Приемное родительство: как я себе его представляла и как все оказалось на самом деле. Часть 14. Сложнее, чем хотелось бы
И вот прошло еще два года. Увы, с тех пор я весьма приуныла. Простите за эту грустную новость.
Нет, с теми детьми, которых я взяла вначале, все очень даже ничего. Моей старшей приемной девочке уже пятнадцать, и хотя она энергично и не всегда уютно для окружающих ищет себя, отношения у нас, тьфу-тьфу, вполне доверительные. К семье она очень привязалась. Она даже стала ласкова с младшими. Братика так вообще полюбила, часто берет его с собой гулять, занимается с ним спортом — кто бы мог подумать, что мы до такого доживем. У нее по-прежнему серьезные проблемы со здоровьем, и она по-прежнему пытается на них забивать, но это так понятно. У нее боевой нрав, ей хочется быть самой сильной, самой ловкой, самой смелой, служить в МЧС, обезоруживать террористов, прыгать с парашютом, летать на самолете — но кто же ей разрешит, у нее ведь инвалидность. Будущее туманно, а пока моя старшая приемная дочка ходит в кадетский класс, носит красивую форму, марширует со знаменем, ездит на торжественные сборы — ей это важно, и слава богу.
Нашему приемному мальчику восемь, в семь он пошел в школу — и не в коррекционную, а в обычную. Правда, ему там трудновато. Но читать он, пусть и с трудом, выучился, математику тянет, книжки уважает. Он остается все таким же рассеянным, но милым парнем; он любопытный, компанейский, дружелюбный. В школу он ходит не учиться, а играть, зато ходит охотно, и чего бы еще желать. На вопрос, чем он там занимался, наш мальчик обычно отвечает «бегал!», «искал пенал» или «ел котлету, а суп не стал, он был какой-то желтый», но меня это вполне удовлетворяет.
Год назад я взяла еще одну девочку, ей сейчас десять, и она заслуживает отдельного рассказа. Она понравилась мне еще в свои пять лет, но тогда ее забрала бабушка. А потом бабушка ее вернула, я случайно об этом узнала, стала переживать за девочку и просто не смогла не влезть еще и в эту историю. Ужасно боялась, что с ней будет много проблем, в детдоме меня пугали суровыми диагнозами, а особых проблем и нет, прям повезло, девочка как девочка, забавная и нежная.
Но с нашей инопланетной девочкой-подкидышем из маленького сибирского городка проблем столько, что ах и швах. Хорошо еще, что она не единственный мой приемный ребенок. Иначе я считала бы себя самой злой и бездарной матерью на свете. Которая вообразила, что может растить сиротку в любви и заботе, а сама чуть ли не с первого дня совместной жизни с этой сироткой полезла на стену и так с нее и не слезла.
Она скачет по гостиничной кровати, хохочет, а потом вдруг резко мрачнеет и начинает кричать, что ненавидит меня за то, что я ее бросила и она проторчала кучу лет в этом вонючем детском доме
Перечитала свои статьи — те, что посвящены именно ей. И поразилась тому, сколько же у меня поначалу было оптимизма. Казалось бы, я описываю ну очень неприятные вещи, но с неизменным «ничего, все наладится!»
При этом связи с реальностью я вроде как не теряла. Рассказываю, как мне радовались в детдоме, и здраво замечаю: «Все так ликовали, что я даже разнервничалась и стала подозревать, что тут есть какой-то подвох. Например, диагнозов у ребенка гораздо больше и они гораздо серьезнее. А сам ребенок ужасно неприятный, психованный и пакостливый, неуправляемый и агрессивный».
И тут же добавляю: «Но подвоха так и не обнаружилось».
Разве? Не успели мы отъехать от детдома, как милая крошка, которую характеризовали наилучшим образом, стала вести себя именно так: ужасно неприятно, психованно, пакостливо, неуправляемо и агрессивно. Помню, я с оторопью наблюдала, как она скачет по гостиничной кровати, визжит, хохочет, а потом вдруг резко меняется в настроении, мрачнеет и начинает кричать, что ненавидит меня за то, что я ее бросила и она проторчала кучу лет в этом вонючем детском доме. Помню, как мне стало страшно. Мы знакомы всего несколько дней — и она меня уже ненавидит? И что дальше? Может, еще не поздно отвезти ее назад? Но я сразу же придавила этот импульс. Бедная травмированная девочка! Она так долго ждала свою маму, и все-то в ее голове перепуталось! Сейчас я ей все объясню.
