Фото: Flashpop/Getty Images
Фото: Flashpop/Getty Images

Оказалось, что госпитализация, о которой мечтала наша О., — это не так-то просто. Мы пошли к районному психиатру, обзвонили вместе с ней все возможные больницы. Всем был нужен длинный список анализов, на сбор которых требовалась куча времени. Куда деваться, начали собирать.  

О. немного успокоилась, даже повеселела, но она совершенно ничего не делала, только ела, смотрела мультфильмы и разбрасывала вещи. Раньше она любила помогать по хозяйству и очень гордилась своим умением быстро и хорошо убираться, но теперь она и это не дюжила. Впрочем, скорость даже увеличились: если я предлагала О. убрать со стола, она вытаскивала большой мусорный пакет и стряхивала туда совершенно все — посуду, продукты, приборы. Если нужно было помыть посуду, О. без тени сомнения засовывала в шкаф грязные тарелки. Вид у нее при этом был довольный. Я не могла понять: это вредность или она и в самом деле совсем перестала соображать? Вроде бы она не хотела ничего плохого, ей действительно казалось, что все нормально, так и надо. 

В отличие от других детей, О. никуда не ходила, сидела дома, скучала — радовалась, когда дети возвращались, но сразу же начинала их задирать. То есть никакого «но» тут для нее не было — просто теперь она именно так взаимодействовала с окружающими. Она или дразнила других, или прятала какие-то их вещи, могла ни с того ни с сего ущипнуть или толкнуть — и все это с неизменным хохотом. Особенно неприятно это было во время еды: О. ни с того ни с сего кидала в чужие тарелки огрызки, плевала в суп, метким ударом выбивала из рук стаканы. Я уже не делала ей никаких замечаний, отчаялась, просто пыталась ее отвлекать и разводить детей по разным комнатам. У нас давно были установлены внутренние замки на всех дверях — чтобы делать свои уроки и играть, дети запирались.

Наш ежевечерний ритуал, когда я читала младшим детям перед сном книжку, превратился в какой-то экстремальный аттракцион: О. скакала вокруг, а потом вдруг вырывала книжку у меня из рук или принималась швырять в нас игрушками. Проблема была и в том, что О. просыпалась, когда хочет, а остальным нужно было рано вставать — в то время, когда им пора было ложиться спать, О. становилась особенно весела, под вечер она прыгала все выше и хохотала все громче. Я стала просить старшего сына, чтобы он держал О., пока я читаю младшим и укладываю их спать — он запирался с ней в своей комнате, оттуда доносились то негодующие крики О., то взрывы ее хохота — а потом надо было как-то уложить и саму О. Но она никогда не хотела спать, у нее было полно сил и драйва.  

— А долго все это будет продолжаться? — уныло спрашивал старший сын. Наши с ним запасы сил и драйва давно закончились. 

— Мы уже почти собрали все справки! — отвечала я. 

Определившись с больницей, мы поехали туда знакомиться. О. была оживлена и говорлива, она постоянно что-то спрашивала и сама же себе отвечала.

— Какой дом! Хороший дом! Что же это за дом такой? А это такой дом больница! Кто же там живет? Больные! А еще кто? Врачи! Разные толстые ходят везде они!

На прием мы попали к строгой даме-брюнетке средних лет.

— Расскажи, пожалуйста, О., как ты живешь, — попросила она.

— Живу плохо очень я, — радостно сказала О. — Жизнь моя стала ужасная!

— Что же так плохо?

— Мама, дети — все меня бесят.

— Почему?

— Да достали. То нельзя, се нельзя...

— Что, например?

— Ну, там... орать нельзя, драться нельзя. Даже смеяться нельзя уже! Мешает им! И вещи нельзя их брать! Сразу такие: ах-ах!

— А зачем тебе чужие вещи?

— Ну надо, значит!

— Что же, и деньги берешь?

— Приходится мне! — воскликнула О.

— Почему приходится?

— Не покупают что я хочу!

— Хм. И часто берешь?

— Хочу беру, хочу не беру!

— Но ты же знаешь, что это воровство, а воровать нельзя?

— Какое дело до этого мне?

— А если бы мама тебе все покупала? Все, что ты хочешь?

— Она разве может, — ответила О. — Она такая: ну нет, это вредно... и я хочу еще разное там... не станет это покупать она.

— То есть тебе приходится самой все добывать? — уточнила доктор.

— Да! — воскликнула О. — А мама эта... нельзя, нельзя, нельзя... Все нельзя! Даже в кровать ссать — и то нельзя. Хотя какое ее дело? Это же моя кровать.

— Хм. И что же, ты все время мочишься в кровать?

