Надежды, страсти и мечты Теодора Курентзиса

Я никогда не был в Перми. Знаю, что всю войну и довольно долгое время после этот город назывался «Молотов» в честь сталинского наркома. «А потом нас всех эвакуировали в Молотов», – так начинала каждый раз свой рассказ одна питерская балерина, проведшая там девочкой всю войну. Такие имена так просто не даются и бесследно не исчезают. Они застревают и живут в подсознании, как осколки той ледяной бури, которую устроил Боб Уилсон в «Травиате» на сцене Пермской оперы. 

Я вообще не понимаю, как Теодор Курентзис, южный человек и теплолюбивое создание, там прижился и даже, кажется, нашел свой второй дом. Там же стужа, холод и снег, который не тает шесть месяцев в году. Ни один из комиссаров несостоявшейся культурной революции, об успехах которой радостно рапортовал «Сноб» семь лет назад, в Перми не задержался. Ни Марат Гельман со своими арт-провокациями, ни Эдуард Бояков со своим «Политеатром». Всех повымело в другие, более теплые края. Ничего из их проектов не прижилось на промерзшей пермско-молотовской почве. 

А Курентзис остался. Один. Как ему это удалось? Почему? И не то чтобы не было других предложений. Его звали и продолжают звать лучшие театры мира. Постерами с его портретами завешаны все улицы европейских городов, когда он там гастролирует. Отчеты о выступлениях его оркестра MusicAeterna публикуют на первых полосах самые влиятельные газеты. И не обязательно хвалебные, но всегда неравнодушные, пристрастные, какие-то ошарашенные. Ясно, что событие, ясно, что фигура. Что это надо хотя бы раз увидеть или услышать. Без него современный ландшафт классической музыки пуст, сер и беден. И в свои сорок четыре года он остается возмутителем спокойствия в сонной консерваторской заводи. «Я пришел дать вам волю» – фраза, сказанная по совершенно другому поводу и в других обстоятельствах, странным образом рифмуется у меня с образом этого черноволосого грека, совершающего свои магические пассы в наэлектризованной тишине. Так было в прошлом году в Петербургской филармонии, когда он дирижировал моцартовским «Дон Жуаном» в концертном исполнении. Так было этим летом в раскаленном, как горячий цех, Большом зале Московской консерватории на эпохальном исполнении Шестой симфонии Малера.

С Теодором мы говорили дважды в московской квартире, которую он снимает уже много лет на Смоленке. Сталинский дом с видом из окон на серые стоячие воды Москвы-реки и бурливую, бессонную набережную. О хозяине, кроме икон, книг и премии «Золотая маска», напоминает несколько старых фотографий, стоящих на комоде. Мама, отец, брат, он сам. Все красивые, залитые ярким южным солнцем. Теодор не любит рассказывать про семью. Из интернета знаю, что брата зовут Вангелино, что живет он в Праге. Пишет музыку. А мама осталась в Афинах. Преподает в местной консерватории. C отцом она развелась, когда Теодору было пятнадцать лет. С фотографий на нас смотрит сумрачный, неулыбчивый мальчик с капризным, красиво очерченным ртом. Как говорят, вещь в себе. Сочинять музыку начал в три года. В восемнадцать лет окончил Национальную консерваторию в Афинах. Потом был Петербург по классу легендарного педагога Ильи Мусина. Но заявил о себе Теодор рано. Хотя в академических кругах и среди классических музыкантов его долго отказывались принимать всерьез. Слишком картинно откидывает волосы и размахивает руками, когда дирижирует. Слишком многословные дает интервью. Слишком красивый.

