Андрей Наврозов: Сэндвич с айфоном

— Ваше святейшество, — обращаются к папе римскому представители компании «Кока-Кола» в старом итальянском антиклерикальном анекдоте, — а нельзя ли заменить слова «хлеб наш насущный дашь нам днесь» словами «нашу насущную кока-колу»?

— Вон отсюда! — негодует понтифик.

— Мы готовы перевести пятьдесят миллиардов на счет Банко Амброзиано, — продолжают американцы.

Папа подзывает префекта дисциплины таинств: «Послушай, любезный, давно хотел тебя спросить. Когда у нас истекает контракт с булочниками?»

Сказка ложь, да в ней намек. Я только что вернулся из Лондона, где в очередной раз провел несколько бессмысленных дней и в очередной раз поразился, насколько европейская культура помешана на пшенице, на муке, на хлебе насущном. Есть у нас, европейцев, значит в первую очередь причаститься к мучному, преломить хлеб, разинуть рот на именинный каравай несусветной ширины, от Москвы до Британских морей. Тесто прет отовсюду, чуть ли не из писчебумажных магазинов, москательных лавок и меховых ателье, попеременно дыбясь бутербродными горами, стреляя в прохожих кокетливыми булочками, подмигивая изюмом и щурясь тмином. Для подавляющего большинства лондонцев обед — это хлеб с привкусом то ли семги, то ли супа.

Panem et circenses! Как мы помним по советским учебникам истории, таков был голос масс еще в Древнем Риме, так что в создании нашей общей хлебозрелищной культуры нельзя винить ни Запад, ни Восток, ни прогресс, ни даже евреев. Заметим, однако, что хлеб, который преломляли друг с другом наши предки, — латинское слово «компания» означает «сохлебники», приблизительно как «симпозиум» означает «собутыльники», — был столь же непохож на то, из чего делаются сегодняшние бутерброды и булочки, как chansons de geste Средневековья непохожи на эпос о Гарри Поттере. Сицилийские друзья из глубинки вспоминают, как всего лишь полвека назад работавший в поле получал на обед испеченную предыдущей ночью краюху весом в 900 грамм, полтора литра вина и пригоршню маслин, уверяя меня, что «все это было вкуснее ваших бифштексов».

Действительно, мы привыкли скорее к идее хлебной выпечки, чем к ее вкусу, и зависим скорее от видимости, нежели от содержания. Один мой старый знакомый, московский хлебосол и отважный предприниматель, рассказывает, что несколько лет тому назад, решив попытать счастья в пищевой промышленности, он передал в лабораторию образцы каждого из основных сортов пшеничной муки, ныне производимых на территории России. Комплексный анализ показал, что любая попытка произвести муку, состоящую из молотой пшеницы, не может быть конкурентоспособной, так как современная отечественная мука состоит из чего угодно, за исключением молотой пшеницы.

Подобный симулякр нащупал массовый уровень и в Лондоне — не за счет, конечно, муки, молотой из жмыха или мела, но благодаря тем же механизмам власти большой коммерции над вкусовыми рецепторами маленького человека. «Панини», который в безграмотно единственном числе предлагается клерку на пути в банк, перенося его в диснейлендскую Тоскану, сочащаяся гидрогенизированным жиром «пейсти», заставляющая его вспомнить каникулы, ребенком проведенные в Корнуолле, «французская булка» или «немецкий каравай», слепленные на авось пакистанскими умельцами, — все это не менее нелепо, страшно и унизительно, чем результаты лабораторного анализа, проведенного моим приятелем в Москве.

Изобретение в Англии чисто механического процесса изготовления хлеба из очищенной муки без закваски, так называемого Chorleywood Process, захватившего воображение мировой пищевой промышленности в начале 60-х годов, совпало с решениями Второго Ватиканского собора католической церкви, о последствиях которых я писал здесь пару недель тому назад. Христианству, по мнению Ватикана, не хватало массовости, и следовательно, оно должно было стать современным. А булочники, видимо, как раз к тому времени пришли к аналогичным выводам относительно булок.

Я отнюдь не первый наблюдатель, заметивший слабость европейской культуры к мучному. Великий Гиббон, автор «Истории упадка и краха Римской империи», рассказывает, как Аттила, предводитель гуннов, клялся, что никогда не пробовал хлеба. То есть пробовать-то его он, наверное, пробовал, но уж, во всяком случае, ни разу не глотал. Иными словами, Аттила и его подданные, питавшиеся молоком и мясом, предпочтительно в сыром виде, смотрели на Рим с его хлебом и зрелищами, к тому времени уже, конечно же, христианскими, как консервативное большинство избирателей смотрело на президента Соединенных Штатов, обвиненного в курении марихуаны и конфузливо оправдывавшегося, что, мол, «не затягивался». Смотрело с омерзением, граничащим с любопытством.

Почему? Да потому что хлеб — это зависимость, по сути такая же, как зависимость наркомана от наркотика. Зависимость от почвы, от погоды, от собственного труда в поте лица. Конные полки Аттилы состояли из воинов, превыше всего ценивших свободу кочевья — возможно, и в самом деле первую и последнюю неотъемлемую свободу в мировой истории. Мысль о полевых работах была так же неприятна для этих прирожденных номадов, как среднему современному человеку чужда мысль о турникетах и наспех стерилизованных шприцах. По их представлениям они принадлежали к культуре жизни и свободы, а от хлеба смердело смертью и потом рабов. Намертво привязанные к почве всепоглощающим, вечно неудовлетворенным желанием любой ценой набить себе брюхо, оседлые обыватели Евразии представлялись им опустившимися, безвольными ублюдками, крепостными своих сельскохозяйственных культур, винтиками своих механизированных цивилизаций, наркозависимыми своих злачных мест.

Характерно, что вошедший в историю как изобретатель бутерброда лорд Сэндвич был одержимым игроком, то есть человеком зависимым. Не желая отрываться от карт и тратить время на вечернюю трапезу с ее, как ему казалось, бесцельными разговорами, переменой блюд и выбором вин, бывший адмирал решил, что отныне его ужин будет подаваться в хлебе, которым можно насытиться, не отходя от ломберного стола или рулеточного аппарата. Так, во всяком случае, подает данный эпизод француз Пьер-Жан Гросли, автор скандального «Путешествия в Лондон», вышедшего в английском переводе в 1772 году.

Рационализаторское предложение Сэндвича, основанное на мысли, что не пропустить число или карту заведомо важнее любого разговора или блюда, и легло в основу современной светской жизни на Западе, с ее сотовой связью между человеческими ячейками, тотальным исчезновением свободного времени и соответствующей гомогенизацией удовольствий и личных отношений. Хлеб, зависимость от которого осуждается в обоих Заветах, — искушаемый бесом в пустыне Иисус лишь повторяет фразу Моисея о «хлебе едином», которым не должно жить человеку, — стал символом не прощения и удовлетворения, а упрощения и отчуждения.

Как жалко, что из айфона нельзя сделать сэндвич. Вот бы кто-то разбогател!