О. расхохоталась.

— Зачем же все время? — сквозь смех проговорила она. — Только когда хочу! А когда не хочу, то нет!

— А в школу ты ходишь? — спросила дама.

— Это все не нужно мне.

— Почему?

— Да надоело, скучно.

— Ну а как бы ты хотела жить? — спросила доктор.

— Мама мне нужна другая, — сказала О., — дом другой. Это все не подходит мне.

— Почему?

— Сказала уже все тебе! — раздраженно воскликнула О. — Надоело! Бесит! И ты меня бесишь вопросами дурацкими своими!

По мере разговора мне становилось все более неловко, зато доктор улыбалась все шире.

— Какая прелесть! — наконец сказала она. — А почему же вы не вызвали скорую помощь?

— Мы вызывали, — сказала я, — но О. не взяли, потому что все целы.

— Это что значит? — не поняла доктор.

— Ну или мы должны быть покалечены, или сама О. А пока все целы — плановая госпитализация.

— Какая прелесть! — повторила доктор. — То есть надо подождать, пока кто-нибудь пострадает. Совсем с ума приходили, уже и с острым психозом не берут.

— Ну... почему сразу острый психоз, — недоуменно сказала я.

— А что же это, по-вашему, мама?

— Характер, темперамент, травматичные обстоятельства? Гормональный сбой? Переходный возраст? — подумав, ответила я.

— Если вам кажется, что все в порядке, зачем вы к нам пришли? — спросила доктор. — Пережидайте ваш гормональный сбой и переходный возраст дома.

— Нет-нет, — испуганно сказала я.

У О. тем временем поменялось настроение, ее глаза наполнились слезами, и она всхлипнула.

— Что случилось, тебя расстроили наши с мамой разговоры? — участливо спросила доктор.

— Скучно мне, — жалобно ответила О., — надоело сидеть тут уже. Кушать хочу.

Мы получили направление, дособирали анализы. И в назначенный час — с утра пораньше — явились. О. была напряжена, я тоже нервничала, перебирала наши справки. В приемном отделении — между осмотром и взвешиванием — О. разрыдалась так, что все всполошились.

— Что такое? — спросил доктор. Другой — молодой, бородатый, веселый. — Не хочешь в больницу? Ты не переживай, у нас необычная больница — тут весело, много детей, всякие занятия, развлечения. 

— Да нет! — воскликнула О. — Боюсь, что вы меня не возьмете! И эта жирная вонючая мама опять потащит меня домой! 

Доктор был впечатлен. О. взяли. Мы обе с облегчением выдохнули. О. быстро обняла меня на прощанье и побежала за медсестрой, подхватившей ее пакеты, в свое отделение.

Сказать, что я устала от О., — ничего не сказать. Я упорно повторяла себе, что она несчастный ребенок с искалеченной психикой, но, увы, я ничуть не меньше О. боялась, что какой-нибудь бумажки не хватит и нам придется вернуться домой. Я бесила ее, но и она бесила меня, от волн хаоса, которые от нее исходили, меня саму уже трясло. И это приводило меня в отчаяние. Я думала: может, дело вообще не в О.? Может, проблема в том, что это я не вполне ее принимаю? И она психует еще и поэтому? Она психует, я злюсь, она психует еще сильнее, а я еще сильнее злюсь — такой порочный круг? Может, нам надо как-то перезагрузиться, начать сначала? В таком случае больница вроде как дает нам хороший шанс. 

В отделении О. со всеми немедленно переругалась — она лазила по чужим тумбочкам, скакала, вопила и хохотала, мешала другим детям заниматься своими делами. Сначала больница с недоумением отвергла упаковку памперсов, которую я принесла, но потом медсестра сама попросила их предоставить.

— Что-то мы не справляемся с вашей девочкой, — будто извиняясь, сказала она. — Такое ощущение, что она нас вообще не слышит. 

Зато наши отношения с О. сразу же улучшились — когда я пришла ее навестить, она повисла у меня на шее. 

— Мамочка самая любимая моя дорогая! — радостно завопила она. — Где же ты была, моя красотуся?! 

О. надиктовала мне список необходимых ей сладостей и игрушек, я отправилась за ними в магазин. Когда я все это приволокла, ее восторгу не было предела, она скакала до потолка и хохотала еще громче, чем обычно. Провожавшая ее медсестра недовольно оглядела пакеты с гостинцами и укоризненно покачала головой. 

— Зачем тебе столько? — спросила она у О.

— Мне нужно! Нужно все! Не трожь, это мое, это вещи мои! — заорала О. — Мамочка пришла, гостинцы принесла лучшие самые на свете!  