По российской традиции гений должен быть всегда немножко убогим и как минимум странненьким и страшненьким. Ему должны все сочувствовать и сострадать. А как можно сочувствовать этому белому смокингу, гордому профилю и двухметровому росту? Ну и журналистская братия постаралась. В отечественных водах редко водятся такие экзотические птицы. Теодор был идеальной кандидатурой для глянцевых разворотов и обложек. Он раздражал, возбуждал любопытство и интерес. Теперь я понимаю, что весь самопиар, который ему так часто вменяли в вину, был в каком-то смысле детской наивной самозащитой от взрослого, холодного и враждебного мира, не спешившего его полюбить и принять. Да и как это было возможно, если великого Караяна он во всеуслышание называл дутой фигурой, а пение Паваротти и Флеминг – музыкой для джакузи. Да и спектакли, которыми он дирижировал в Большом, «Дон Жуан» и «Воццек», были далеко не однозначными событиями, рассчитанными скорее на дискуссии среди меломанов и знатоков, чем на зрительские восторги. (Также в БТ Теодор дирижировал спектаклем «Возвышение и падение города Махагони» Курта Вайля в рамках гастролей Театро Реал (Мадрид) в сентябре 2011 года.)

Еще одна наша встреча должна была состояться в Бонне. Но за неделю Теодор отменил концерт. Никуда не поехал и я. Договорились встретиться снова в Москве, у него на Смоленке.

Наш разговор начался с того, что в современном мире невозможно скрыться и каждый отмененный концерт – это всегда повод для пересудов в интернете. Зазнался, «дает звезду» или выдохся, устал, все-таки тоже живой человек. Теодор не особо хотел муссировать эту тему.

– Любой музыкант, делающий международную карьеру, все время находится в ситуации, в которой должен постоянно оправдываться перед другими людьми. Если кто-то не придет в офис или просто возьмет отпуск по семейным обстоятельствам, то это не становится предметом всеобщего обсуждения. В лучшем случае отдел кадров или непосредственный начальник поинтересуется, где ты или что происходит. Но если подобное случается с музыкантом, то из этого делают целое событие. Не люблю навигаторы. Это так жестоко, что тебя всюду могут найти без твоего желания, запеленговать, определить твое местонахождение.

Ɔ. Но вы есть в «фейсбуке», пользуетесь гаджетами.

В основном для коммуникации, чтобы быстрее связаться с друзьями. Никакие комментарии не пишу, очень редко что-то выкладываю сам. Все, что видят люди на моей странице, делает мой ассистент. Я думаю сейчас о том, что раньше мы все боролись с ЦРУ и ФБР, которые хотели нас держать под колпаком и неусыпным контролем. А сегодня мы стали добровольными заложниками этой системы постоянной слежки и учета. У нас в Греции даже есть такое выражение: «На тебя завели конверт», что-то вроде досье, которое пополняется все новыми сведениями, доносами. А теперь никакие осведомители не нужны, достаточно проглядеть твою фейсбучную ленту. Не понимаю, зачем за других делать их работу?

Ɔ. У меня другой вопрос: зачем нужно все время объявлять, где находишься, что делаешь,  чем занимаешься? Это что,  своего рода социальный  эксгибиционизм?

На самом деле это самый безличный и упрощенный способ коммуникации. Раньше, чтобы познакомиться с девушкой, тебе надо было как минимум ее увидеть, узнать, где она живет, как зовут, раздобыть ее телефон и т. д. Или чтобы беседовать с кем-то, критиковать что-то – нужно было говорить в глаза собеседнику. Сегодня все это можно проделать без особых усилий, потому что есть «Фейсбук». И все сделались такими наглыми, беззастенчивыми, агрессивными. В виртуальной реальности любой трус может стать великим наглецом и демагогом, спрятавшись за псевдоним и клавиатуру. Во времена моего детства были очень популярны разные абсурдные конкурсы. Их проводили дешевые бульварные издания: самое высокое дерево, самый толстый человек… Сейчас этим, как в цирке, переполнено и кишит все интернет-пространство. Есть сайты, занимающиеся исключительно клеветой. И столько фальсификаций, какого-то оголтелого вранья, что уже не можешь различить, есть ли в чем-то правда. 

Ɔ. Но ведь очень легко себя от этого оградить. Смотри только Medici TV, не заводи никакого аккаунта. И радуйся жизни. Разве нет?

