Шарлотта Макконахи: Миграции. Отрывок из нового романа

Фото: Arterra/Universal Images Group via Getty Images

Животные вымирают. Скоро мы здесь останемся одни.

Однажды мой муж обнаружил колонию буревестников на скалистом побережье в дикой части Атлантики. Он свозил меня туда ночью, а я и не знала, что они — едва ли не последние представители своего вида. Я знала лишь, что в ночных норах они удивительно свирепы, что с невероятной отвагой бросаются в залитую лунным светом воду. Мы провели там довольно много времени, и все эти темные часы нам удавалось делать вид, что мы такие же, как они: дикие и свободные.

Однажды — а животные уходили, явственно и неотвратимо, и это было не предупреждение о мрачном будущем, они уходили сейчас, прямо сейчас, массово вымирали, а мы это видели и ощущали — я решила, что последую за птицей через океан. Возможно, я надеялась, что она приведет меня в место, где они скрываются: все ее сородичи, все существа, которых мы вроде как уже уничтожили. Возможно, я думала, что обнаружу, что именно так неумолимо гнало меня прочь от людей, от знакомых мест, от всего, всегда. А возможно, я просто надеялась, что последний перелет этой птицы покажет, где мое подлинное место.

Когда-то именно птицы придали мне свирепости.

Гренландия.

Сезон гнездования

Мне очень повезло, что это произошло на моих глазах. Она задевает крылом тонкую, как волос, проволоку, и корзина мягко смыкается над ее головой.

Я выпрямляюсь.

В первый момент она никак не реагирует. Лишь неведомым образом понимает, что теперь не свободна. Мир вокруг нее переменился — слегка или совсем.

Я подхожу медленно, стараясь ее не напугать. Воет ветер, покусывает мне нос и щеки. На замерзших скалах сидят другие ей подобные, кружат в воздухе — и стремительно от меня уклоняются. Ботинки хрустят, я вижу, как она топорщит перья — незавершенный первый взмах: «а попробую-ка я вырваться». Гнездо, которое она выстроила вместе с самцом, незатейливо: кучка травы и сучков, втиснутая в щель в камне. Ей оно больше не нужно, птенцы уже научились нырять за пищей, но она возвращается к нему, подобно всем матерям: не бросишь. Я задерживаю дыхание и протягиваю к корзине руку. Птица лишь раз взмахивает крыльями — внезапный всплеск возмущения, прежде чем моя холодная рука смыкается на ее теле, лишая крылья подвижности.

Теперь нужно действовать быстро. Но я долго тренировалась, так что смогу: пальцы стремительно надевают кольцо ей на лапу, сдвигают его к суставу в верхней части, под перьями. Птица издает звук, который знаком мне даже слишком хорошо: почти каждую ночь я издаю его в своих снах.

— Прости, уже почти все, почти все.

Меня пробирает дрожь, однако я продолжаю — бросать поздно: ты до нее дотронулась, оттиснула тавро, впечатала в нее свою человеческую сущность. Мерзость какая.

Пластмассовое кольцо крепко охватывает лапу — трекер держится надежно. Он подмигивает мне, сообщает, что заработал. И в тот миг, когда я уже готова ее отпустить, она вдруг замирает, и я слышу, как в ладони стучит ее сердце.

И это «тук-тук-тук» меня останавливает. Такое стремительное и хрупкое.

Клюв у нее красный, будто она окунула его в кровь. В моих глазах это делает ее сильной. Я сажаю ее назад в гнездо и отхожу, забрав корзину. Я хочу, чтобы она рванулась на свободу, мне хочется увидеть ярость в ее полете — и она взлетает, во всей своей красе. Лапы красные, как и клюв. Черная бархатная шапочка. Хвост — раздвоенное лезвие, а какие крылья — острота их краев, элегантность.

Я смотрю, как она кружит в воздухе, пытаясь свыкнуться с новой частью себя. Трекер ей не мешает — он размером с ноготь моего мизинца и совсем легкий, однако ей он все равно не нравится. Она внезапно кидается на меня с пронзительным криком. Я ухмыляюсь — вот это да! — и пригибаюсь, чтобы защитить лицо, но она не повторяет попытку. Возвращается в гнездо и устраивается там: будто внутри по-прежнему яйцо, которое нужно защищать. Для нее последних пяти минут будто и не существовало.

Я провела здесь шесть дней, совсем одна. Прошлой ночью палатку смыло в море, дождь и ветер просто сорвали ее с моего тела. Меня раз десять клевали в голову и в руки — эти птицы свирепее всех других защищают свою небесную территорию. Но мне удалось окольцевать трех полярных крачек. И набрать в вены очень много соли.

