Михаил Кожухов: Сейчас люди говорят не про то, кем они хотят быть, а про то, как они хотят жить
Вы буквально выросли среди людей определенного круга, предопределившего выбор профессии. Мама — театральный критик, ее друзья, советская творческая элита.
В жизни было два слова — «газета» и «театр», и других-то я и не знал. Ну, еще была медицина, связанная с папой, но с папой я стал общаться уже позже. А когда не знаешь больше ничего, выбираешь из того, что знаешь. У мамы хватило ума очень жестко мне объяснить, что нет профессии более зависимой и более несчастной, чем профессия артиста, и не важен размер дарования и способностей. Все может решить случай, «счастливый билет». И жизнь может закончиться ничем, как это произошло у тысяч талантливых людей, выпускников лучших актерских школ. Еще почему-то я думал про режиссуру документального кино, и странно, что в результате пришел если не к режиссуре, то к продюсированию этого документального кино.
Удивительно в этой истории то, что это была, ну, абсолютно русская рулетка, никаких оснований для выбора журналистики у меня не было. Я писал сочинения, как все, они были абсолютно невыдающимися, и никогда ничего более. Это тоже был своего рода «счастливый билет», случайный выбор, который принес выигрыш. Но думаю, и я много раз говорил об этом, что это правда один из самых сложных выборов, который человек делает за свою жизнь, и очень важно, чтобы этот выбор был правильным, точным. Мне повезло.
Увы, он часто бывает спонтанным, во многом поколенческим, когда время диктует моду на определенные профессии.
В моем детстве был такой дурацкий вопрос, который взрослые задавали детям: «Кем ты хочешь, мальчик, быть?» Правильный ответ был «космонавтом» или «моряком», например. А сейчас на этот вопрос огромное количество людей отвечают неправильно, они говорят не про то, кем они хотят быть, а про то, как они хотят жить. Перечисляют набор материальных ценностей, которые им хотелось бы получить, не понимая, что это — следствие реализованности, осуществления какой-то гораздо более важной и значимой для самого человека мечты, какого-то стремления.
Уже довольно давно мы живем в странной парадигме, когда в нашу профессию приходят люди с горящими глазами, но, оказываясь в редакции, не всегда понимают, что делать дальше. Мир журналистских коллективов, в которых было принято относиться друг к другу с уважением, стал редкостью. На всех давит количество просмотров, дочитываний. Цель просто сделать хороший материал уходит на второй план.
Когда я работал в «Комсомольской правде» это не давило вообще. Более того, в те годы газета выходила колоссальным тиражом — 16 миллионов экземпляров. Однажды я представил это количество людей на какой-нибудь площади и понял, что не смогу подняться на трибуну и хоть что-нибудь им сказать, потому что у меня нет такого права. Я не лучше, не умнее. Тогда принял решение: буду ориентироваться только на свое представление о том, что такое хорошо, а что — плохо. Если мое представление ошибочно, значит, меня рано или поздно выгонят. Потом, работая на телевидении, я всегда сам лучше всех понимал, что у меня получилось хорошо, а что плохо, даже если у зрителей было другое впечатление. Это, наверное, похоже на то, как ты воспринимаешь внутреннюю мелодию своего собственного текста. Ты никому не сможешь ее напеть, никому не сможешь объяснить, как она построена, но ты ее слышишь, и любая редакторская правка вдруг превращает эту мелодию в какофонию. Возможно, такое же ощущение возникает от собственных удач и неудач. А уж сколько конкретно человек это прочитает, кликнет или прокомментирует, вообще не имеет никакого значения.
При этом вы окончили Институт иностранных языков.
В Инязе оказался случайно, не поступив на факультет журналистики МГИМО. Это была, да, вынужденная мера, о которой я никогда не пожалел. Горжусь тем, что отговорил несколько человек от поступления на факультет журналистики, потому что в журналистику лучше приходить с конкретными знаниями чего угодно, в диапазоне от физики до театра. Просто умея составлять слова в линеечку, ты попадаешь в отдел новостей. Совсем другое дело, когда ты приходишь с багажом физтеха, к примеру. Конечно, есть примеры и блистательных мастеров, которые нигде не учились, кроме факультета журналистики, но почему-то мне больше вспоминаются люди, которые таким путем приходили к популяризации своей области знаний.