В интернете показывается одновременно и парадный фасад, и самые неприглядные вещи. Даже красивые вещи, которые туда попадают, порой сделаны небрежно. Но на самом деле видишь мир, от которого в каком-то смысле нельзя отстраниться. Нельзя спрятаться с криком: «Уберите от меня это. Я не хочу на это смотреть». Это серьезная проблема, которая напоминает постулаты Гегеля: «зависимость духа от материального мира». И именно на ней построены все эти технологии. Я сам на себе это начал чувствовать. 

Ɔ. И какой же выход? Вырубить интернет из нашей жизни?

Я считаю, да. Пока человечество еще в состоянии спасти себя, надо вырубить интернет. Наш мир не готов к этой технологии. Не она нам служит – мы стали ее заложниками и даже, похоже, уже жертвами. 

Ɔ. С интернетом понятно. Давайте поговорим про музыку, которая присутствует в вашей жизни фактически с колыбели. Что она для вас значит? Это ваша защита, спасение или что?

Музыка – это мир, в котором я хочу жить. Это параллельный мир тому земному пространству, где мы все находимся. Собственно, моя цель и заключается в том, чтобы найти свою тропинку, соединяющую оба мира в одно целое. Это невероятно сложно, потому что мир музыки существует не выше и не ниже нашего земного бытия. Это просто другое измерение. Бывает, что переходишь в него легко и без каких-то очевидных усилий. А случается, что оказываешься перед намертво закрытой дверью, к которой не подходит ни один из припасенных тобой ключей. А вообще, мне кажется, главное свойство музыки – это дарить надежду. 

Ɔ. На что?

Надежда самодостаточна и прекрасна уже тем, что ничего не сулит и ничего не обещает. Она похожа на древнегреческие амфитеатры, открытые, как объятия, всем космическим взглядам и звукам. Ты там наедине одновременно с собой, небом, звездами, с бесконечностью мироздания. Золотой век театра закончился, когда замкнули круг и закрыли все входы и выходы. И вместо Эпидавра появился Колизей. Вместо Антигоны начали воевать гладиаторы. Так и сегодня запираем музыку в пространство традиционного концертного зала. А мы, как императоры, показываем pollice verso или pollice compresso. Об этом можно долго говорить, но читателям «Сноба» я предлагаю проделать очень простое упражнение: просто в тишине закрыть глаза и произнести спокойно и медленно четыре раза одно слово – «надежда». (Показывает, как следует это делать.) Не надо ничего пояснять, не надо вкладывать в это слово конкретное значение. Надежда на это, надежда на то... Нет, просто надежда. Но постарайтесь извлечь из слова эту божественную хрустальную чистую энергию, которая во все времена давала людям силу на спасение. И тогда, может быть, мы снова узнаем природу музыки.

Ɔ. По рождению и вере вы принадлежите христианской православной церкви. Что для вас значат церковные обряды, церковное песнопение, церковная музыка?

Когда я приехал в Россию учиться в консерватории, то не говорил ни слова по-русски, чувствовал себя одиноким и чужим. Это естественно! Я был довольно радикальный молодой человек. Даже для Центральной Европы, представляете, что это было для России! Возможно, это покажется вам странным, но я нашел утешение в русской церкви. Ходил на службы, слушал молитвы на церковнославянском языке, узнав пару слов, уже вспоминал эту молитву в оригинале.  Ведь все эти псалмы, молитвы, акафисты были когда-то переведены с греческого. В сущности, я снова обрел свою Родину через эти переводы  православных молитв и церковных обрядов. И это было так прекрасно. Тут мне недавно звонил из Америки мой друг, замечательный композитор Антон Батагов. Он посетил русское кладбище под Нью-Йорком, на котором похоронен Рахманинов и есть много старинных православных могил, где лежат представители весьма благородных российских родов и семей. «И у меня было чувство, – сказал Антон, – что здесь, в чужом месте под чужим небом, я вдруг оказался среди своих, в той России, которой больше нет, но которая и есть моя страна». А я почему-то сразу вспомнил свое ощущение от тех первых лет, прожитых в Петербурге, от того постепенного узнавания греческих священных текстов через церковнославянские переводы. И сознание, что это мой язык, что мне дано на нем думать и говорить, наполняло меня неизъяснимым счастьем. И насколько же это было далеко от моей многострадальной Греции, где все это забыли и потеряли. Неслучайно раньше православие в России называли «греческой верой». Через нее я обрел свою связь одновременно и с Россией, и с Грецией. 