Медсестра вздохнула, но спорить не стала. 

Мы регулярно виделись с лечащим врачом О. — той строгой дамой, к которой приходили на прием. Доктор повторяла: 

— Пока купировать деформированное возбуждение не удается.

Это звучало так, как если бы речь шла о вооруженном бандформировании. 

В конце концов деформированное возбуждение таки купировали — накормив О. препаратами, про которые мы думали, что они давным-давно запрещены. О. перестала орать и скакать, стала вялой, заторможенной, язык у нее заплетался. Я регулярно приносила ей гостинцы, она мне неизменно радовалась, широко улыбалась и долго обнималась, но почти ничего не рассказывала. Поэтому о новостях я узнавала от врачей. Ее вялость они считали своим большим достижением. Однако со стороны О. выглядела так безотрадно, что хотелось немедленно ее забрать.

Я не сдержалась и так и сказала лечащему врачу.

— Да пожалуйста! — отозвалась она. — Прямо сейчас подготовить выписку?

Я сразу же трусливо отступила.

Я чувствовала себя монстром. Сдала ребенка в психушку и пассивно наблюдаю за тем, как его превращают в овощ. И ради этого я вытащила бедную О. из ее детдома? Кошмар.  

Мнения моих друзей разделились: кто-то считал, что надо довериться докторам, кто-то — что надо срочно спасать О. от этой больницы, пока от таблеток ей не стало совсем худо. Спасти-то можно, но что дальше? У меня не было ни малейших идей. Я не знала врачей, которые подошли бы к нашей ситуации иначе и предложили бы альтернативные схемы лечения. Где-то в Европе или США — да, наверное, предложили бы. Но все здешние психиатры, с которыми мы общались, были согласны с диагнозами, поставленными в больнице. Собственно, совершенно все психиатры, с которыми я обсуждала О., были настроены крайне мрачно. 

Лечащий врач О. прямо сказала мне, что никакого будущего у О. нет, будет только хуже, «дефект будет нарастать». 

— И что же делать? — спросила я.

— Кому? Ей? Вам? Нам?

— Мне.

— Как можно скорее отказаться от опеки, — сказала доктор. — Вы не сможете ее контролировать, и все это закончится очень плохо. 

— Например? 

— О. станет старше и будет делать, что хочет, ее же ничего не сдерживает. Вы простите, но именно из таких детей вырастают убийцы и рецидивисты. А отвечать будете вы, ведь это вы недоглядели. Вам это надо? Вы не боитесь потерять остальных своих детей? 

— Но вы же подберете терапию, — ответила я.

— Да вам уже подбирали терапию, — сказала доктор. — И в каком состоянии к нам попала девочка? К сожалению, тут нет никаких гарантий. Откажитесь, пока не поздно. 

Всякий раз, когда она меня видела, она продолжала эту тему. Как если бы лечить нужно было не только О., но и меня.

— Вы разрушаете свою жизнь и жизнь своих близких, — повторяла доктор. — А зачем? Ладно бы, у вас была эмоциональная связь с О. Но связи нет. Вашей девочке все равно, где она и с кем. 

— Ну нет, это не так, — отвечала я. — Она любит приятную компанию, красивые места. 

— Комфорт она, конечно, ценит, — соглашалась доктор. — Я же не об этом. Я о том, что никакой привязанности к вам и вашей семье у О. нет. 

— Мне кажется, все же есть. 

— Вам хочется так думать. Потому что это вы к ней привязаны, а не она к вам. Это вы в нее вцепились. Я же вижу, как вам важно, что она радуется, когда вы приходите.

— Да! — отвечала я.

— Давайте проведем эксперимент, — сказала доктор однажды. — Вы принесли О. пакет с гостинцами, не так ли? Гостинцы — это, конечно, огромная ценность: О. делится ими с другими детьми, поддерживает так свой статус, пытается забраться в здешней иерархии повыше. Вы оставьте пакет здесь и сходите к ней без него. Поглядите, что будет.

Я послушно пошла без пакета. Медсестра позвала О., та выбежала с сияющей улыбкой.

— Мамочка! — радостно проговорила О. — Мамочка самая любимая моя!

Тут она притормозила и настолько внимательно, насколько это было возможно, оглядела меня с ног до головы.

— А где подарки? — спросила О.

— Я без подарков, — ответила я. — Я к доктору приехала, зашла на минутку тебя навестить.

Лицо О. сначала окаменело, потом перекосилось, она отчаянно разрыдалась.

Мне стало совестно, я уже собирала сказать, что пошутила, подарки есть, я принесла все, что она хотела, но О. развернулась и убежала к себе плакать, а в палаты посетителей не пускали.  

