Он еще маленький. Понимают ли что-то дети во взрослых разговорах?
Как практикующий специалист, я не могу не отметить, что современные родители гораздо внимательнее к своим маленьким детям, чем родители даже недавнего (30–40 лет назад) прошлого.
Им интересно и важно не только чтобы ребенок был чисто одет, накормлен, обеспечен какими-то игрушками и компанией, с которой можно поиграть (еще недавно это считалось абсолютно необходимым). Современным родителям, помимо всего вышеперечисленного, интересно и то, что думают, как рассуждают и что чувствуют их маленькие дети. Взрослые склонны проводить с детьми больше времени, играть с ними, разговаривать, что-то обсуждать. В связи с этим у них чаще, чем прежде, возникает вопрос: а что дети вообще понимают? У большинства родителей прошлого на это был универсальный и сугубо отрицательный ответ: «Да он еще маленький и ничего не понимает. Вот вырастет и тогда поймет». Это же мнение без малейших изменений регулярно вслух транслировалось и самим детям: ты еще маленький, тебе этого не понять.
В связи с этим тезисом у меня есть забавное воспоминание из моего собственного детства. Мне, вероятно, около пяти лет. Я сижу на полу, а наверху между взрослыми членами семьи происходит некий достаточно серьезный разговор. Я сижу и думаю буквально следующее: «Они думают, что я маленькая и еще ничего не понимаю, поэтому и не выгнали меня из комнаты, а я тут сижу и понимаю абсолютно все из того, о чем они говорят, и даже то, на что они в своем разговоре только намекают. Вот вырасту и скажу им, как я еще тогда все понимала — то-то они удивятся, как ошибались относительно меня!»
Забавность эпизода заключается в том, что я, отчетливо помня саму ситуацию и свои мысли, начисто забыла содержание разговора взрослых — то, что я, по своей тогдашней задумке, должна была помнить годами, чтобы потом им предъявить и тем самым уличить в недооценке моих детских умственных способностей.
На самом деле мы, вероятно, просто не знаем, что именно и как понимают совсем маленькие дети. Ошибкой будет считать и то, что они понимают все, как и взрослые, и то, что ребенок не понимает ничего. Уверенно можно предположить, что дети эволюционно чутки к эмоциональной наполненности сцены, потому что это всегда было важно для выживания и комфорта детеныша, и многое в ней улавливают (причем абсолютно верно) за пределами еще не очень развитой у них рациональности.
Еще одна сцена-история вспоминается мне в подтверждение.
Много лет назад, когда моя старшая дочь была еще совсем маленькой девочкой, я вместе с ней отдыхала в Крыму, в поселке Новый Свет. Дочери было около трех лет, она прекрасно разговаривала, но в целом была молчаливым и спокойным ребенком. Это был очень типичный отдых — я, дочь и моя мама; съемная комната, пляж, фрукты, неспешные прогулки по аллеям, усаженным розами и кипарисами. Но в то время считалось, что ленинградских детей летом обязательно нужно вывозить на юг, на теплое море. Я не спорила с традициями и делала «как все». В розах и кипарисах мне было одуряюще скучно, и я даже пробовала с половины пятого утра ходить в море на рыбацких баркасах — в поселке тогда существовал рыболовецкий совхоз с романтическим названием «Волна революции». С рыбаками я расплачивалась выдуманными или реальными историями, которые рассказывала почти непрерывно, пока находилась на борту. Но потом рыбаки с других баркасов, которым историй не доставалось, «настучали» совхозному начальству, и «моим» рыбакам категорически запретили брать меня в море, ссылаясь не то на официальную технику безопасности, не то на древнее поверье о том, что женщина на корабле — к несчастью.