Ɔ. Мне интересно еще одно обстоятельство в вашей судьбе, на которое обращали внимание музыковеды: то, что вы неслучайно выбираете в качестве своего стационара не столичные города, а провинциальные, раньше это был Новосибирск, а теперь Пермь. Что в этом есть проявление какого-то тайного комплекса человека, приехавшего из провинциальной Греции, которому органичнее находиться и творить в сравнительно маленьком городе. Это так?

Я здесь не вижу никакого провинциального комплекса, и вряд ли кто-то мог сказать о молодом Теодоре, приехавшем из Греции в начале девяностых, что он провинциал. Наверное, наоборот. Все свое детство я прожил в Афинах, да и большую часть жизни потом провел в Центральной Европе, в Москве и Петербурге. Просто дело в том, что меня не слишком интересуют уже сложившиеся, устоявшиеся музыкальные институции, где лишь полагается поддерживать некий уровень и существующие традиции. Вряд ли там я могу воплотить свою мечту полностью. Я хочу создать что-то, что позволит мне на сто процентов реализоваться и одновременно будет востребовано и значимо для слушателей.

Ɔ. Я понимаю, что Пермь как площадка для ваших творческих экспериментов – идеальный вариант. Но недавно мы узнали, что вы стали приглашенным дирижером Зальцбургского музыкального фестиваля. впервые в его истории российский оркестр, ваш MusicAeterna, будет ставить оперу. Вот уж где традиции и уровень, вот где великие тени. Как с этим быть?

Любое живое дело требует свежей крови. Без этого искусства не бывает. Вместе с моим оркестром и хором мы прошли длинный путь. Можно по-разному его оценивать. Но никто не рискнет утверждать, что мы шли по проторенному пути, выстланному коврами и розами. И в том, что он привел нас в Зальцбург, в эту цитадель классического искусства, я вижу определенную закономерность.  Значит, направление было выбрано правильно. Но я могу со всей убежденностью сказать, что это стало возможным только благодаря работе в провинции. 

Ɔ. Мы привыкли к стереотипу, что дирижер – это всегда диктатор. Можно привести множество примеров из истории, когда дирижер буквально вдыхал жизнь в полумертвые оркестры, возвращал из сонного небытия целые коллективы, становился богом и демиургом, которому все должны подчиняться. Вы тоже из этой породы дирижеров-диктаторов?

У меня другое представление. Дирижер похож на игумена, а оркестр – на своего рода братство монастырского устава. Единственное, что я должен твердо знать, что со мной люди единой «веры». Если музыкант хочет другой жизни, он сам покинет этот монастырь, сам уйдет. И останутся только те, кому это необходимо. Это не имеет никакого отношения к власти или диктатуре. С каждым из музыкантов контракт на год. Никаких долгосрочных обязательств, никаких особо выгодных условий. Да и город, в котором мы обретаемся, далеко не самое прекрасное место на земле. Все знают, что Пермь – это вам не Côte d’Azur. Сюда по своей воле из европейских столиц никто не спешит. Но если это происходит, если выдающиеся музыканты стремятся попасть в наш оркестр и хор, если все соглашаются репетировать иногда даже по двенадцать-пятнадцать часов, этого невозможно добиться одной диктатурой и страхом. К тому же жизнь в театре устроена так, что ничего другого, кроме музыки, в принципе быть не может. Наши музыканты помимо репертуарных спектаклей дают благотворительные концерты в больницах и тюрьмах. Артисты оркестра не только исполняют старинную музыку, но и изучают барочные танцы, чтобы глубже понять эпоху, они знают и понимают альтернативную современную музыку и делятся своим видением со зрителями: проводят мастер-классы в рамках «Лаборатории современного зрителя». Это проект, в котором мы открываем двери на репетиции любому. По нашей инициативе отдельно от театра появляются небольшие залы, где проводятся концерты камерной музыки, культурные программы, презентации, лекции. Я убежден, что любое искусство требует определенной подготовки и знаний. Без этого многие усилия будут потрачены впустую. Ведь что может быть ужаснее, чем слушать, когда ты ничего не понимаешь? Это же мука мученическая. Наша задача – не просто качественно играть хорошую музыку, но создать некое глобальное общекультурное пространство, погрузившись в которое человек стал бы больше понимать искусство, жизнь, а заодно и самого себя. 