Я задерживаюсь на гребне холма бросить еще один взгляд, и ветер на миг затихает. Сверкают широкие ледяные поля, за ними — черно-белая кромка океана и серый горизонт вдали. Мимо неспешно проплывают льдины лазурного цвета — даже сейчас, на самой вершине лета. А в белом небе и на земле — десятки полярных крачек. Возможно, они — последние в мире. Если бы я способна была жить на одном месте, наверное, осталась бы здесь. Но птицы не останутся, и я тоже.

В арендованной машине милосердно тепло: отопление я включила на максимум. Подношу закоченевшие ладони к вентилятору, кожу покалывает. На пассажирском сиденье папка с бумагами, я просматриваю их, ищу имя: Эннис Малоун, капитан «Сагани».

Я обращалась к семерым капитанам семи судов, и, как мне кажется, та часть моей души, что упорствует в своем безумии, порешила дать им всем отставку в тот самый миг, когда я прочитала название последнего судна. «Сагани» — ворон на языке инуитов.

Я просматриваю факты, которые удалось раскопать. Малоун родился на Аляске сорок девять лет назад. Женат на Сирше, у них двое маленьких детей. Судно — одно из последних, имеющих официальное разрешение на вылов атлантической сельди, чем капитан и занимается с командой из семи человек. Если верить графику стоянок, следующие две ночи «Сагани» проведет в Тасилаке.

Я вбиваю Тасилак в GPS и пускаюсь в медленный путь по холодной дороге. Ехать до городка целый день. Я пересекаю Полярный круг и направляюсь к югу, размышляя, как подступиться к Малоуну. Все капитаны, к которым я обращалась, мне отказали. Не нужна им на борту чужачка, не обученная морскому ремеслу. Не любят они, когда им сбивают распорядок, меняют маршрут; моряки люди суеверные, в этом я уже убедилась. Придерживаются заведенного распорядка. Особенно теперь, когда заработок их под угрозой. Пока мы целенаправленно истребляли животных на земле и на небе, моряки почти дочиста вычерпали запасы моря.

От мысли, что я окажусь на борту одного из этих судов-убийц, рядом с людьми, опустошающими океан, мурашки бегут по коже, но варианты у меня кончились, да и время почти истекло.

Справа тянется зеленое поле, на нем — тысячи белых пятнышек, которые я сперва принимаю за хлопок, но это из-за скорости перед глазами все смазалось, на самом деле там бежевые полевые цветы. Слева гудит темное море. Два разных мира. Я могу бросить свою затею, обуздать собственное устремление. Отыскать какую-нибудь деревенскую хижину и залечь там. Копать огород, гулять, следить, как постепенно исчезают птицы. Мысль мелькает в мозгу, не задерживается. Сладость обернется горечью, и даже такое огромное небо вскоре покажется клеткой. Я не останусь: если бы даже и могла, Найл никогда бы меня не простил.

Я заселяюсь в дешевый гостиничный номер, сбрасываю рюкзак на кровать. На полу — уродливый желтый ковер, зато из окна — вид на фьорд, его вода плещется у подножия холма. За полоской воды вздымаются серые горы, перерезанные прожилками снега. Снега меньше, чем было раньше. Мир стал теплее. Пока ноутбук заряжается, я смываю соль с лица, счищаю налет с зубов. Хочется в душ, но сперва нужно все спланировать.

Я вписываю теги трех крачек, открываю программу слежения, от нервов задерживаю воздух в груди. Три красные мигающие точки приносят мгновенное облегчение. Я понятия не имела, получится или нет, и вот они — три птички, которые полетят зимовать на юг и, если все получится, возьмут меня с собой.

Приняв душ, оттерев с кожи всю грязь и тепло одевшись, я запихиваю в рюкзак несколько листков бумаги и выхожу, задержавшись у стойки, чтобы спросить молоденькую дежурную, где у них лучший паб. Она рассматривает меня, видимо решая, на какой возраст мне предложить развлечение, а потом советует пойти в заведение возле гавани.

— Есть еще «Клуббен», но там для вас может оказаться... слишком живенько. — Она хихикает.

Я улыбаюсь, чувствуя себя старухой.

Путь через Тасилак холмист и очень живописен. На неровной почве примостились разноцветные домики, красные, синие, желтые — яркий контраст с зимним миром. Они пестрят на холмах, как веселые игрушки: все кажется меньше обычного под взглядом этих величественных гор. Лишь небо — небо как небо, хотя здесь, пожалуй, оно и что-то еще. Оно больше. Я сажусь и некоторое время смотрю, как по фьорду плывут айсберги, и невольно вспоминаю крачку и стук ее сердца в ладони. Я все еще ощущаю это ритмичное «тук-тук-тук», прижимаю руку к груди, воображаю, что сердца наши бьются в унисон. А вот носа своего я совсем не чувствую, а потому отправляюсь в бар. Готова поставить на карту все свое имущество (не так, если подумать, и много): если в городе пришвартовалось рыболовное судно, моряки проведут все свободные от сна часы тут, за стойкой.