И я объяснила, очень внятно, что я ее вовсе не бросала. Ее бросила женщина, которая ее родила, но не смогла растить. А я узнала о ней случайно, из видеоролика. И специально приехала, чтобы забрать ее из детского дома, любить ее и заботиться о ней как о своей дочке.
— Ну могла и раньше приехать, — ничуть не менее сердито ответила девочка. — Где ты раньше была? Я же тут уже давно. Всех забрали — и Настю, и Катю, и Алену. Мальчиков даже забрали разных тупых. А меня нет, понимаешь ты это?
На каком-то уровне я поняла более чем достаточно. Мне стало еще страшнее. Но поддаваться страхам — это же стыдно. Мы взрослые люди. Я большая и умная. А она маленькая и глупая. Ей может быть страшно. Мне — нет. Так что я выразила глубокое сочувствие бедной девочке, которой так не повезло, и пообещала, что теперь ее жизнь наладится. Ведь теперь у нее есть такая прекрасная, большая и умная мама. Я обняла свою новую дочку, расцеловала ее, она притихла, и я решила, что вот, все неплохо, я уже умею с ней взаимодействовать.
При этом чувство «умею взаимодействовать» было для меня совершенно новым. До этого я ни с кем специально не «взаимодействовала», просто жила и общалась со своими детьми, и кровными, и приемными, как выходит. И считала, что я довольно опытная мама. Но тут будто требовались какие-то специальные навыки — что сказать, как поступить. Потому что моя новая девочка вела себя весьма необычно. В гостинице приходилось следить, чтобы она не оторвала душ и не сломала шкаф, уж очень энергично она за все дергала. Пришли в первый же магазин — девочка набрала охапку сладостей и потащила мимо кассы. Ну да, конечно, мы же понимаем, как у нее мало опыта в таких делах, она же всю жизнь провела в детдоме и не знает, как все устроено снаружи. Но это не страшно, сейчас мы ей объясним.
Люди вокруг подавали самые разные, но абсолютно понятные сигналы. А нашу новую девочку переполняло что-то непонятное. В ней клокотал хаос. И этот хаос вызывал у меня панику
Все это была неправдой. Я ее совсем не понимала. Остальных своих и не своих детей — да и вообще людей, не только старых знакомых, но и случайных попутчиков, — я очень даже понимала. Точнее, чувствовала. Человек рад — и тебе передается его радость. Несчастен — и тебе хочется его утешить. Тревожен — и ты тоже начинаешь нервничать. Расслаблен — и рядом с ним спокойно. Люди вокруг подавали самые разные, но абсолютно понятные сигналы. А нашу новую девочку переполняло что-то непонятное. В ней клокотал хаос. И этот хаос вызывал у меня панику. Но я повторяла себе, что не имею права паниковать. Я большая и умная, мы будем действовать грамотно, и у нас все получится.
Вера в то, что наша новая девочка много чего не знает, но сейчас мы ей все объясним, научим, покажем, обнимем, возьмем за руку и отведем к разумному, доброму и вечному, поддерживала меня довольно долго. Притом что с самого же начала меня не покидало чувство, что сбой тут слишком масштабный, раз обычного душевного контакта у нас нет. Ощущение душевного контакта было только в детдоме, но это была иллюзия: девочке очень хотелось понравиться, вот она и расстаралась. Да и если подумать: разве это нормально — залезать на колени к постороннему человеку, обниматься с ним, шептать «Мамочка любимая, я так тебя ждала, ты самая-самая, люблю тебя сильно-сильно»? Очевидно, что это не было адресовано именно мне, чье появление сразило ее в самое сердце. Я ее абсолютно не сразила.