И вот однажды, ближе к вечеру, я гуляла с маленькой дочкой все по тому же осточертевшему мне новосветскому пляжу. Я шла понизу, по гальке, ближе к воде, а дочка двигалась параллельно мне, но значительно выше, по аллее с розами, где стояли скамейки. Выглядела дочка, надо признать, очаровательно: розовый сарафанчик с воланами, розовая панамка, белые носочки, мягкие золотые кудри из-под панамки и огромные голубые глаза. А если еще учесть розы вокруг — мечта современной мамы, картинка так и просится в инстаграм.
Видимо устав, дочка присела на скамейку. Я тоже остановилась — внизу. Вдруг откуда-то появился мужчина лет сорока — наверное, он пришел по аллее, но я его заметила только тогда, когда он присел на скамейку к дочке. Времена тогда были совершенно благодушные, педофилов никто не боялся, заговорить с чужим ребенком, дать ему конфетку или погладить его по голове было абсолютно в пределах общественной нормы, но все же я немного напряглась — вечереет, пляж и аллея пустынны, да и вообще, что может быть нужно взрослому мужчине от трехлетнего ребенка?
Мужчина между тем негромко заговорил с моей дочкой. Она внимательно его слушала, сняв панамку и наклонив голову. Я не слышала из разговора ни слова (расстояние до них было совсем небольшим, но мешал шелест гальки в прибое), но видела, что разговор спокойный и — как бы это точнее сказать? — уважительный. Говорил в основном мужчина, дочка только изредка кивала и вставляла одно или два слова или, может быть, задавала вопрос. Ситуация казалась мне слегка странной, но никаких поводов прервать общение дочки с незнакомцем у меня не было. Мы никуда не спешили, мужчина вел себя абсолютно адекватно, дочка казалась заинтересованной общением, я, мать, была фактически рядом и, если что, могла подняться наверх по клумбам буквально в три прыжка.
Рассмотрев повнимательнее дочкиного собеседника, я пришла к выводу, что он, скорее всего, одинок, образован и не очень счастлив. «Что ж, бывает, что люди от одиночества и с собаками и с кошками разговаривают, — философски подумала я. — А моя дочка явно лучше, она все-таки человек и даже и ответить чего-то может».
На этом классификационном рассуждении я окончательно успокоилась и присела на гальку, обхватив колени руками и не выпуская из поля зрения скамейку с беседующими.
Прошло 40 минут (у меня были с собой часы, мы должны были по времени вернуться к ужину). Мужчина встал, пожал дочке руку, поклонился ей и ушел по аллее. Дочка слезла со скамейки и осталась стоять, задумчиво глядя ему вслед.
Я перелезла через загородку и прямо по клумбам поднялась наверх. Остановилась рядом с дочкой. Она молчала. Я тоже. Спрашивать трехлетнего ребенка: «О чем вы с этим дядей почти час разговаривали?» — казалось глупым. Потом вдруг дочка протянула мне какое-то уже пожухшее растение, зажатое у нее в кулачке.
— Мама, ты знаешь, что это? — спросила она.
По образованию я биолог, но ботаника никогда не была моей сильной стороной. Я покрутила растение (оно выглядело явным сорняком) так и эдак и предположила:
— Лебеда?
— Нет, мама, что ты! — с достаточно сильным для нее эмоциональным наполнением воскликнула моя дочь. — Как ты не знаешь? Это же полынь — трава печали!
Отобрала у меня сорняк и пошла вперед по аллее. Я некоторое время стояла в ошеломлении. Потом двинулась вслед.
Ни тогда, ни потом я так и не узнала, о чем говорили моя трехлетняя дочь и взрослый мужчина тем южным вечером.
Сейчас дочь не помнит этого эпизода, но признается, что, когда видит полынь, часто срывает веточку, растирает ее между пальцами и ее горький запах вызывает у нее какое-то сложное, трудноопределимое и почти неуловимое чувство-воспоминание.
Больше текстов о психологии, отношениях, детях и образовании — в нашем телеграм-канале «Проект „Сноб” — Личное». Присоединяйтесь