Ɔ. В этом году в рамках Дягилевского фестиваля в Перми состоялась премьера «Травиаты», о которой все пишут как о главном событии музыкальной жизни. Критики признали спектакль Боба Уилсона и вашу интерпретацию оперы Верди почти шедевром. Чем стала для вас эта «Травиата»?

Я считаю, что Боб Уилсон – выдающийся мастер нашего времени. Он создал свою эстетику, собственное направление, которое безоговорочно повлияло на всех. Мы просто забыли, какой был театр до Уилсона. Я тридцать лет смотрел его спектакли, и мне казалось, что я все про него знаю. Открытий здесь быть не может. Оказалось, это не так. Хрупкое равновесие абсолютной статики и холодности требует очень сильного, страстного содержания. Все построено на этом контрасте. Однажды Боб был у меня дома. Я сыграл для него мою любимую музыку Мессиана. Он слушал ее с закрытыми глазами. В какой-то момент мне показалось, что он заснул. А потом он сказал, что только так надо слушать музыку. Она самодостаточна, ей не нужны никакие декоративные эффекты. И если ставить оперу, то необходимо лишь то, что помогало бы ее лучше понять и услышать. Поэтому очень простая инсталляция, очень экономный декор, сведенные к минимуму жесты приводят к концентрации на музыке. Это некий фильтр, который позволяет нам погрузиться в девственное пространство звука. Мы тщательно работали с музыкантами и артистами, чтобы добиться обжигающего эффекта музыки в соединении с ледяной, бесстрастной режиссурой. На самом деле это искусство очень высокого уровня, когда совершенно непонятно, как это получается, как сделано. Только Уилсон может поглядеть на инсталляцию из тысячи ламп и безошибочно определить, что одна из них – китайского производства. Это просто невероятно. И он понимает, как важно добиться ощущения тайны и красоты, ничего не объясняя, не поучая. Буквально один-два жеста, какие-то ритуальные движения, и ты сидишь, завороженный таинственной белизной и сиянием. 

Ɔ. Одно из самых сильных моих переживаний этого лета – ваше исполнение 6-й симфонии Малера, которую по традиции называют «Трагической». Но, честно говоря, я был удивлен, когда в некоторых отзывах музыкальных критиков прочел, что им как раз не хватило трагизма. Что почувствовали вы сами, когда подняли эту невероятную громаду?

Прежде всего, хочу сказать, что мне очень жаль, что люди, не являющиеся музыкантами, не исследовавшие глубоко произведение, пускаются в поверхностные рассуждения и раздают оценки, полагаясь лишь на свою интуицию или на несколько записей, которые слышали. За моей спиной работа тридцати лет жизни, за которую я отвечаю головой. И мне не хочется спорить с чужими предрассудками. Мне жаль, что кто-то до сих пор убежден, что мажор – это всегда счастье и радость, а минор – это всегда горе.

Когда я обращаюсь к таким большим произведениям, у меня двоякое ощущение: нужно поднять на себе тяжесть огромного архитектурного комплекса, и в то же время — жить внутри него и очиститься.

Ɔ. Вы часто сталкиваетесь с предвзятостью по отношению к себе?