Вы и испанский выбрали по воле случая. Если смотреть ретроспективно, получается, что эти случайные склейки оказываются самыми верными.
Хорошо помню момент выбора. Не знаю, почему ответил «испанский» на вопрос: «Какой язык хотите учить?» Может быть, это был привет Морису-мустангеру и прочим персонажам вот этой всей романтической «литературы прерий». Почему я придумал, что хочу заниматься только международной журналистикой, а не какой-то другой, я тоже не могу ответить.
Когда-то у моего любимого Ортега-и-Гассета нашел размышления о том, что все самое интересное происходит не на намеченной дороге, а на перекрестке, когда вдруг чудо появляется из-за угла. Все, что составило мою биографию, были случайные перекрестки. Как я ломанулся в Афганистан, ничего не зная про эту страну, как выбрал испанский язык. С телевидением — может быть, нет, потому что я, в общем-то, этого хотел, но все равно это было сочетание непредвиденных обстоятельств.
То есть в детстве вы зачитывались приключенческой литературой?
Фенимор Купер, Майн Рид, Джек Лондон. Фантастика тоже, конечно, была в моей жизни, запойная. Все эти гиперболоиды и прочее. Кажется, это способствовало некой, может быть, чрезмерной романтичности целого поколения. Поскольку я явно принадлежу к секте романтиков, то мне сложно представить себя в другой.
Вспоминается история про интервью с Пиночетом, вам дали три минуты, а вы буквально вырвали целых 15 и вставили без склеек. Потом разразился международный скандал.
Меня до сих пор попрекают этим интервью, хотя прошло более тридцати лет. Тогда буквально на следующий день после эфира я оказался в чилийском посольстве. Было какое-то культурное событие, и вокруг меня буквально образовался вакуум. Никто не хотел даже близко подходить к человеку, который разговаривал с Аугусто Пиночетом. Хотя я все равно понимал, что опять вытащил счастливый билет, и сомнений никаких не было. Тем более что мой фильм был очень правильно организован — без симпатий и антипатий.
Когда ты становишься свидетелем драматических событий, связанных с горем, со слезами, со смертью, абстрагироваться сложно. Хотя считается, что правильно оставаться над схваткой.
Мы постоянно про это говорим — стандарты, объективность, но все же чаще всего взгляды сложно скрывать, хотя бы на один процент, но авторская позиция перевешивает. Как вы сейчас относитесь к объективности?
Думаю, что это решается ситуативно. Но покуда будет существовать профессия журналиста, а говорят, что она исчезнет и что останутся только модераторы социальных сетей, все равно всегда будет стоять вопрос: что ты должен делать, увидев раненого ребенка, — фотографировать его или бежать ему помогать? Я думаю, что это один из вопросов, на который нет окончательного ответа, но он необходим для того, чтобы занимающийся этой профессией человек себе его задавал и искал на него ответ. Бывает, что и чертовское в тебе пересиливает божественное. А бывает — наоборот.
На телевидении вы заняли нишу доброжелательного собеседника, который открывает людям мир.
Это тоже была абсолютная случайность. В ту пору, а это был 2000 год, я очень хотел вообще улизнуть с телевидения, потому что в каком-то смысле ведущие, как и артисты, очень зависимы от воли телевизионных богов и от их настроений. Мне захотелось заниматься чем-то более конкретным. Делать программу я согласился потому, что пора уже было зарабатывать какие-то деньги.
Чтобы заниматься журналистикой, нужно очень немногое. Тебе должны нравиться люди, тебе должно быть интересно с ними разговаривать, тебе должно быть любопытно, как устроен мир, и тебе не надо объяснять, почему фраза «в лесу было накурено» невозможна. Собственно, три вот этих качества — главные профессиональные требования. Обладая ими, ты способен с нуля достичь очень больших высот. Поэтому, да, мне интересны люди, я люблю с ними разговаривать. Кроме того, я всегда позволял себе снимать только то, что мне было интересно. А если скучно — отказываться. Видимо, это было одной из причин того, что программа получила какое-то общественное признание.
