Шалва Бреус. Из «Ударника» в космос
Есть лица, которые, увидев раз, не забудешь никогда. Более того, их хочется увидеть снова. Такое лицо у Шалвы Бреуса. Имя тоже запоминается с ходу, и даже не потребуется визитной карточки. Кстати, Шалва никогда ее мне не давал. Большим начальникам не полагается расшвыриваться ими направо и налево. Для этого существуют секретари, референты, помощники. Поддерживать контакты с прессой – их священная обязанность. Они свяжутся с вами, если возникнет необходимость. У Бреуса работает секретарь Настя, которая имеет привычку говорить о своем боссе в первом лице множественного числа: «Мы опоздаем на полчаса» или «У нас сегодня совет директоров, и нам придется отменить фотосъемку». Имеется в виду, что опоздает и отменяет, разумеется, Бреус, но звучит это каждый раз так, будто речь идет об особе императорского дома.
У меня не было времени и возможности углубиться в его родословную, но в Грузии, откуда он родом, любят щеголять княжескими титулами и высокородным происхождением. Породу не скрыть. Не удивлюсь, если узнаю, что род Бреуса восходит к надменным грустноглазым горцам, скупым на слова, но щедрым на дружбу и красивые жесты. Про Шалву известно давно, что главная страсть его жизни – это изобразительное искусство. Задолго до того, как новые русские стали скупать оптом и в розницу разный соц-арт и московских концептуалистов, все главные отечественные художники 1960–1990-х годов уже наличествовали в его коллекции. Причем все как на подбор, только эталонного качества. Он не просто вкладывал в них деньги по подсказке штатных кураторов в расчете на будущие барыши, а системно и последовательно выстраивал новую художественную институцию, которую сегодня невозможно игнорировать ни искусствоведам, ни музейщикам, ни рядовым любителям прекрасного.
Коллекция Бреуса – это настоящий музей, спрятанный до поры до времени в запасники и хранилища. Никто целиком ее не видел, но все о ней знают. «Летучий голландец», возникающий на горизонте всякий раз, как только звучат имена Гриши Брускина, или Эрика Булатова и Михаила Рогинского, или Комара с Меламидом. Перечислять можно долго. На мой вопрос, сколько у него картин, Шалва, поиграв желваками, нехотя назвал цифру «семьсот». И еще примерно столько же работ молодых художников круга Премии Кандинского.
– А графику собираете? – поинтересовался я.
– Нет, графику не собираю, – отрезал он.
Он вообще не любит вдаваться в малозначимые детали. Его подход к искусству – не мелочиться, не размениваться на второстепенное, а сразу брать большим куском все лучшее и самое важное. А дальше он выстраивает свой, только ему до конца понятный сюжет. Он и коллекцию свою показывает так, словно медленно разворачивает у нас перед глазами полотно своей жизни. Там много было всего разного: и профессиональное занятие спортом, и научная работа, и бизнес, и политика, и дружба с великими, и трое детей, и первая в российском арт-мире Премия имени Кандинского, которую в декабре 2016 года вручили уже в десятый раз. Специально для нас с арт-директором «Сноба» Борисом Захаровым Шалва разместил в бывшем фойе кинотеатра «Ударник» мини-экспозицию. У него с каждой из этих картин свои отношения. Тут и гордость собственника, и острый, придирчивый взгляд знатока, и какие-то почти чувственные переживания.
Мы стоим перед знаменитой картиной Эрика Булатова «Наше время пришло». Будничная толпа 1980-х годов торопливо стекает в подземный переход станции метро «Павелецкая». Очень подробная, основательная, реалистическая живопись, но, как всегда у Булатова, суровый реализм вдруг оборачивается трагической метафизикой: люди бодро спускаются в подземелье, во тьму, а кто-то выбирается по ступеням наверх, к свету и солнцу. Чье время пришло? Тех, кто торопится вниз, или тех, кто идет наверх?