Солнце не потускнело, хотя уже поздний вечер — оно простоит в небе до конца лета. У входа в бар привязан десяток сонных собак, а еще стоит, привалившись к стене, какой-то старик. Явно местный, поскольку в одной футболке, без куртки. Мне и смотреть-то на него холодно. Подходя, я замечаю что-то на земле, нагибаюсь, поднимаю: бумажник.

— Ваш?

Несколько собак просыпаются, безразлично смотрят на меня. Так же смотрит и незнакомец — я понимаю, что он не так уж стар и в стельку пьян.

— Утеквиссиннаавиук?

— Э-э... простите... Я просто… — Я снова протягиваю ему бумажник.

Разглядев, он расплывается в улыбке. Пугающе дружелюбной.

— Так вы по-английски говорите?

Я киваю.

Он берет бумажник, запихивает в карман.

— Спасибо, лапа. — Он американец, голос похож на рокот — низкий, далекий, постепенно усиливающийся.

— Не надо меня лапой называть, — говорю я мягко и пытаюсь его разглядеть. Светлые волосы с проседью, густая черная борода, но лет ему, похоже, под пятьдесят — не шестьдесят, как кажется на первый взгляд. Бесцветные глаза обведены морщинами. Он высокого роста, но горбится, будто всю жизнь пытался казаться ниже. При этом могуч. Могучие кисти и стопы, плечи и грудь, нос и чрево.

Его покачивает.

— Вам помочь куда-то дойти?

На это он снова улыбается. Открывает мне дверь, закрывает, разделяя нас.

В тесной прихожей я сбрасываю пальто, шарф, шапку и перчатки, вешаю, чтобы забрать, когда буду уходить. В снежных странах принято снимать верхнюю одежду. Внутри бара оживленно, женщина играет на пианино что-то незамысловатое, в центральном зале потрескивает камин. За столиками и на диванчиках, под высоким потолком с тяжелыми деревянными балками расположились мужчины и женщины, несколько парней играют в углу в бильярд. Этот паб современнее большинства безусловно очаровательных гренландских баров, в которых я успела побывать. Я заказываю бокал красного вина и усаживаюсь на высокую табуретку возле окна. Отсюда тоже виден фьорд — так проще находиться в помещении. Тяжело мне находиться в помещении.

Я разглядываю посетителей, выискивая группу мужчин, которая может оказаться командой «Сагани». Подходящей не находится: единственная достаточно большая компания состоит из мужчин и женщин, они играют в «Тривиал персьют» и пьют стаут.

Едва пригубив своего беспардонно дорогого вина, я снова вижу его — человека с улицы. Он теперь стоит у воды, ветер треплет бороду, хлещет в оголенные руки. Я с любопытством за ним наблюдаю, пока он не заходит в воду и не скрывается под поверхностью.

Едва не опрокинув бокал, я соскакиваю с табурета. Он все не выныривает. Ни сейчас, ни сейчас, ни сейчас. Господи, правда утонул. Я раскрываю рот, чтобы крикнуть, потом резко захлопываю.

И вместо этого бегу. За дверь, на веранду, по деревянным ступеням — они такие скользкие, что я едва не шлепаюсь на попу, — и на берег, покрытый грязной ледяной кашей. Где-то неподалеку визгливо, заполошно лает собака.

Сколько нужно времени, чтобы замерзнуть насмерть? В такой воде — очень мало. А он так и не вынырнул.

Я кидаюсь в воду, и...

Ух ты.

Душа вылетает наружу — ее вытянуло через поры.

Холод привычен и свиреп. На миг он хватает меня и загоняет в камеру, в камеру с крашеными каменными стенами, знакомую мне досконально, ибо я провела в ней четыре года, и поскольку холод снова пихнул меня туда, я трачу слишком много бесценных секунд на мысль: хорошо бы умереть, пусть все закончится, прямо сейчас, не могу больше ждать, не осталось во мне ни одной целой части…

Ясность возвращается с ударом по легким. Шевелись, приказываю я себе. Я всегда хорошо справлялась с холодом: плавала в нем дважды в день, вот только было это так давно, что я все забыла, размякла. Я подталкиваю пропитанные водой слои одежды к крупному телу впереди. Глаза мужчины закрыты, он сидит на дне фьорда с пугающей неподвижностью.

Я медленно вытягиваю руки, чтобы подхватить его под мышки. Отрываю от дна и одним рывком вытягиваю на поверхность. Он начинает шевелиться: глубоко вдыхает и шагает вперед, держа меня в охапке, как будто это он меня спас, а не наоборот — как, черт возьми, так могло получиться?

— Вы что творите? — хрипит он.

Слова приходят не сразу: я закоченела до боли.