Вполне возможно, что я заслуживаю эту предвзятость, которую раньше, возможно, сам провоцировал. С годами стал спокойнее в том смысле, что беспрерывно учусь владеть собой. Я понял,что если кто-то хочет тщательно исследовать все слои моих интерпретаций – должен просто прийти на мои репетиции. Конечно, критики бывают разные. Есть среди них и люди тонко чувствующие, понимающие. Они как раз и приходили на наши репетиции, сидели на записи. Им важно было углубиться в наш замысел и изучать партитуру. И за это я им очень благодарен.

Ɔ. Вы несколько раз давали понять, что условия жизни в Перми не самые блестящие. Я полагаю, что при уровне вашей известности и востребованности вы могли бы обеспечить себе более комфортную жизнь. Хотел спросить, а какое место в вашей жизни занимает комфорт?

Настоящий комфорт не зависит от географии, или стен, или вида из окон. Комфорт для меня – это духовное качество, которое развивается через отношения с теми, кого любишь, с кем живешь. Деньги же могут построить только материальную часть комфорта, а не духовную. Для меня это и есть вкус жизни! 

Ɔ. А есть вещи, по которым вы  скучаете?

Море. 

Ɔ. Я так и думал.

Все эти древние, как мир, греческие острова. Киклады, вся эта античная космология. Белизна духа. Древние имена. Сифнос, Скирос, Хиос… Белые дома, скульптура… И синие ставни, синее море… Там всегда легкий бриз, теплый, как поцелуй. Еще люблю пустыню. Бескрайнюю, бесконечную… Потому что только в пустыне можно доподлинно прочувствовать абсолютную отрешенность от всех забот и волнений.

Ɔ. Каждый период жизни дирижера, музыканта окрашен какой-то вполне конкретной музыкой, которую он сейчас репетирует, о которой думает. Летом вы говорили мне о Малере. О том, как вы больны его музыкой. А кто сегодня ваш композитор, под чьим именем проходит осень 2016 года?

Думаю о «Коронации Поппеи» Монтеверди и «Тристане и Изольде» Вагнера, потому что было сделано очень интересное предложение, о котором официально я пока не могу говорить. Сейчас работаю над партитурой Алексея Сюмака «Кантос». И конечно, «Золушка» Прокофьева – ближайшая балетная премьера в Перми. Это такое тоскливое счастье. Никто не мог соединить в легкой музыке два этих чувства – тоску и радость – так пронзительно, как Прокофьев. Вспомните гениальную сцену свадебного финала – какой радостный и грустный одновременно. 

Ɔ. Вы слышите в этой музыке печаль, потому что любое  счастье рано или поздно заканчивается? 

Это ностальгия по потерянному раю. У нас все действие балета перенесено в пятидесятые годы. Там будут выведены и Хрущев, и Фурцева, и Большой театр того времени. Это спектакль в спектакле. Очень смешной и трогательный, в котором должна присутствовать магия театрального закулисья. Это всегда очень трогательное зрелище — смотреть, как балерины в пачках сидят в буфете и пьют чай, кутаясь в теплые вязаные кофты, а на ногах у них шерстяные гетры.

Ɔ. Премьера грядет в декабре, а пока давайте под финал нашего разговора короткий блиц, который так любят журналисты. Назовите определяющую черту вашего характера?

Наверное, влюбленность в красоту.

Ɔ. Если было бы возможно что-то изменить в своей жизни?

Сейчас или в будущем? В прошлом ведь ничего уже невозможно  изменить. 

Ɔ. Ну, хорошо, пусть сейчас…

Я хочу стать более открытым и научиться принимать себя таким, какой я есть на самом деле. Все, что мы делаем в жизни, это всегда немного напоказ, на продажу. Это presentation. Особенно если ты вынужден большую часть времени находиться на людях. Я все еще учусь выражать свои чувства. И подсознательно жду каких-то внутренних изменений.

Ɔ. А мне вы и раньше казались таким открытым, таким эмоциональным.

Это тоже часть имиджа. Еще одна презентация. Но недавно я пришел к выводу, что мы начинаем лучше относиться к другим только в том случае, если умеем хорошо относиться к себе.

Ɔ. Что бы вас больше всего могло сейчас обрадовать?