– А я знаю, почему он выбрал переход на «Павелецкой», – говорю я Шалве. – В двух шагах от него располагается Театральный музей им. Бахрушина, где работала Наташа Годзина, его жена. Мы вместе с ней там служили. Эрик часто заходил к нам в музей. И перехода этого ему было не миновать.
От Булатова плавно переходим к раннему полотну Гриши Брускина «Памятники». На фоне лунного пейзажа белые фигуры. Одной ногой они стоят на своих пьедесталах, а другой – упираются в пустоту. Гипнотическое ощущение ирреальности, какой-то бесстрастной надмирности не покидает, пока глядишь на картину.
– Очень про нашу жизнь, – говорит Шалва.
Идем дальше. Эпохальный диптих «Фундаментальный лексикон» все того же Гриши Брускина, вошедший в учебники и монографии по новейшему искусству ХХ века. Кстати, часть этого монументального труда была в свое время куплена на аукционе Sotheby’s Милошем Форманом, знаменитым голливудским режиссером чешского происхождения, автором фильма «Пролетая над гнездом кукушки». Весь диптих поделен на клеточки, в каждой из которых стоит по белому гипсовому монументу как бы в память об исчезнувшей советской Атлантиде. Невольно какие-то образы всплывают из детства. Например, женская фигура с цветным телевизором «Рубин», или пионер, трубящий в горн, или космонавт с советским гербом на палочке, или портрет маленького Ленина в кудряшках. Перед нами самый подробный советский иконостас, который можно разглядывать бесконечно. Но уверен, что уже очень скоро он потребует подробных комментариев. Иначе никто ничего не поймет. Что это за предметы? Кто эти люди? Что означает лозунг «Свободу узникам империализма»? Все надо объяснять.
Шалва это знает, поэтому начал готовиться заранее, создав собственное издательство Breus Publishing, специализирующееся на академическом искусствоведении. Уже вышло несколько прекрасно изданных томов, пополнивших полки книжных магазинов Tate Modern, Guggenheim Museum, «Гаража» и Эрмитажа. Это часть большого и сложного проекта, задуманного им в рамках деятельности Музея современного искусства.
Парадоксально, что коллекция есть, книги регулярно выходят, Премия Кандинского ежегодно присуждается, а музея по-прежнему нет. Как так? Почему? Что происходит с помещением «Ударника»? На мой вопрос Шалва отвечает коротко: «Ничего». Известно, что был международный конкурс, в котором участвовали звезды мировой архитектуры. Его выиграло бельгийское архитектурное бюро Robbrecht en Daem. В финал также прошли проекты мировых звезд архитектуры Араты Исодзаки из Японии и Стефана Браунфельса из Германии, того самого, который проектировал здание Пинакотеки в Мюнхене. Все готово для того, чтобы приступать к строительству. За одним маленьким обстоятельством: «Ударник» отдан в аренду Бреусу всего на несколько лет.
– Мы приняли решение, что если до осени с городом не договоримся, то будем отсюда съезжать. Тянуть больше нет смысла.
Обычная история. Начальство на словах «за», прогрессивная общественность ждет и жаждет, а ничего не происходит. Бессмысленно делать огромные вложения в реконструкцию «Ударника», размещать коллекцию и содержать музей, не являясь собственником здания.
Какое-то время мы молча разглядываем полотна. Впрочем, пауза длится недолго.
– Нет, вы посмотрите на «Рубашку» Рогинского, – властно требует Шалва. – Видите, она здесь в раме. Она раньше висела у меня дома на стене. Но рядом с ней невозможно находиться никому и ничему. Она все рядом с собой убивает. Хочется смотреть только на нее. И этот красный цвет. Совершенно убийственный! Чувствуете, да?
Под его напором трудно что-либо почувствовать, кроме легкого онемения, как при наркозе. Но «Рубашка», издалека похожая на схему разделочной туши в мясном отделе советского гастронома, и впрямь бьет по глазам наотмашь. Так что волей-неволей все время к ней возвращаешься.
Мне интересно, с чего началось его увлечение искусством. Ведь, как известно, коллекционерами не рождаются, ими становятся.