— Меня когда привели с тобой знакомиться, я вообще подумала, это дядька какой-то, а не женщина, — позднее поделилась наша девочка. — И я не хотела заходить, я боюсь дядьку. А они говорят: да нет, это женщина. И я пошла тогда.
— Разве я похожа на дядьку? — обескураженно спросила я.
— Ну ты же в штанах была. А у нас не ходят в штанах мамы. В штанах дядьки только. Но потом ты заговорила, и я вижу, ну вроде да, женщина. И я тогда сказала: «Мамочка любимая!»
(Два небольших комментария: 1. Мамами дети в этом детдоме звали совершенно весь женский персонал, 2. Температура на улице была минус тридцать и ниже, как же они там без штанов-то?!)
Для того чтобы выживать в детдоме, нашей девочке надо было уметь всем нравиться. А как нравиться? Тут уж каждый выбирает по себе, и наша девочка выбрала вот этот стиль: милая улыбка, пылкие объятия, сладкие слова, любовь-любовь. Воспитатели это поощряли: ах ты лапочка, какая же ты ласковая, вот тебе конфетка. Навык отшлифовался и закрепился до полного автоматизма. Меня этот механический театр коробил и угнетал. Но разве ребенок был в чем-то виноват? Конечно, нет. В трудных обстоятельствах девочка выживала как могла, ее деформировал детдом, и ее ужасно жаль.
Мне и было ее жаль. Но я по-прежнему ее боялась, она казалось неуправляемой. Она полностью зависела от своих настроений и своих «хочу». Проснулась в хорошем настроении — мило щебечет, улыбается, убирается, помогает мамочке, играет с другими детьми. Проснулась в плохом — кричит, злится, разбрасывает все вокруг, всем мешает и всех обижает. При этом настроения еще и резко переключаются: вроде злилась — и вдруг хохочет. Вроде веселилась — а вот уже орет и дерется. Можно сказать «да все дети так», но нет, тут во всем была чрезмерность. Безусловно, многие дети — и даже многие взрослые — орут, когда им что-то не нравится. Но если повод ничтожен или даже надуман, а орет человек так, будто его режут, тут что-то не то. Есть вариант «накопилось» — и да, я считала, что в нашей девочке накопилось много горя и обид на мир и они вот так выходят наружу. Опять же — адаптация. Этим словом можно объяснить вообще что угодно. Вот я и объясняла.
С новой девочкой каждый день становился похож на допотопный компьютерный квест: тут взять монетку, там перепрыгнуть через пламя, тут сохраниться, а вот опасный поворот — велик шанс растерять все достижения
Однако быстро стало понятно, что «взаимодействовать» с нашей новой девочкой я все же не умею. Разговоров и объятий явно недостаточно. И для любого совместного плана мы должны конструировать целый аттракцион. Положим, я хочу чему-то научить нашу девочку или куда-то ее сводить. Для этого важно вооружиться мешком сладостей, чтобы постоянно выдавать их при правильном поведении. За каждое хорошее проявление девочку надо хвалить, подчеркнуто восхищаясь ее выдающимися талантами и способностью владеть собой. В конце вашего мероприятия — в случае благополучного прохождения дистанции — девочку важно премировать заранее обговоренной игрушкой. В случае отклонения от выбранного маршрута должны быть предусмотрены наказания — как минимум конфет не будет. Только так возможно хоть как-то функционировать. Но и в этом режиме нашу девочку постоянно уносило, поэтому в целом я старалась обходиться без новых затей. Все должно быть спокойно и по режиму, никаких импровизаций, девочка должна быть с утра и до вечера загружена привычными занятиями.
Опять же: не то что я никогда не использовала этот прием с другими детьми. Я и сейчас могу пообещать своим младшим желанную игрушку за учебные подвиги. Иногда — почему бы и нет. Но только иногда. А с новой девочкой каждый день становился похож на допотопный компьютерный квест: тут взять монетку, там перепрыгнуть через пламя, тут сохраниться, там снова монетка, здесь морковку надо собрать, а вот опасный поворот — велик шанс растерять все наши достижения. Я пыталась отнестись к этому с юмором и как-то творчески разнообразить наш квест, но получалось плохо. Мне было дико скучно. Девочке тоже. Но как только условия усложнялись, в ней сразу что-то ломалось. Как если бы она была тем самым допотопным компьютером, безнадежно зависающим при попытке загрузить чуть более продвинутую игру.
