбленных. Чтобы на сцене и в зале воцарился уютный дух родного сгоревшего Дома актера, чей пепел продолжал стучать в его добром сердце. Чудесная утопия, как и следовало ожидать, довольно быстро разбилась о суровую реальность кассовых сборов. Билеты продавались в основном на спектакли с его участием. Конечно, присутствие Александра Петрова, Кристины Асмус, Дарьи Мельниковой, ставших во многом благодаря ему театральными звездами, поправило ситуацию со сборами, но, как и восемь лет назад, когда Меньшиков согласился возглавить Театр им. Ермоловой, он остается его главным бизнес-ресурсом и творческой силой.
