Александр Иличевский: Справа налево
1
Хоть Роберт Музиль и Генрих Бёлль — мои любимые писатели, лет, наверное, до тридцати пяти я все еще вздрагивал от немецкой речи, услышанной на улице, как от лая овчарки. Прекратилось это, когда
судьба свела меня с писателем-немцем, и в первый вечер, выпивая со мной, он потупил голову и с горечью произнес: «Россия мне нравится еще и потому, что здесь нас, немцев, все-таки хоть как-то понимают». — «А что, — спросил я, сознавая, что у меня самого понимание современных немцев, немецкого все еще ограничивается только выражениями “хенде хох” и “шнелле”, — в других местах иначе?» — «Ты себе даже не представляешь, насколько ненавидят нас англичане и американцы».
И немецкий писатель рассказал, как он в юности в составе обязательных для западногерманских школ экскурсий побывал в Аушвице и что теперь эти экскурсии отменены. «А нас в лагеря ГУЛАГа никто не возил», — сказал я и подумал: «Но и когда прибываешь с геологами в окрестности одного из них и покупаешь в сельмаге портвейн и печенье у продавщицы, руки которой зелены сплошь от татуировок, спрашиваешь ее про лагерь, про то, какая жизнь здесь была, когда еще населены были сгнившие уже, обугленные временем бараки, когда в штольнях по колено в воде стояли с кирками и лопатами люди, провожающие глазами в бледный свет неба ведро с глиной: ничего не ответит тебе эта испещренная, задубленная срокáми старуха, не поймет даже, что спрашиваешь, потому что жизнь — она была и есть одна и та же: лунатик не отличает сна от действительности; так и подданный государства, в котором никогда не было частной собственности, а вместо нее была только власть, — не отличит свободу от несвободы, точнее, не примет свободу за чистую монету, поскольку в его понимании свобода есть только смерть».
Кристине Хаммель, журналистка Баварского радио, принимала участие осенью 2013 года в семинарах для писателей, устроенных Гёте-Институтом в Москве. Именно ее заботами я в компании других литераторов недавно оказался в Мюнхене. В первый же день нам была устроена велосипедная экскурсия по местам нацистского прошлого, что вызвало некоторую оторопь в баварском министерстве культуры («Зачем начинать с этих ужасов?»), куда мы вечером заглянули для визита и где я услышал рассказ Кристине, как она ездила с двумя режиссерами-документалистами в Биробиджан. Оказалось, что та зимняя поездка ей очень запомнилась поездом из Владивостока, дорогущей, нисколько не приспособленной для житья гостиницей и заснеженным до неба таежным краем, где идиш неожиданно оказался совершенно прозрачным для немецкого языкового сознания.
«Я все понимала, — восклицала Кристине, — мне было так интересно слушать этих милых, очень живых и острых на язык бабушек!»
И тогда я вспомнил историю одного еврея-партизана, которого командир отряда вызывал в качестве переводчика, когда допрашивал очередного добытого «языка», — идиш позволял понять немецкий; но рассказывать ее не стал.
2
Формально до этой весны я был в Германии несметное число раз — транзитом в Калифорнию или обратно, всегда во Франкфурте-на-Майне пересаживаясь с одного лайнера «Люфтганзы» на другой. Когда
я спросил у Кристине, насколько велик Мюнхен (в котором, кстати, за неделю я так и не обнаружил хотя бы отголоска пребывания в нем великой футбольной команды, что, разумеется, многое говорит о стиле города), — больше ли он Франкфурта? — она рассмеялась: «Во Франкфурте только аэропорт большой, остальное — невеликая деревня при улье “аэробусов” и “боингов”». Не то Мюнхен — просторный, живописный, уютный, утопающий в зелени город, который, несмотря на свой статус столицы Баварии, совершенно не отдает имперскостью (в отличие от Вены, Лондона, Парижа) и кажется во всех своих проекциях и ракурсах уютным, дружелюбным и очень топографически понятным. За редким, но важным исключением: архитектурных шрамов — памятников и мест событий нацистского прошлого, которые находятся в добром каменно-бетонном здравии.
В Хаус дер Кунст, где находится один из лучших в мире баров, а в подвале — одна из самых малодоступных дискотек в Европе — кое-где под пилонами галереи стояли нордические истуканы-олимпийцы, воспетые Риффеншталь, — вполне ясно проступают призраки свастики.
3
Мюнхен — город победивших велосипедов: велодорожками исписана вся карта города, трамваи и автобусы преклоняются перед этим неспешным видом транспорта, и двухколесными рогатыми запружена площадь перед одним из лучших в мире университетов. Он был отстроен в теплые времена начала XIX века, еще не тронутого ледяным вагнеровским дыханием, которое вскоре оплодотворит динозавроподобный XX век. В гулком парадном вестибюле университета, взирая из вечности в вечность, восседают статуи ученых мужей, очевидно, некогда здесь преподававших. А напротив них — подсвеченный бюст юной коротко стриженной девушки — Софи Шоль — со свежей белой розой подле: если направиться к нему, за поворотом увидишь вход в музей «Белой розы», подпольной группы Сопротивления, созданной студентами Мюнхенского университета и действовавшей в Третьем рейхе.
Взяв с собой фляжку скотча, я сижу в полночь на теплом газоне Кёнигсплац перед глиптотекой1 и вспоминаю, как утром был в старой пинакотеке2, располагающейся за моей спиной, и впервые рассматривал живьем полотна Рембрандта и Рафаэля. На «Снятии с креста» Рембрандт изобразил себя в одном из римских солдат, чье выражение лица не отличается смышленостью и тем более осознанием того, что сейчас здесь, на Голгофе, происходит. Мне кажется, эта ирония — куда более развитое по направлению к истине чувство, чем обычай средневековых армян, велевших хоронить их в полу храмов, дабы стопы прихожан попирали их прах в знак вечного покаяния.