– Интерес возник очень рано. Финансовые возможности у нашей семьи были весьма скромные. Я жил «в глухой провинции у моря», в Батуми. Это был еще Советский Союз. Дома имелась только одна книжка – «Пятьдесят западноевропейских художников» с черно-белыми картинками. Я и сейчас могу с ходу назвать каждого из них. Вначале мама читала ее мне, потом я сам стал ее изучать. Именно тогда я узнал, что Джотто открыл перспективу, а среди немцев самым великим был Дюрер, ну и так далее. Для меня это был другой мир. Ну а потом я серьезно занялся спортом…
Каким видом?
Водным поло. Начал выезжать за границу в очень юном возрасте. Там я, конечно, покупал книги по искусству.
Легко представить себе жизнь юных спортсменов за границей: это же бесконечные тренировки, соревнования. Сходить куда-то в музей, пойти на выставку – целое событие?
В музей – нет, на выставку – нет, таких возможностей не было. Конечно, были экскурсии. Например, в Риме мы видели основные достопримечательности – нас провозили по ним, – но на музеи ни времени, ни энергии уже не оставалось.
А сколько вам было лет?
Я начал выезжать со сборной в семнадцать лет. Для Советского Союза это была большая редкость. Представляете, что это такое – увидеть мир в этом возрасте! Я весь Рим исходил пешком. Тогда же состоялись первые встречи с кино. Однажды я опоздал на финальный матч международного турнира и купил билет на ближайший сеанс в соседнем кинотеатре, чтобы просто убить время. А потом вдруг понял, что не могу уйти, хотя меня уже наверняка ждут, ищут. Это был фильм «Пролетая над гнездом кукушки». Если бы мне кто-нибудь сказал, что спустя годы я познакомлюсь с его режиссером Милошем Форманом, никогда бы не поверил.
Спортивная карьера в какой-то момент закончилась. Что было после?
Еще активно занимаясь спортом, я поступил на экономический факультет МГУ. Отделение экономики зарубежных стран. Потом была аспирантура Института востоковедения Академии наук. Мне посоветовали обратить внимание на перспективную тему отношений США и стран Азии. Мой научный руководитель академик Алексей Арбатов работал в Институте мировой экономики и международных отношений, а сам я трудился в Институте востоковедения. Специализация – американская внешняя политика, в том числе в Азии. Я успел защитить кандидатскую диссертацию и даже какое-то время поработать в том же институте, когда рухнул Советский Союз. Тогда я занялся переводами Набокова. Ушел, можно сказать, во внутреннюю эмиграцию. «Лихие девяностые» я просидел на даче наших друзей. Она принадлежала Евгению Максимовичу Примакову. Он хорошо знал меня и мою семью.
Вам было понятно, что та прежняя жизнь рухнула и надо начинать заниматься чем-то другим?
Чем заниматься, мне было абсолютно непонятно. Я хотел понять, что же на самом деле происходит и чего я хочу. Ничего более интересного для себя, чем переводить Набокова, придумать не смог. Кстати, это были так называемые бостонские рассказы американского периода. Позднее они были опубликованы в моих переводах. Так что, как видите, труд не пропал даром.
Произведения Владимира Набокова, написанные им на английском языке, требуют большого переводческого мастерства…
А также чувства стиля Набокова, потому что стиль у него тоже менялся. Я даже тогда начал переводить книжку Эндрю Филда The Life and Art of Vladimir Nabokov. В набоковедении она считается самым фундаментальным исследованием. Я ею буквально зачитывался. И тут мой товарищ по аспирантуре Сергей Кулиджанов, сын Льва Александровича Кулиджанова, секретаря Союза кинематографистов, вдруг говорит: «Слушай, в аспирантуре мне навязали какого-то научного работника из Австралии, из Канберры, ему не сделали гостиницу, и пришлось поселить его у нас дома». Выясняется, что незваный гость и есть тот самый Эндрю Филд, специалист по Набокову. Я, конечно, тут же воспользовался знакомством. На самом деле это отдельная история, потому что Эндрю Филд – один из немногих, кто действительно тесно общался с самим Набоковым. Как известно, тот близко не подпускал никаких биографов и исследователей. Единственный человек, кто сумел расположить его к себе, да и то ненадолго, был Эндрю Филд, тогда юный аспирант, специалист по русской литературе. Как-то он его загипнотизировал…
Полагаю, что скорее загипнотизировал его жену Веру. Она ведь была главным препятствием для всех биографов и исследователей творчества Набокова.
