Приход Антихриста, Апокалипсис и город живых мертвецов. Почему юмор Гоголя должен пугать

Не комизм, а абсурд: Гоголь — предтеча Кафки и Камю

В 1830-х Гоголь, недавно переехавший в Петербург, начинает работу над новым циклом, который войдет в историю под названием «Петербургские повести». В нем писатель отходит от романтизма народных поверий, от пестрой и веселой демонологической фантастики «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Петербург для Гоголя — это мир, в котором не остается никакого народного духа и колорита. Он бесцветен и безжизнен. Это искусственное, противоестественное, враждебное творчеству и веселью явление, место мучений и оживающих кошмаров. Жизнь человека в городе подчинена диктату материальных ценностей и светским условностям, она приносит только унижения и ощущение абсурда — вспомним «Нос» и «Шинель».

«Абсурд был любимой музой Гоголя, но, когда я употребляю термин "абсурд", я не имею в виду ни причудливое, ни комическое. У абсурдного столько же оттенков и степеней, сколько у трагического, — более того, у Гоголя оно граничит с трагическим», — писал Набоков.

Мысль о том, что жизнь человека бессмысленна, а в окружающей реальности нельзя найти надежной защиты и опоры, стала полноценно развиваться в культуре только в начале ХХ века. Можно сказать, что Гоголь предвосхитил и Франца Кафку, и писателей «потерянного поколения» — ветеранов Первой мировой, и экзистенциалистов во главе с Камю и Сартром, и даже многих постмодернистов.

Европейская культура всерьез задумалась о тщетности человеческого существования только после теорий Дарвина и Фрейда, громких заявлений Ницше о смерти Бога, мировой войны и череды революций. Гоголю для прихода к тем же мыслям не понадобилось переживать никаких катаклизмов — он просто тщательно вглядывался в жизнь окружавших его «обычных» людей. Их привычки, ценности, смирение с ежедневной рутиной, мелкие подлости и уступки глобальному злу открыли глаза Гоголю на другой слой реальности, на чудовищный мир, слитый с нашим. В этой неправильной, подложной реальности человечество, ведомое демоническими силами, забывает о своей высокой исторической миссии, становится разобщенным и мертвеет.

Не сатирик, а мистик: советское литературоведение против Гоголя

Советское литературоведение пыталось навязать Гоголю позицию сатирика, борца с социальными проблемами. Однако Гоголь видел причину абсурда, пронизывающего повседневность, точно не в них. Более того, писатель практически никогда не предлагал способы преодолеть абсурд, поглощающий человечество. Он… упивался им. Каждая бессмысленная и пугающая ситуация, которую можно было описать удачной фразой, доставляла Гоголю колоссальное эстетическое наслаждение. Кошмары, миражи, стирающиеся границы между сном и реальностью, болезненные мистические состояния — эти темы волновали Гоголя сами по себе, в отрыве от каких-либо социальных контекстов. При создании инфернальных фарсовых сцен писатель часто прибегал к гротеску, который советские литературоведы вслед за Белинским наивно принимали за «высмеивание пороков общества» и «критику общественного устройства». Увы, традиция объяснять юмор Гоголя таким образом жива и в наше время — в современных школах его творчество анализируют примерно так же, как это происходило 40 лет назад.

Дети проходят «Ревизора» в восьмом классе. Его до сих пор принято считать комедийным высказыванием против коррупции и жульничества, хотя на самом деле писатель изобразил в нем эсхатологический сюжет о приходе Антихриста и втором пришествии Мессии. Об этом еще в ХIХ веке писал профессор богословия Александр Клинтин: «В комедии “Ревизор” разве не слышится вам отголосок истории Страшного Суда?» На Гоголя в этот момент сильно влияли сочинения немецкого сектанта и мистика Юнга-Штиллинга, который предсказывал конец света к 1836 году. Как видно, тема взяточничества и прочих социальных проблем не заботила писателя — она просто служила удобным и понятным фоном для рассказа о более глобальных и страшных вещах. Зная этот контекст, несложно понять, что комедией «Ревизор» по сути не является и улыбок вызывать по идее не должен.

Выходы из состояния бессмыслицы и греха предлагал человечеству уже другой Гоголь — умирающий аскет, проповедник и моралист, работающий над вторым томом «Мертвых душ» и «Выбранными местами из переписки с друзьями». С годами он все глубже задумывался о конце света и спасении души, но внимание к этике в ущерб эстетике погубило его последние литературные труды.

Гоголь, отказавшийся от упоения абсурдом, стал скучным писателем. Набоков констатировал факт этого печального изменения: «Кто виноват, что вторая часть “Мертвых душ” так ужасно бледна и нестройна? Критика ли, принявшая художника за публициста, или новое теченье духовной жизни автора, или просто упадок творческих сил, простительная усталость гения? Трудно сказать. Одно совершенно ясно. Гоголь стал рассуждать, ему захотелось показать что-то такое, что, по мнению общества, было бы, как говорится, светлым явлением, — и если непонятно, как художник гоголевского размаха мог захотеть этого, то зато совершенно понятно, почему этот самый художник сжег свой труд».

Над чем смеется Гоголь в городе живых мертвецов

«Мертвые души» тоже часто подвергались неверному толкованию. В советское время на этом литературном примере показывали, какими испорченными были помещики, как справедливо Гоголь с помощью смеха испепелял благородный образ «русского барина» — ленивого и жадного существа.

Конечно же, Гоголь ставил перед собой другие художественные задачи — в своей поэме он просто объединил все те темы, которые развивал еще в «Петербургских повестях». «Мертвые души» — это высказывание не о судьбах крестьянства и даже не о судьбе России. Это высказывание о судьбе мироздания — да, писатель вновь говорит о конце света.

В каждом предложении Гоголь с помощью гротеска показывает, какой густой абсурд покрывает все причинно-следственные связи в человеческом мире, как перевоплощаются явления и люди, как ежесекундно размываются границы объекта и субъекта, правды и лжи, жизни и смерти. Все это происходит по вине дьявола, уверяет Набоков: «Пошлость, которую олицетворяет Чичиков, — одно из главных отличительных свойств дьявола, в чье существование, надо добавить, Гоголь верил куда больше, чем в существование Бога. Трещина в доспехах Чичикова, эта ржавая дыра, откуда несет гнусной вонью (как из пробитой банки крабов, которую покалечил и забыл в чулане какой-нибудь ротозей), — непременная щель в забрале дьявола. Это исконный идиотизм всемирной пошлости. Чичиков с самого начала обречен и катится к своей гибели, чуть-чуть вихляя задом, — походкой, которая только пошлякам и пошлячкам города NN могла показаться упоительно светской».

По сути, «Мертвые души» — это первое в истории повествование о городе мертвецов, практически о зомби-апокалипсисе. Массовая культура начнет демонстрировать карикатурных монстров, жадных до крови и захватывающих окружающее пространство, лишь в 1968 году — тогда режиссеры Джордж Ромеро и Джон Руссо снимут первый фильм о зомби «Ночь живых мертвецов». У Гоголя «монстры» выглядят менее эффектно, но пугают куда сильнее: невозможно рационально понять, как живые люди — Коробочка, Собакевич, Чичиков и все остальные — дошли до того состояния, в котором они показаны читателю, зачем они отказались от своих душ. Кажется, что когда-то в городе NN прошла какая-то страшная эпидемия, которая унесла из него все живое, но оставила нетронутыми формы, в которых содержалась эта жизнь: тела его обитателей, их пестрые безвкусные гардеробы и странные, отвратительные жилища.

Юмор писателя, вспыхивающий моментами в «Мертвых душах», — это не издевка сатирика над глупостью и подлостью помещиков. Это чудовищный смех бессильного пророка, оплакивающего весь человеческий род перед бездной и абсолютным распадом.

Подготовил Алексей Черников