В какой-то момент, после разочарования с документальным фильмом про Север, вы сделали свой «Клуб путешествий». Сейчас ему уже 12 лет, и он продолжает развиваться.
Еще когда я снимал программу, мне казалось, что я должен объяснять людям, как правильно путешествовать. По-маниловски представлял себе такой киоск, где эти путешествия продаются. Дальше этого дело не шло. Но выяснилось, что первично другое. Мы удовлетворяем тягу к осмысленности, которой очень не хватает в окружающей жизни. И восполняем, а вернее, лечим одиночество, соединяем людей, и я в этом нахожу большой смысл. В наших группах всегда есть лидер — мы называем их «душа компании», и в этой шкуре побывало уже полсотни человек. Например, Олегу Нестерову доставляет удовольствие работать таким проводником в мир серьезной музыки. У него есть теория про то, что ансамбль — это не арифметическая сумма музыкантов на сцене, что после того, как незнакомые друг с другом музыканты собрались в каком-то количестве на одной площадке, им нужно время для того, чтобы из этого родилась музыка. Это верно и про то, чем мы занимаемся в области путешествий. Потому что разделенная эмоция оказалась ярче, чем эмоция внутренняя.
В конструировании таких путешествий есть некая режиссура, большой элемент творчества. Неслучайно мы, помимо всего прочего, поставили три спектакля, выпустили две книжки. Это необычно для формально туристической компании.
Есть места, куда вы возвращаетесь?
Редко, но бывают исключения. Так было, например, с Дагестаном, где я был больше десяти раз, потому что там уникальное сочетание разных обстоятельств места. Или наше плавание на яхте «Бегущая по волнам». Потрясающий корабль, на котором мы ходим по Греции вместе с Евгением Водолазкиным — прекраснейший, осмысленнейший человек, еще и способный взять в руки гитару и спеть хулиганскую песню Галича. А еще с ним можно говорить вообще обо всем. У меня восемь походов на «Крузенштерне», два на «Седове». «Бегущая» — это самое близкое к тому, что было на этих флагманских больших парусниках.
Вы замечаете поколенческую разницу среди членов клуба?
Пока заметно только одно: востребованность «души компании» меньше в поколении 35+, чем в поколении, условно говоря, 45–50. Может быть, это связано с возрастом, и у них еще просто не поумирало такое количество друзей, вокруг них не образовались пустоты, им не нужно, чтобы кто-то помог их заполнить. Других принципиальных отличий не вижу. Может быть, 35+ более конкретны. Например, неожиданно оказывается, что человек всю жизнь мечтал побывать на сафари с ягуарами в определенном месте. Мне бы такая детальная точность в голову не пришла.
Что это — образ, подсмотренный где-то? Клиповое сознание, с которым надо учиться работать?
В той же «Комсомолке», с которой мы начали, служили люди разных возрастов, и естественно, тема того, как писать для молодежи, постоянно обсуждалась. С тех пор прошло сорок лет, и уже тогда был найден ответ, что для молодежи надо писать хорошо. Неважно, сколько лет пишущему или показывающему. Нет ничего глупее, чем надеяться привлечь молодежную аудиторию к телевидению, помещая в экран их сверстников, которые ни хрена не знают и не умеют делать. Это путь в никуда. Надо искать тех, кто хорошо это делает, независимо от того, сколько им лет, 20 или 100.
Человек способен меняться в течение жизни и учиться на собственных ошибках? Или мы ходим постоянно по одному и тому же кругу?
Некоторые люди обладают редкой способностью к самообучению. Не могу сказать, что видел их много, но мне встречались те, кто стартовал с «пустым рюкзаком» и постепенно его собирали, открывая для себя, условно, Гоголя или Тарковского… Не знаю, насколько это влияло на их духовность, но явно влияло на уровень образования, осведомленности, интереса к миру. По большей части люди, конечно, отправляются в путешествие по жизни с чемоданчиком, который им помогли собрать родители и юность, и оттуда только достают. Редко туда попадает нечто такое, что бы занимало освобождающееся место. У меня, к сожалению, тоже такой чемоданчик, из которого я беру всю жизнь.