Какие-то опции пришлось убрать с концами. Например, сначала мы вместе с новой девочкой ездили за нашими малышами в детский сад. Но она не могла удерживаться от того, чтобы их не дразнить. Вроде, она и старалась, обещала, что будет «вести себя хорошо», но потом ее таки переполняло, и вот она уже выхватывает у кого-то лопатку, мячик, зайчика, закидывает куда подальше и хохочет. Никакие конфеты не могли одолеть этот драйв, и в итоге я вообще перестала брать ее с собой в сад. Магазины — тоже стремная история. Вцепится в одно, в другое, в третье — и вот уже кричит «хочу!», злится, куда-то бежит, что-то разбрасывает. О’кей, и магазины отменились. Школа — спортивная секция — прогулки под присмотром — дом. Ну и, конечно, специалисты. Нейропсихолог, дефектолог, логопед — непременно и регулярно. Шаг в сторону — истошный визг.
Практически сразу же все подряд стали советовать мне показать нашу новую девочку психиатру. Но меня это возмущало. Да ребенок всю жизнь в детдоме просидел! Поглядела бы я, как бы вы себя после такого вели. Ну да, ну да, соглашались окружающие. Но все же… Она такая напряженная, резкая, взгляд неподвижный, глаза мутные, мимика застывшая — и ведет себя будто пьяная. Может, таблеточки могли бы помочь?
Я как заведенная твердила про травму, адаптацию, детдом, запущенность, как если бы эти слова что-то меняли. Видимо, это был вид самогипноза, анестезия, которая мешала взглянуть правде в глаза
Наша новая девочка действительно вела себя будто пьяная. Ее постоянно несло. Начнет говорить и уже не может остановиться, при этом поддерживать с ней диалог не выходит, потому что она говорит ни о чем:
— Мама, а это мы где? А это что, дом? А он какой, серый? А он высокий или низкий? А мы идем к нему или мы в другую идем сторону? А тут остановка, да? А она, что ли, тоже серая? А вот это что, машина?
Вроде как вопросы задавались, и я иногда отвечала в духе:
— Нет, это динозавр.
— Ха-ха! Какая ты смешная! Никакой это не динозавр, это такая машина просто зеленая. А динозавр — это когда лапы. А машина — это когда колеса. А вот идет тоже тетя, видишь? Ты думаешь, это курица, да? Ха-ха! Нет, это просто такая тетя. Думаешь, она летит? Ха-ха! Нет, она идет. Думаешь, она идет в туалет? Ха-ха, я сама сейчас описаюсь! Уже писаю, ха-ха!
И действительно могла описаться прямо посреди улицы, безо всякого смущения.
Вели ли себя так другие мои дети? Если коротко: нет. Они использовали речь по назначению, то есть (с большим или меньшим успехом) пытались донести до меня свои события, соображения, впечатления, переживания. И никто из моих детей — лет после трех — не писал посреди улицы. Они бы хотя бы в кусты отбежали, раз уж приспичило. И хохотать в этой ситуации едва бы стали. Что тут смешного-то? Вроде как неловко. Но нашу новую девочку смешило все подряд. О том, какая она веселая, мне еще в детдоме сказали («у девочки всегда хорошее бодрое настроение»). Правда, тогда я не поняла, насколько это стремно.
Если мне нужно было пойти с ней в какое-то новое место, шансов обойтись без адского трэша, как мы это между собой называли, практически не было. Я пыталась обещать нашей девочке золотые горы, с одной стороны, и угрожать страшными лишениями — с другой, но какое там: в самый неподходящий момент девочка начинала веселиться. Однажды мне надо было встретиться с очень важной дамой и поговорить как раз про девочку, оставить ее дома было нельзя — пока мы разговаривали, девочка опустилась на пол и стала с хохотом ползать вокруг нас. Ее привлекло красивое кольцо на опущенной руке дамы, и она стала за него дергать, но кольцо не снималось, и тогда она решила помочь себе зубами.
У меня не проходило ощущение, будто я попала в дурной сон, и я как заведенная твердила про травму, адаптацию, детдом, сиротство, брошенность, запущенность, как если бы эти слова что-то меняли. Видимо, это был вид самогипноза, анестезия, которая мешала взглянуть правде в глаза. А правда была в том, что моя новая девочка — поразительное воплощение всего того, чего я больше всего боялась в детдомовских детях. Она не просто агрессивная и неуправляемая, а еще и весьма неадекватная. Но я не готова была принять эту данность. Вот не готова, и все тут. Я прошла через такой бой, чтобы забрать еще одного ребенка, отправилась в глубинку за девочкой, о которой говорили только хорошее, — и что теперь, честно признаться, в каком я ужасе? Нет, это невозможно. Мне проще было делать вид, что все не так плохо, что все наши сложности носят временный характер. Ну и вообще: что, если она просто совсем глупая? Смех без причины — признак дурачины, не так ли?
На тестировании наша девочка проявила себя вполне здраво, и психолог отметила, что в чем-то она даже и превышает возрастную норму
Мы прошли диагностику, чтобы проверить, нет ли у нашей девочки умственной отсталости, но нет, на тестировании она проявила себя вполне здраво, и психолог отметила, что в чем-то она даже и превышает возрастную норму. Ну да, у нее маленький запас слов и она не знает элементарных вещей, но это очень понятно, нормальной среды не было, в детдоме с ней мало и плохо занимались. Но интеллект у девочки сохранный. А что она болтает всякую ерунду и ведет себя так эксцентрично — так это от высокой тревожности. Заполняет пустоты.
Временами пустоты начинали заполняться не просто болтовней, а потоками брани, и становилось совсем жутко. Разозлившись, девочка ругалась долго и изобретательно. Зайдешь с ней, например, в автобус — а там все места заняты. Сначала девочка односложно повторяет «хочу сесть», «хочу сесть», «я сесть хочу», а потом вдруг начинает вопить, что в этом проклятом автобусе душно, здесь воняет блевотиной, ее сейчас вырвет и почему это она должна стоять, когда эти жирные тетки расселись и заливают все своим мерзким потом. На этом этапе я обычно вытаскивала ее из автобуса и мы шли пешком. При этом, пока я ее тащила, девочка вопила: «Отстань от меня, убери свои поганые руки, я думала, ты меня забрала, чтобы любить, а ты меня забрала, чтобы бить, ненавижу тебя!» — и спасибо, если без мата.
Прошло всего ничего, а я уже ощущала себя чудовищем. На меня постоянно лились какие-то помои. В ответ я злилась на девочку — и мгновенно злилась на саму себя за то, что я на нее злюсь, ведь у нее адаптация, а она так травмирована, ее надо жалеть и обнимать, обнимать и жалеть. Но жалеть не получалось, обнимать не хотелось — и тут меня, вдобавок ко всему, еще и накрывало чувство вины. Зачем я ее в самом деле забрала? Как мне ее любить? Я вроде и рада бы, но можно она хотя бы перестанет орать?
Я ей так и говорила.
Девочка отвечала:
— Да я вообще не собиралась орать. Но ты сама меня заставила!
— Как я тебя заставила?
— Ну мы в автобусе ехали! И я хотела сесть.
— И что дальше?
— А то! Некуда было сесть, вот я и начала орать, ты сама виновата, понимаешь ты это?
О да, я понимала, что лучше бы никуда ее не брать. Но не может же ребенок постоянно сидеть дома, во-первых. Во-вторых, оставлять ее дома было совсем не просто — когда я уходила, она бросалась на входную дверь, колошматила ее ногами, кулаками, головой и орала так, что слышал весь двор: «Мама, мама, мамочка, хочу с тобой! Возьми меня с собой, прошу, умоляю! Я с тобой хочу, мамочка любимая, родненькая моя! Не оставляй меня тут, я умру! Я боюсь с ними, они меня бьют! Мамочка, милая, дорогая, не уходи, я не могу без тебя жить!» Старшие дети или няня, призванные присмотреть за девочкой и безуспешно пытавшиеся ее утихомирить, уверяли, что, как только я отхожу от дома, девочка мгновенно успокаивается и как ни в чем не бывало болтает, жует, смотрит мультики и раскрашивает картинки, но меня эти крики пришибали и надолго выбивали из колеи. Я чувствовала себя героем фильма «Солярис», который держит телом дверь (а с той стороны в нее бьется нечто рыдающее и неистовое) и при этом пытается деловито общаться с коллегой. (Собственно, я и сейчас примерно так себя чувствую.)