Меж тем наша домашняя жизнь совершенно наладилась. Оставшиеся без О. дети казались мне просто ангелами. Мы вели себя как семья, пережившая стихийное бедствие, — сплоченно приводили в порядок подразрушенную квартиру и возвращались к былым развлечениям: разговоры о смешном, прогулки, кино, кафе с мороженым. И это было так спокойно и радостно, что я чувствовала себя все более виноватой. Избавилась от неудобного ребеночка и довольна, так? Мне казалось, все вокруг меня осуждают и с трудом сдерживаются от того, чтобы не задавать мне этот вопрос. (Сама-то я задавала его себе беспрерывно.) И что я могла ответить? Да!

Чувство вины заставляло меня постоянно мотаться в больницу к О. — больница была на окраине, туда надо было долго брести по серым дворам вдоль бетонных заборов, еще и зима была, холод, сугробы, грязь.  

Я таскалась туда в любую погоду и бесконечно себя грызла, как если бы это было мое наказание. Хотя за что именно меня надо наказать, я не очень понимала. За самонадеянность? За глупость? За веру в то, что я могу улучшить жизнь детдомовского ребенка? За то, что у меня ничего не получилось? Но, даже если считать, что наша семья абсолютно не подошла О. и спровоцировала развитие ее болезненных состояний, кто ж знал, что так будет? Ведь могло быть иначе, у других моих приемных детей все складывалось совсем не плохо. 

Фото: Engin Akyurt/Pexels
Фото: Engin Akyurt/Pexels

Идей, что делать дальше, у меня не было. О возврате я и слышать не могла — в моем представлении это было преступлением. Но и дальнейшей совместной жизни с О. я себе не представляла. Было очевидно, что я настолько с ней не справляюсь, что уже боюсь с ней оставаться.

Опека тоже была настроена пессимистично. С тех пор как О. стали ставить психиатрические диагнозы, за нашей семьей все более пристально наблюдали. Служба сопровождения, которая раньше отделывалась редкими звонками, все чаще заходила. А наша инспектор постоянно спрашивала об О.: что там в больнице, в каком О. состоянии, что говорят доктора. Я честно отвечала, что ничего обнадеживающего они не говорят.  

— Вам надо принять эту ситуацию, — отвечала инспектор, — и думать о будущем. Мы понимаем, что вы переживаете за О., но не забывайте об остальных детях. Почему они должны жить в постоянном стрессе? Ладно ваши собственные дети — в конце концов, это ваше дело. Но приемные дети — это уже и наше дело. Вы ведь брали их, чтобы дать им безопасную спокойную жизнь, — а с О. у них не будет такой жизни. Мы не хотим на вас давить, но, Яна Александровна, будьте разумны. Послушайте докторов. Откажитесь от опеки. 

У меня все еще оставалась надежда, что больница благотворно повлияет на О. Спустя некоторое время врачи разрешили ей ездить домой на выходные — и я думала: вдруг нам удастся найти какой-то другой стиль общения? Вдруг я смогу взять О. в ежовые рукавицы — и при этом сохраню здравомыслие, драйв и юмор? Я видела такое в кино, читала о таком в книгах. Я держала в голове образ мамы, на которую должна равняться, — доброй, но строгой, пылкой, но справедливой. А главное — со сталью в голосе. Может, и я сдюжу сталь в голосе?

Прибитая лекарственной терапией О. была сама на себя не похожа — тихая, робкая, мягкая. Она уже не хохотала, а застенчиво улыбалась. Готова была во всем мне помогать. Покладисто играла с младшими, совершенно никого не задирала. И мои надежды на лучшее сразу же расцвели. Ну вот же! Все хорошо! Мы можем жить вместе! Я смотрела на О. и радовалась. 

Но вся эта идиллия длилась ровно до того момента, пока О. чего-то не захотела. Причем эта была какая-то мелочь. Газированная вода. Ей вдруг захотелось газировки — фанты, колы — а ее не было. 

— Так поди и купи! — сказала мне О. Дружелюбно, но властно.

— Как это? Нет, я сейчас не собираюсь в магазин, — ответила я.

— А ты соберись!

— О., прости, но за газировкой я точно не пойду. 

О. поглядела на меня с недоумением. Особой стали в моем голосе она явно не заметила.

— Сказала тебе — иди купи! — закричала О. Она мгновенно разозлилась, затопала ногами. Слоновьи дозы таблеток помешали ей заорать так, чтоб впечатлились и соседи, но я впечатлилась достаточно. Еще пара-тройка таких эпизодов — и робкие надежды на то, что после больницы мы с О. заживем дружно и весело, зачахли.