Увидеть Богородицу. Но это уже в другой жизни, а в этой – испытать отцовскую любовь. Ведь у меня нет детей. Это чувство знакомо многим, а мне пока нет.

Ɔ. Ну, еще Бог даст!

Я не хочу держать это в секрете. Мне бы хотелось иметь ребенка от той женщины, которую буду всегда любить. Это чувство основополагающее для человека. Один маленький пример: у себя в Демидково я держу собаку. Тут я должен был уезжать, и она весь день была такая грустная, обиженная, потерянная. На прощание я попытался ее приласкать, и вдруг почувствовал такую ее любовь, такую нежность и необходимость во мне. В этот момент я подумал, а что же чувствует человек, когда он прощается со своим ребенком. Какие чувства должен испытывать он? Вот такие слова меня иногда посещают в моем одиночестве: сколько невыносимой нежности Бог нам дарит в такие моменты.

Ɔ. Мы начали наш разговор с темы зависимости. То, о чем вы говорите, это тоже зависимость. И может быть, самая сильная из всех возможных. А вы не думаете, что когда так самозабвенно служишь музыке, любые посторонние зависимости только отнимают твою энергию, силы, душу?

Невозможно в этой жизни быть абсолютно независимым. Максимум, на что ты способен, это быть независимым от самого себя или осознать, что ты зависим. Все равно все от Бога зависим, от наличия кислорода в воздухе и от любви, конечно. К сожалению, абсолютно независимых людей нет.Ɔ.

28 декабря 2016 года в БЗК им. П. И. Чайковского состоится концертное исполнение балета С. Прокофьева «Золушка». Дирижер – Теодор Курентзис.

__________

Стилист: Екатерина Мельникова 

Продюсер проекта: Екатерина Барер 

Продюсер съемки: Екатерина Зубрилина 

Представитель Пермского театра в Москве: Вероника Гайдель

Визажист / парикмахер: Яна Панара@theagent.ru

Спецпроект Grand Pas при поддержке Nespresso

Черный принц

Героем обложки «Сноба» во второй раз становится Теодор Курентзис. Сегодня в России нет музыканта, который бы вызывал столько противоречивых эмоций и споров. И уже точно нет второго такого дирижера, который бы согласился сниматься у Владимира Фридкеса в проекте Grand Pas в образе Черного Принца, демонического, загадочного, готического. Своим участием в этой фотоистории, которая стала возможна благодаря поддержке компании Nespresso, Курентзис еще раз подтвердил, что прежде всего он артист, свободный от предрассудков и стереотипов, всегда готовый экспериментировать, рисковать, ничего не боящийся. К тому же на съемках выяснилось, что его любит фотокамера. И это еще один его талант, оценить который смогли пока только избранные зрители эпохального кинопроекта Ильи Хржановского «Дау», где Курентзис играет главную роль. А на наш вопрос про священных чудовищ Владимир Фридкес ответил так: «В моей жизни нет чудовищ, тем более священных, но, конечно, были люди, которые повлияли на меня в профессии и во многом даже изменили мою дальнейшую судьбу. Были также произведения, встречи с которыми перевернули мое сознание. Были книги, настолько созвучные моим мыслям, что, прочитав их, я ощущал, что они стали частью меня, и многие сомнения меня покинули. Но все это не чудовища, а просто чудесные встречи. Думаю, что главное чудовище, – это я сам и мой идиотский перфекционизм, который не дает мне возможности расслабиться и создает кучу проблем».

Легким касанием

Утро начинается с кофе. Это священный ритуал, который нельзя нарушить. Его могут лишь немного усложнить манипуляции при приготовлении любимого капучино: подогреть молоко, следить, чтобы не убежало, не перелить, чтобы сохранить правильный вкус. Для тех, кто избегает сложностей в жизни, идеально подойдет кофемашина от Nespresso Lattissima, функционирующая по принципу one touch. Одно прикосновение к клавише на блестящем корпусе, и ваш утренний кофе с соблазнительной пенкой готов.