Ну как обычно с творческими людьми, жена – главная преграда. Он прожил в Монтре месяц или два, общаясь с Набоковыми практически каждый день. Но их «медовый месяц» быстро закончился при весьма любопытных обстоятельствах. В какой-то момент Набоков понял, что Эндрю Филд будет писать о нем, но не как о мифе, а как о живом человеке. Что он не слишком доверяет легенде о русском аристократе, стерильными пальцами препарирующем бабочек, а чаще – человеческие характеры. И тогда у них случился невероятный скандал, после которого Набоков с ним еще раз встретился и сказал: «Андрюша, у меня к вам есть предложение. Давайте сделаем так: я сам напишу свою биографию от вашего имени, как будто вы ее пишете. А вы просто ее подпишете своим именем. Поверьте, будет замечательная работа». Как известно, Набоков дважды был автором литературных мистификаций. Это было очень в его стиле. Но Эндрю отказался. Я искренне считаю, что он совершил большую ошибку: лишил человечество просто потрясающей книги. Представьте себе, Набоков пишет так, будто он австралийский аспирант, сочиняющий биографию знаменитого писателя! Но честный парень Филд сказал «нет», и после этого они окончательно разошлись. Его книга до сих пор не переведена на русский язык. Я планировал довести эту работу до конца, но потом у меня изменились обстоятельства, и, к сожалению, работа осталась незаконченной.
Чем вы потом занялись?
Бизнесом. Надо было как-то выживать.
С каким чувством вы сейчас вспоминаете 1990-е годы?
Это было чрезвычайно интересное время.
Но ваша академическая карьера, так я понимаю, рухнула и планы на нее тоже?
В какой-то момент я осознал, что на фоне динамичных событий, которые кипели вокруг, научная работа оказалась слишком вялым занятием для меня.
Сегодня вы не жалеете о том, что не смогли заняться наукой?
Заняться наукой никогда не поздно. Но, конечно, жалею. Утешаю себя, что это часть багажа, который никуда не делся. Он работает, да и себя стараюсь держать по-прежнему в некой интеллектуальной форме – имеется в виду американская современная история. Но это, конечно, не профессиональный уровень.
Каким образом вы оказались среди ближайших сподвижников генерала Лебедя?
Случайно. Меня друзья познакомили с Лебедем – тогда с ним были связаны определенные надежды. Они, конечно, носили сильно идеализированный характер. Страна была развалена. Всюду царила нищета, люди, стоя в подземных переходах и на улице, торговали последним добром. Я был тоже в довольно тяжелом материальном положении. И в это время друзья мне говорят: «Слушай, давай мы тебя познакомим с одним генералом. Он наведет у нас порядок». Это, без сомнения, был общественный запрос на «сильную руку». Вот почему у Лебедя были такие высокие рейтинги. В то время вместе с ним выдвинулась целая когорта генералов, рвавшихся к власти. И все они декларировали идею некоего спасительного порядка, избавления от хаоса, в который Россия медленно, но верно погружалась. Мы познакомились. В окружении Лебедя я был белой вороной, но решил ему помогать по внешнеполитическому блоку. Первый раз мы с ним проговорили часа четыре. Меня интересовал Хасавюрт, а точнее, каким образом были подписаны эти соглашения. Почему он их подписал? Кстати, подписывал не он один, хотя его делают крайним в этой истории. Мне было это интересно. И в принципе его рассказ убедил меня в том, что это был не позорный компромисс, а спасение от войны, от поражения, может быть, еще более позорного, чем компромиссный мир.