— Вы тонули!

— Я просто нырнул, чтобы протрезветь!

— Что? Да нет, вы… — Я затаскиваю себя дальше на берег. Постепенно приходит осознание. Зубы стучат так, что смех мой похож на хохот сумасшедшей. — Я решила, вам помощь нужна.

Вспомнить логическую последовательность своих действий я не в состоянии. Сколько времени я ждала, прежде чем броситься сюда? Сколько времени он провел под водой?

— Уже второй раз за сегодня, — говорит он. А потом: — Простите. Вам, лапа, нужно согреться.

Из бара высыпали люди — посмотреть, что тут за история. С озадаченным видом столпились на террасе. Как это унизительно. Я снова смеюсь, но получается визг.

— Порядок, босс? — кричит кто-то с австралийским выговором.

— Все путем, — отвечает мужчина. — Недоразумение.

Помогает мне встать. Внутри один холод и, чтоб ее, боль. Мне и раньше бывало так же холодно, но не так долго. Как ему удается это выносить?

— Вы где остановились?

— Как вы смогли так долго пробыть под водой?

— Легкие крепкие.

Я бреду вверх по берегу.

— Пойду согреюсь.

— Вам, может...

— Нет.

— Эй!

Я останавливаюсь, оглядываюсь через плечо.

Руки и губы у него синие, но его это явно не смущает. Наши взгляды встречаются.

— Спасибо, что спасли. Я машу рукой:

— Всегда пожалуйста.

Даже пустив в душе горячую воду, я не могу согреться. Кожа воспаленно-красная, обожженная, но я ничего не чувствую. Только два пальца на правой ноге щиплет — в них возвращается тепло; странно, ведь несколько лет назад мне их отрезали. Но я часто ощущаю эти фантомные пальцы, а сейчас меня больше тревожит другое: с какой легкостью разум мой устремился обратно в камеру. Меня пугает, с какой готовностью я кинулась в воду вместо того, чтобы позвать на помощь.

Это мое стремление утонуть.

Надев всю, какая у меня есть, одежду, я отыскиваю листок бумаги и ручку, сажусь за колченогий стол и пишу своему мужу нелепое письмо.

Ну вот, случилось. Я так страшно опозорилась, что теперь не отмыться. Целая деревня видела, как чокнутая иностранка бросилась в ледяной фьорд, чтобы наброситься на мужчину, который спокойно занимался своим делом. Ну, хотя бы сюжет симпатичный.

И даже не пытайся использовать это в качестве очередного предлога заманить меня обратно домой.

Утром я окольцевала третью птицу и уехала с гнездовий. Лишилась палатки, почти лишилась рассудка. Но трекеры работают, а еще я присмотрела капитана — судно у него достаточно большое для намеченного плавания, так что останусь в Тасилаке, пока не уговорю его взять меня с!собой. Вряд ли подвернется другая возможность, а я не знаю, как придать миру сносную для меня форму. Все поступают не так, как мне надо. Здесь особенно остро ощущаешь свою беспомощность. Я всегда была беспомощна перед тобой, я чертовски беспомощна перед птицами, а ноги у меня сейчас и вовсе беспомощные.

Зачем ты не здесь. Ты кого угодно на что угодно способен уговорить.

Я останавливаюсь, разглядываю каракули. Там, на странице, они выглядят глупо. За двенадцать лет я стала хуже выражать свои чувства, а так быть не должно — по крайней мере, с человеком, которого я люблю больше всех.

Вода, Найл, оказалась ужасно холодной. Думала, погибну. И на миг мне этого захотелось.

Как мы до такого дошли?

Скучаю по тебе. Это я!знаю точно. Завтра напишу.

Я засовываю письмо в конверт, надписываю адрес, кладу рядом с другими, которые пока не отправила. К ногам-рукам возвращается чувствительность, в жилах беспорядочно пульсирует кровь — я опознаю в этом бракосочетание возбуждения и отчаяния. Жаль, что для этого чувства нет отдельного слова. Оно мне так хорошо знакомо — надо, наверное, такое слово придумать.

В любом случае, ночь еще только началась, а у меня есть дело.

Не знаю, когда во мне зародилась мечта об этом путешествии, когда оно стало такой же неотъемлемой частью меня, как дыхание. Уже давно — или мне так кажется. Я не сама выпестовала эту мечту, это она поглотила меня целиком. Началось все с неосуществимой дурацкой фантазии: наймусь-ка я на рыболовное судно и уговорю капитана отвезти меня как можно дальше на юг; суть была в том, чтобы пройти путь миграции одной птицы — самый длинный путь миграции живого существа. Но воля — вещь могучая, а мою всегда называли железной.

Перевод: Александра Глебовская

Приобрести книгу можно по ссылке

Вам может быть интересно:

Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь