Как не заиграться в жизнь

— Вы сейчас меня, конечно, осудите за отношение к моему ребенку…

— Это вряд ли, — лениво отозвалась я.

Женщина не походила на мать, которая привязывает своего ребенка к батарее или морит его голодом. А то, что она, предположим, с ее точки зрения, не уделяет ему достаточно внимания, так это в современном детоцентрическом мире скорее удачный шанс для него: меньше психотерапевтов посетит, когда вырастет, с жалобами на то, что его никто не понимает и все недооценивают.

— Моему сыну Вадику девять лет, почти десять. У него легкая форма ДЦП.

— Насколько легкая? Что с интеллектом?

— Он учится в обычной школе. Учится плохо, очень отвлекается, с ним приходится все время заниматься, но это несомненный прогресс, потому что, когда он был маленький, речь всегда шла только о школе коррекционной.

— То есть реабилитация была успешной?

— Да, безусловно. Мы, вся семья, вложились по полной, специалисты очень помогали, и сейчас врачи просто в восторге от результатов. Вадик сделал первый шаг только в три с половиной года, а сейчас ходит почти нормально, бегает, катается на велосипеде, только прыгать почти не может и стоять на одной ноге.

— Но это ведь не так и страшно?

— В общем-то да. Если бы я вам все это не рассказала, и он был здесь, то вы, наверное, сначала ничего и не заметили бы. Впрочем, у него еще проблема с одним глазом — он иногда сильно косит и не очень хорошо видит. Вадик носит очки, но когда глаз «съезжает», это, конечно, заметно.

— Что говорят окулисты?

— Говорят, что пока надо наблюдать, делать упражнения и носить очки. Упражнения, конечно, его тоже приходится заставлять…

— Ну после такой длительной и успешной реабилитации сына вам не привыкать.

Мне казалось, что я уже поняла ее проблему. Она просто устала. Десять лет, каждый день, фактически 24/7 — к одной цели. Несомненный успех, все вокруг это признают и радостно потирают ладошки: давайте-давайте, видите, как у вас хорошо получается! А силы кончились. Она больше не может постоянно жить в режиме под названием: «мы вытягиваем больного ребенка». И винит себя за это.

Думаю, я смогу ей помочь.

— Я его стесняюсь.

— Стесняетесь? В каком смысле?

— Люди хоть и не сразу, но все-таки замечают, что что-то с ним не так. И дети тоже. Но поскольку это не очевидно, то часто приглядываются так характерно или напрямую спрашивают. Позавчера сын знакомой подошел и спрашивает тихонько: а что у Вадика с глазом? И мне сразу делается неловко, как будто это я как-то виновата в его «некачественности». А иногда (в последнее время все чаще) злиться начинаю — на себя, на того, кто спросил, на Вадика, что он такой «неудачный».

Мне тут же захотелось воскликнуть что-то вроде: «Ну как же неудачный! Вон вы герои какие — как здорово его отреабилитировали!» — но я, естественно, сдержалась, понимая, что от такого женщине станет еще хуже. Потому что отлично прореабилитированный Вадик все равно по многим параметрам недотягивает (и никогда не дотянет?) до «обычных» своих сверстников.

— То есть обычно в начале мамы таких детей спрашивают: доктор, а он потом будет нормальным? И вот вы сейчас где-то в районе ответа и зависли? — уточнила я. — Признать ли Вадика нормальным и расслабиться или продолжать «бороться» за еще большую нормальность?

— Нет, все еще хуже, — женщина опустила голову. — Тут уже, пожалуй, вопрос: нормальная ли я сама?

«Все-таки усталость», — я мысленно кивнула сама себе.

— Знаете, я тут с ним ходила куда-то, видела опять эти взгляды «чего-то явно не так с этим ребенком! А чего? Ну-ка, а если присмотреться?» — и вдруг поняла дикое совершенно: если бы Вадик был моим приемным ребенком, которого я взяла из детдома и вот так реабилитировала, я бы им гордилась. И собой тоже, чувствовала бы нас обоих героями.