И когда начались выборы в губернаторы Красноярского края, вы вступили в предвыборную кампанию Лебедя?
Да, опять-таки со своим внешнеполитическим блоком вопросов и связей. Лебедь был в оппозиции к действующей власти, он уже ушел из Совбеза, и было понятно, что ему суждено стать одним из главных конкурентов Бориса Ельцина. Шансов у него почти не было: ему все заблокировали, и тогда я предложил начать как раз с внешнего фронта. Это прозвучало дико, потому что за всю свою жизнь Лебедь за границей был только один раз. Да и то в Афганистане. Ну, кажется, еще в Брюсселе как председатель Совбеза. Я включил свои американские связи, и мы организовали ему первую поездку в Соединенные Штаты, которая прошла поразительно успешно.
Как американцы его воспринимали?
Вначале очень негативно, но это было восприятие заочное. А потом серьезные люди мне сказали: «Слушай, ну раз ты этим занялся, так давайте что-то делать». Мы прилетели в США, я его представил Джорджу Бушу-старшему, экс-президенту, прямо в Хьюстоне у него дома. Я знаю всю семью. Это один из самых выдающихся людей, с кем мне когда-либо приходилось общаться. На самом деле их двое: Евгений Максимович Примаков и Джордж Буш-старший. Кстати, оба южане. По-моему, Лебедь до конца не верил, что из нашего визита получится что-то путное. Я тоже объективно оценивал свои возможности. Ну, кем я был? В принципе никто, какой-то там кандидат наук, который уже толком нигде не работает, пытается делать что-то в бизнесе, и вдруг… Мы провели там весь день, еще был Брент Скоукрофт, советник по национальной безопасности. Они потом с Бушем написали очень интересную книжку. Их, например, крайне интересовала история с осадой Белого дома 1993 года – Лебедь тогда участвовал в переговорах с восставшими. Мы встречались с Джорджем Соросом, ужинали с Генри Киссинджером. С ним состоялся потрясающий разговор, но о его содержании рассказывать пока некорректно.
А это вы подключили Алена Делона к красноярской кампании Лебедя?
С Делоном я до этого общался. И вот я был в Париже, мне звонит Ален и приглашает в свое загородное имение в местечке под названием Души. Он прислал за мной вертолет, как обычно это делает. Очень эффектная картинка, как в кино: прилетает прозрачный вертолет с надписью AD, потом, когда он садится, Делон бежит к вам навстречу и сам открывает дверь.
И все это под неумолчный лай собак…
Вы хорошо информированы.
Просто однажды пришлось брать интервью у Делона под лай его собак, может быть, тех же самых, что приветствовали и вас.
Да, у него множество собак и лошадей. В Швейцарии, где у него тоже имеются огромные владения, принято старых, отслуживших лошадей отправлять на скотобойню. А Делон забирает их к себе. И они мирно доживают свой век на его пастбищах. Он даже за это платит какие-то немалые деньги. Собственно, я ему сказал: «Слушай, такая история, ты можешь очень помочь, но только учти, что это далеко». Делон говорит: «Сейчас посмотрим, где это». Достает огромный атлас, раскрывает его на столе, мы долго-долго ищем и, к нашему удивлению, города Красноярска там не находим. То есть атлас заканчивался где-то на Уральском хребте. Делон был просто потрясен. Ему-то казалось, у него лучший атлас в миру. В общем, он согласился. И даже без всякого гонорара. Об этом и речи не могло быть, чтобы кто-то оплачивал его поездку.
Это был жест по отношению лично к вам или к генералу Лебедю? Что для него самого это значило?
Делон – хороший товарищ. То есть для него слово «дружба» – не пустой звук. Ради товарища он готов пойти на очень серьезные поступки. Но была тут и своя тайная рифма: он же в шестнадцать или семнадцать лет попал в парашютно-десантные войска во Франции, воевал во Вьетнаме, был лично знаком с де Голлем. В нем есть военная косточка. Когда я занялся подготовкой визита Лебедя во Францию, мы решили срежиссировать их встречу: в телестудии France 1 они должны были появиться одновременно. Собственно, тогда они и познакомились. Поразительно, но это был разговор двух вояк, двух парашютистов. Причем один был старшим по званию, а другой – младшим.
Типа «я здесь, mon general»?
Вот именно, генерал и рядовой. Делона всегда тянуло играть военных. Он и в фильме «Горит ли Париж?» сыграл легендарного премьера Шабан-Дельмаса, героя французского Сопротивления. А портрет де Голля с дарственной надписью, кажется, до сих пор висит у него в кабинете на самом видном месте. Потом с генералом Лебедем у него выстроился свой сюжет отношений уже без моего участия.
Это была действительно яркая избирательная кампания, тем более освещенная звездным присутствием Алена Делона в белом плаще. Вам потом удалось какое-то время поработать с Лебедем в Красноярске?
Да, я вел внешние связи в администрации, был заместителем губернатора.
Но все закончилось печально – гибелью генерала. Или вы покинули Красноярск до этого?
Нет, я уехал раньше. Меня позвали в Москву на пост замминистра в Министерство имущественных отношений, тогда было такое министерство. Пригласил сам министр Фарит Газизуллин, выходец из Татарстана. Я переговорил с Александром Ивановичем, он мне сказал, конечно, иди. То есть этические нормы были соблюдены. И я прилетел в Москву, стал работать, а через несколько месяцев случилась трагедия. Может быть, мое место было в том вертолете?
Все это время искусство каким-то образом присутствовало в вашей жизни или существовало где-то совсем далеко?
Больше, чем раньше. Я много путешествовал, стало больше свободы. Когда мы приезжали в Америку, первым делом я обходил все музеи. Не сравнить со временами юности, когда я на соревнованиях был зажат тренировками и выступлениями.
Вхождение в современное искусство не для всех становится простым делом. Вы познавали это с кем-то или открывали его для себя сами?
На моих глазах несколько революционных течений стало классикой. Например, расцвет поп-арта пришелся на мои десять-двенадцать лет. Тогда это была революция, а сегодня – музейная классика. Вообще, у меня достаточно сложившийся вкус в том смысле, что я знаю и люблю классическое искусство, хотя оно тоже очень разное. И Возрождение, и голландцы, и импрессионисты, и тот же поп-арт. Их нельзя противопоставлять. Для меня это все элементы одной огромной мозаики. Большая ошибка, которую допускают иные искусствоведы, когда призывают ориентироваться только на какую-то одну составляющую, считая, что это и есть целое. Выдернуть какой-нибудь феномен и сказать: «Слушайте, вот оно, скандальное современное искусство!» или «Вот он, соцреализм. Посмотрите, какой ужас! Они все время рисовали только Сталина и Ленина». Но надо понимать, что это вырвано из контекста одного огромного полотна, где на равных сосуществуют и соцреализм, и актуальное искусство. И одно без другого невозможно. Сегодня медийные феномены, как, например, история Pussy Riot, затмевают реальную картину художественной жизни. И публике кажется, что, собственно, это и есть все современное искусство. Тогда как это лишь небольшая – иногда радикальная, иногда пошло-буржуазная – его часть. И именно ее ошибочно начинают считать целым. И по ней оценивать все явление. Это дезориентирует общественность и искажает картину мира.
В 2007 году вы создали первую художественную премию в России и назвали ее в честь Кандинского. Кстати, почему? Почему вы выбрали его в качестве имени бренда?
Художнику должно очень повезти, чтобы он стал отцом- создателем нового направления в искусстве. А Кандинский становился основателем нового направления как минимум дважды. Известно, что он считается отцом абстрактного искусства. И он был одним из группы художников ХХ века, стоявших у истоков экспрессионизма, вместе с фон Явленским, Францем Марком, Маке, Кирхнером и другими. И он, конечно, колоссальный по масштабам революционер, создатель нового. А так как это премия современного искусства и она должна находиться на острие художественного процесса, имя Кандинского как нельзя лучше подходило, чтобы освятить им совершенно новую арт-институцию.
В этом году у премии юбилей. С каким чувством вы вспоминаете сейчас прошедшее десятилетие?
Мы получали удовольствие. Я был совершенно свободен от меркантильных соображений и расчетов. И это было счастье! У нас сложилась небольшая, но дружная команда. Нам удалось сделать многое. Например, мы первыми решили создать международное жюри. До нас такое жюри было только на кинофестивалях. Сейчас в арт-сообществе это стало уже общим местом, а десять лет назад мы были первыми. Мы стали приглашать западных звезд, и не просто, как говорят, поторговать лицом, а выступить с каким-нибудь действом. Для каждой премии мировые знаменитости придумывали свои перформансы, порой очень захватывающие. Например, Марина Абрамович читала тексты Кандинского под нарастающую музыку. При этом вокруг развевались знамена (было задействовано сразу несколько мощных вентиляторов), звучал манифест Кандинского – его теоретическая работа «Битва за искусство», The Battle for Art. Вышло очень красиво. Братья Гао сделали феноменальный перформанс, когда на глазах у зрителей они разбили свою знаменитую золотую работу «Леди Мао». Но этим дело не закончилось, потому что под ее обломками был спрятан красный бюст Ленина. Потом они грохнули и бюст Ленина, и внутри оказался враг рода человеческого – дьявол.
Я помню, что церемонии вручения премии тоже были обставлены весьма необычно, как академические лекции. Это тоже вы придумали?
Нам хотелось сделать что-то радикальное. Ведь как обычно проходит церемония? Это светское мероприятие, куда приходят поболтать, выпить бокал шампанского, посмотреть какое-то легкое, необременительное шоу. Мы стали приглашать выдающихся теоретиков и историков искусства с пятиминутной лекцией. Вначале был шок. Люди пришли отдохнуть, развеяться, а тут выходит на сцену философ Валерий Подорога и читает специально написанный блестящий текст о роли зрителя в жизни современного художника. Но это стало нашим фирменным знаком. У нас выступали Питер Гринуэй, Роберт Сторр, Борис Гройс, Александра Шатских и другие. Это было невероятно интересно. Потом это стало трендом, и меня уже все спрашивали: «А кто у вас читает в этом году?»
Все, что касается современного искусства, по нынешним временам стало довольно опасной зоной. Одно дело, когда это лекция для избранных, и другое – когда речь идет о некой публичной акции, к которой привлечено общественное внимание. Тут реакция может быть самая жесткая, вплоть до уголовного преследования. Как вы оцениваете роль искусства в современном политическом контексте?
Художник, как мы с вами знаем, живет на «обитаемом острове» и не может быть полностью изолирован от политики. Политика всегда присутствует в искусстве, хотя бы потому, что настоящее искусство независимо. Вопрос только в степени. Для меня классический пример – Данте, который был весьма активно задействован в политической жизни Флоренции. Но его партия, как известно, проиграла. И он был изгнан, причем любая попытка вернуться грозила ему сожжением на костре. Приговор был суровым. Оказавшись в изгнании, Данте опять-таки не чурался политики. И меня давно мучает вопрос: написал бы он «Божественную комедию», если бы его не изгнали из Флоренции? То есть стал бы он тем Данте Алигьери, каким мы его знаем, если бы его личные обстоятельства сложились более благополучно? У него в «Раю» политических противников что-то совсем не видно, зато в «Аду» буквально на каждом шагу горят, тонут, подвергаются страшным пыткам его оппоненты, флорентийская знать. Сегодня без подробных комментариев политическая подоплека «Ада» остается совсем непонятной. Поэтому надо обязательно читать комментарии к «Божественной комедии». А так это просто имена неведомых нам людей, которые мучаются в геенне огненной. Политики сгинули, а «Божественная комедия» осталась. В этом и заключается высшая правда искусства. Или возьмем Маяковского. Для меня это пример, как политика победила художника. Его финальный выстрел – последняя кровавая точка в его долгом романе с властью. Сейчас попробую вспомнить цитату: «Как будто годы взял за чуб я. Станьте и не пылите-ка. Рукою своею собственной щупаю бестелое слово “политика”».
Как вы думаете, почему художники так рвутся в политику?
Это будоражит кровь. Прилепин едет в Донецк организовывать свой батальон. Сикейрос готовит покушение на Троцкого. Правда, первая попытка, как известно, провалилась. Наверное, слишком много творческих людей было в группе захвата. Художники любят играть с огнем. Это возбуждает их творческое начало, возможно, помогает прорваться к какой-то другой, неведомой нам правде.
Вокруг Премии Кандинского время от времени вспыхивают скандалы. Как, например, это было с присуждением премии художнику Алексею Беляеву-Гинтовту. Вы, как учредитель премии, можете повлиять на результаты голосования?
Мое влияние исчерпывается тем фактом, что создана система, при которой на решение жюри повлиять невозможно. Но мне была необходима именно такая система.
Зачем?
Ну, хорошо, повлияю я на жюри, пролоббирую чью-то кандидатуру. И что? Картины Беляева-Гинтовта будут стоить на десять тысяч долларов дороже? В моей системе координат это смешно. Для меня сверхзадача – создать систему, которая может работать относительно независимо. Мы создаем некий баланс, который затрудняет любые неправомерные действия и кампанейщину. В случае с Гинтовтом все зарубежное жюри было за него, они отдавали свои голоса его работе. А часть российского жюри, объединившись в небольшую кучку, активно пыталась этого не допустить. В результате последовала информационная кампания с целью максимально скомпрометировать решение жюри и, соответственно, саму премию. Но что делать? Невозможно надавить на главного куратора Музея Гуггенхайма или на Жан-Юбера Мартена, одного из самых влиятельных музейных кураторов Франции. С этим надо смириться и принять как должное.
Хотел напоследок вот еще о чем спросить. Вы тут вспомнили Данте и его политическую ангажированность, а я по странной ассоциации подумал о храме Сан-Миниато, откуда открывается божественный вид на Флоренцию. Именно там, на его каменных ступенях, Данте попрощался с городом, из которого его изгнали. Там особенно остро ощущаешь присутствие вечности, которая тебя обступает со всех сторон. В какой-то момент вы наверняка перестаете думать обо всех сложностях, связанных со зданием для музея, с вашей коллекцией и судьбой этих картин, и тогда обращаетесь к чему-то бесспорно прекрасному, вечному. Что это для вас?
Если опустить очень личный разговор о Боге и детях, то, конечно, это искусство и литература. Я по-прежнему считаю себя «читающим человеком». Люблю просто лежать на диване и читать книжки. Но если говорить о своих самых сильных переживаниях, связанных с современным искусством, то это, конечно, Илья Кабаков. Хорошо помню, как в начале 1990-х я впервые оказался в Берлине. У меня было немного времени, и я отправился на выставку художника, чье имя мне ровным счетом ничего не говорило. К своему стыду, я не знал, кто такой Илья Кабаков! Но именно там я впервые увидел его инсталляцию «Человек, улетевший в космос». Она меня потрясла. Это гигантская работа, которая переворачивает сознание. Вместо убогой комнатенки спившегося советского интеллигента можно легко было представить одноэтажную Америку, любой городок с населением пятьдесят тысяч, бензоколонкой и «Макдоналдсом». Любого среднего американца или французского буржуа, сошедшего с ума от своей булочной. Там мог быть кто угодно, включая нас с вами с нашими хорошо обставленными квартирами. И в каждом из нас живет тайная мечта оторваться от быта и прозы, желание подняться над обстоятельствами и судьбой, узнать, что такое невесомость, космос, а вместе с ними – и долгожданное освобождение, когда ты уже не ты, а кто-то совсем другой, парящий над своей частной, маленькой, несчастной или счастливой жизнью. И в миру никакие новейшие технологии не смогут обеспечить тебе этот полет, только искусство.Ɔ.