А в-третьих, иногда наша девочка вела себя совершенно нормально, была мила и вежлива. Она могла продержаться целый день. Или даже несколько дней. Она хорошо рисовала и ловко собирала лего. Она могла увлеченно готовить салатики и мастерски чинить игрушки. Она писала трогательные письма о своей безграничной любви к дорогой мамочке, украшенные бесчисленными сердечками. Она бывала заботлива к младшим, дружелюбна с ровесниками и покладиста со старшими. По-своему она очень даже старалась. Правда, было заметно, что ор-то копится и взрыв неизбежен. Приходилось привыкать к косым взглядам соседей и прохожих. И к постоянному ожиданию «сейчас начнется».
Но мне казалось, я вижу положительную динамику. И на каком-то уровне она была. Наша девочка довольно бойко осваивала ту реальность, в которую она попала. Сначала ее удивляло все подряд — люди, дома, улицы, лифты, метро, но это длилось не так уж долго, она разобралась. Школьные уроки постепенно перестали ее пугать, что-то элементарное мы ей объяснили, простые задания она уже могла делать сама — и искренне радовалась, когда что-то получалось. Поначалу в ней вообще было много этой легкой радости — купишь ей какую-то ерунду, и она так благодарит, так ликует. Выведешь погулять в парк — бегает, прыгает, смеется. Покатаешь на новом трамвае — сияет от восторга и обожает всех вокруг. Для счастья ей было нужно всего ничего. Меня это трогало и воодушевляло, я фотографировала ее счастливой и смотрела на эти снимки в менее благостные моменты. Я думала: ну вот же, в ней же есть эта радость и эта естественность, сейчас пройдет адаптация, наша девочка к нам привыкнет, станет чувствовать себя более уверенно, ее тревожность пойдет на спад, ор прекратится — и заживем!
Сейчас я думаю, что адаптация в ее случае была как раз лучшим временем. То, что наша девочка чувствовала себя не так уж уверенно, было явным благом, страх ее сдерживал. Она старалась угождать — и за счет этого с ней можно было справляться. После шумных сцен она жалобно повторяла «Мамочка, я больше не буду, прости, пожалуйста» и довольно убедительно изображала раскаяние. Мы написали длинный список повинностей, которыми облагались ее проступки, — там были и ритуальные извинения, и хозяйственные дела, и дополнительные упражнения с задачками, и поручения обиженных лиц, — и она худо ли бедно подчинялась этим правилам. Она могла наораться вволю на ночь глядя, а с утра по собственной инициативе убраться на кухне, возмещая моральный ущерб.
Опять же поначалу наша новая девочка не сомневалась в том, что жизнь с нами — это безусловное благо. Она хотела, чтоб ее забрали, — и вот ее забрали, мечта сбылась, теперь у нее есть совершенно своя, большая и умная мама. Ну да, все оказалось не так чудесно, как в рекламных роликах, где улыбающиеся родители сидят в огромной светлой кухне, в которой блестит даже воздух, и протягивают тебе сказочной красоты йогурт. Но все же йогурты имелись — и не только йогурты, а в сущности что угодно, любая еда, любые вещи, вон сколько всего, куда ни глянь — горы сокровищ. Поначалу девочка вставала в пять утра и начинала рыться в ящиках, обыскивать полки, шариться в чужих карманах, а все, что ей нравилось, прятала у себя в постели, ее кровать стала настоящим сорочьим гнездом. И мы над этим даже посмеивались, считая, что нашу девочку ошеломил непривычный ей быт. А скоро она пообвыкнется — и уж тогда…
Но, когда она пообвыклась, стало гораздо хуже.
Продолжение следует.