— Нда… — я затруднилась сразу отреагировать. И моя посетительница моментально закручинилась:

— Вот видите, я же говорила — осудите. Да осуждайте на здоровье, я и сама себя осуждаю, только скажите — что ж мне с этим делать-то? Нельзя же так жить. Он же и сам все это видит и чувствует. Недавно я опять его уроки переделывать заставляю (у него иногда в тетрадке и прочесть нельзя, что написано), а он вдруг голову поднимает и спрашивает: «Мам, а ты меня вообще хоть немного любишь?» Меня как кулаком в лицо.

Я понимала ход ее не столько мыслей, сколько чувствований, но плохо представляла себе, что тут можно изменить. Однако Вадика-то жалко. Жить, постоянно чувствуя, что тебя стесняется родная мать, — тут как бы не псу под хвост все успехи реабилитации.

— А у вас фантазия хорошая? — спросила я, уже зная ответ.

— Да, очень. Я подростком даже роман писала на двоих с подружкой. Сейчас это мне скорее мешает: я же понимаю, что много с Вадиком придумываю, и люди вокруг, может, ничего такого и не видят и не думают вообще.

— А давайте вы себе вообразите, что ваш Вадик — приемный ребенок?

— Это как?

— Сочините себе обстоятельства какие-нибудь. Например, что его в роддоме подменили или что у вас в автокатастрофе лучшая подруга погибла и вы взяли себе ее больного сына. Вдруг поможет?

Женщина сначала явно удерживалась от желания покрутить пальцем у виска, а потом в ее глазах вдруг что-то зажглось — там явно рождался сюжет.

— Хорошо, спасибо, я попробую, — скороговоркой пробормотала она и фактически убежала.

«Может, я себе льщу, — самокритично подумала я ей вслед. — И она просто решила, что психолог рехнулся?»

***

В следующий раз она сразу села в кресло и зарыдала. Склонность к театральности я заметила еще в прошлый раз и поэтому, не пытаясь утешить, просто пережидала. Однако ее последовавший рассказ меня все-таки, признаюсь, поразил.

Мою идею мать Вадика восприняла на ура. Но собственными фантазиями, увы, не ограничилась. Если весь мир — театр, то люди (во множественном числе) в нем актеры. Следовательно, пусть играют.

Она пришла к мужу и сказала: а вот если бы наш Вадик был приемный, то как это могло получиться? Может быть так, что у нас долго не было детей, потому что ты в армии служил на подводной лодке?

Муж, естественно, едва не упал с табуретки. Добившись от нее, что этот бред является последствием ее обращения к психологу, он посоветовал ей о том психологе забыть и обратиться сразу к психиатру.

Однако она не унялась и пришла с тем же к своей матери. Мать, переживающая за душевное состояние дочери и видя ее необычно оживленной и с горящими глазами, подыграла ей и вспомнила потрясающую родовую историю: оказывается, уже умерший дед женщины остался сиротой в войну после бомбежки эвакуационного эшелона, и его прямо на железнодорожных путях раненным подобрала в дополнение к двум своим детям женщина, которая их всех потом и воспитала. 

Мать Вадика кинулась с этой историей к его отцу, который только головой покачал и со словами: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось, — ушел на работу. Казалось, он даже был рад, что она по крайней мере про подводную лодку позабыла.

Дальше все было прямо очень неплохо. Женщина явно приободрилась и радостно сочиняла сюжет за сюжетом. Мать, муж и младшая сестра обреченно слушали. Та подруга, с которой когда-то писали роман (за истекшие годы она превратилась в  бездетную и безмужнюю журналистку феминистического толка), ничего в сбивчивых объяснениях подруги не поняла, но охотно подключилась к процессу и предлагала оригинальное. Поразительно, но Вадик вроде бы стал лучше учиться и лучше концентрироваться. 

Параллельно произошло следующее. Чуткий Вадик словил волну, как-то ее проанализировал, где-то что-то подслушал и рассказал двум своим школьным приятелям, что он, оказывается, приемный.