Семьдесят пять лет назад трава, на которой я сижу, находилась в заключении под бетонным плацем. Сюда членами СА, среди которых было множество студентов, свозились и сносились изо всех библиотек приговоренные к сожжению книги. Здесь предали огню Рильке и множество иных светочей мировой культуры, с помощью немецкого языка напитавших великими смыслами цивилизацию. У Элиаса Каннети в «Ослеплении» есть точный незабываемый образ неприкаянного, благодаря новым временам ставшего бездомным профессора. Будучи выгнан из собственного дома новой властью хамов, этот ученый носил в своей величественной памяти личную огромную библиотеку и, когда приходил на новое место ночлега, вынимал из головы и расставлял по воображаемым полкам тома, чтобы хорошо заснуть, и, если наутро приходилось покидать это место, собирал тома в ум снова. Глотнув виски за здоровье этого профессора, я замечаю, что вокруг меня неопалимо бушует пламя горящих напрасно книг.
Весь каспийский полуостров Апшерон отстроен пленными немцами. У меня дома хранился аккуратный карманный альбом с немецкими, переложенными листиками пергамента рождественскими открытками, который дети — мои мать и отец — когда-то выменяли на хлеб у офицеров вермахта. Концентрационные лагеря, опустевшие после отправки немцев на родину, были тут же населены заключенными переполненного ГУЛАГа.
Ампир сталинской архитектуры есть наследие победы: пленные немцы отстраивали на территории своих победителей тоталитарную вариацию Германии. Гранит, которым сейчас облицована Тверская улица в Москве, предназначался для строительства монумента гитлеровской победы в присоединенной столице Пангермании, мечте фон Либенфельса. Весь заново отстроенный ампирный Сталинград своими колоннадами, прямыми углами, вылезшими наружу остроугольными ребрами похож на мюнхенский квартал нацистов, где снесены и заросли осиной и бурьяном фашистские храмы, выстроенные в честь первых потерь среди нацистов, нанесенных им мюнхенской полицией в 1923 году.
В то же время в Мюнхене стоит в целости и сохранности здание личной резиденции фюрера, с балкона которого Гитлер выступал перед публикой, — сейчас здесь оперная школа. Сохранилось и внешне идентичное ему здание имперской канцелярии, ныне до отказа забитое копиями знаменитых и не слишком античных скульптур: сюрреалистично выглядят отряды по пять-семь почти идентичных лаокоонов, мальчиков, вытаскивающих занозу, дискоболов, медуз-горгон, персеев и т. д. Сотрудники и учащиеся оперной школы раздраженно относятся к посетителям, преследующим нацистское прошлое в Мюнхене, что резко ощущается после молчаливой покорности скульптур.
4
Трагические исторические события случаются как снег на голову. Будущее не податливо предвидению. Дар пророчества давно отдан на откуп детям и сумасшедшим. Ни Первая мировая война, ни воцарение Сталина в России и нацизма в Германии не были ожидаемы. Двадцатый век изнасиловал и пожрал человечество, превратившись в апокалипсического зверя о двух головах. Холодная война, по сути, явилась продолжением битвы сил света со второй его ипостасью. Если это не осознать — будущее так и не наступит. Та тяжкая работа по денацификации — по пробиванию стены, чей бетон замешан на семейных судьбах, крови и памяти о предках, растленных и потерпевших сокрушительное поражение, — которую проделывают все эти годы своим народным сознанием, своей народной совестью немцы, есть пример для России, где все попытки десталинизации увязают в трясине беспамятства и духовной бессмысленности.
Чудовищен умысел — оставить Царицыну имперское тираническое имя, насыщенное в вечности кровью миллиона жертв Малахова кургана. Имя Сталина не стоит ни одной пролитой там капли крови. Имя Сталина для этой битвы, по сути, молох, которому были принесены в жертву солдаты, спасшие родину и мир, но не благодаря, а вопреки этому божеству. Какой мрачный смысл в кличе «За родину, за Сталина!».
Мюнхен был одно время — к счастью, недолго — храмовым городом нацизма. Здесь, на Одеонсплац, мюнхенская полиция успешно воспрепятствовала во время Пивного путча прорыву нацистского шествия к баварским правительственным зданиям. С момента же прихода фашистов к власти сюда направлялось ежегодное факельное шествие во главе с фюрером. Шли молча, мрачно, направляясь к фашистским храмам за Кёнигсплац, где стояли a la Риффеншталь истуканы. Здесь, на Одеонсплац, поднявшись на ступени венчающего ее портика, не раз произносил свои бесноватые речи фюрер. Я шагнул на это место и увидел, что мужеские потрескавшиеся признаки двух мраморных львов сопровождали взор фюрера, направленный в толпу, запрудившую площадь. Сейчас подле крупов этих львов среднеевропейские бомжи, благоухающие ровно как наши с Казанского вокзала, судачат о чем-то своем, как всегда, по-детски баснословном, вот только запивают всё это более благородными напитками, чем наши. Кругом мрамор и известняк залит мочой, заплеван и засыпан окурками, и мне показалось, что это место — в таком виде — вполне славная достопримечательность Германии.
_____________________
1 Коллекция резных камней, произведений скульптуры, керамики, слепков. Здесь: Музей скульптуры.