— Ох ты! — сочувственно отозвался один из них. — Как же они тебя такого косого взяли? Видать, очень полюбили.

Через два дня о «приемности» Вадика знал весь класс. Еще через день, конечно, узнала учительница.

Она пришла в учительскую и произнесла приблизительно следующий спич:

— Другими глазами смотрю на эту семью. И ведь скрывали, не выпячивали ничего, не требовали себе льгот, поблажек, как другие вон — из каждого утюга: ах, какой я героический. А эти молчком, молчком — а какого трудного мальчика вытянули практически до нормы. Я вот думаю с ним дополнительно математикой позаниматься — он соображает-то хорошо, но отвлекается на уроке, а если один на один, у него лучше, конечно, уложится.

— Правильно, правильно вы все говорите и делаете, Марья Петровна, — закивали тронутые коллеги.

Когда учительница вызвала мать Вадика и участливо и дружелюбно изложила ей все нам уже известное, у бедной женщины, естественно, сделался полный ступор. Все, что она смогла из себя выдавить: я не хотела, чтобы он узнал.

Учительница успокаивающе погладила ее по плечу:

— Ну, милочка, в наш век все такое прозрачное, и конечно, все тайное рано или поздно становится явным. Но, кажется, ваш Вадик принял это мужественно и даже весело, если можно так выразиться — и это тоже, конечно, один из его плюсов.

Дальше они говорили о дополнительных занятиях по математике.

Домой женщина шла на ватных ногах и с шумом в голове. Ей нужно было поговорить с сыном. Монолог был сочинен по дороге и начинался со слов:

— Вадик, я хочу, чтобы ты знал, что ты наш родной сын.

Вадик выслушал монолог, едва ли не подпрыгивая (помним, что еще недавно прыгать он категорически не умел) от нетерпения. Когда мать закончила, спросил:

— Так получается, что вы меня правда любите, да? Именно лично меня? Раз такого взяли? Или… — на подвижном лице мальчика обозначилась тревога. — Может, там здоровых и красивых вообще не было? Только такие?

Тут женщина разрыдалась и заверила сына, что «там» было сколько угодно здоровых и красивых, но для них с отцом именно он всегда был и остается самым лучшим.

— Ура! — сказал мальчик. — Спасибо тебе и папе, что вы меня взяли, я постараюсь упражнения по русскому делать в первую очередь и в строчки попадать.

***

— Что же мне теперь делать?! — знакомо вопросила женщина, ломая руки.

— Шоу маст гоу он, — сказала я, абсолютно не будучи в том уверенной. Но все другие варианты казались еще хуже. — По крайней мере еще на какое-то время. Вы хоть остановились на какой-то одной версии? Он же теперь спрашивать будет.

— Да-да, — закивала она. — Но он почему-то не спрашивает;

— Боится, наверное, — предположила я. — Он же ваш сын, и у него теперь есть свой сюжет.

***

Я видела ее еще раз. На этот раз она не рыдала, а таращила в изумлении глаза.

В целом у них все было по-прежнему неплохо. Вадик (он уже учился в средней школе) в рамках своего сюжета твердо решил, что приемный ребенок должен быть благодарным и по возможности прилежным, и добился в том недюжинных успехов. Он перечитал все доступные книги про сироток и дополнительно проникся. В его комнате висел портрет усыновленного на железнодорожных путях деда. В школе к нему относились лояльно, иногда даже родители одноклассников ставили в пример своим чадам: вот Вадик, его из детского дома взяли и больной, а как старается и маме всегда помогает, а тебе все на блюдечке с самого начала и здоровый как лось.

Но…

Недавно женщина завела с мужем важный разговор. Вадик явно выправился и уже не требует столько внимания. Может быть, нам стоит подумать об еще одном ребенке?

Муж ушел от немедленного ответа, но спустя несколько дней на кухне вдруг, глядя в окно, обмолвился:

— Ну что ж, про ребенка… Раз уж у нас получилось, что есть вот такой опыт, может, тогда и еще одного из детдома возьмем и вылечим?

Теперь уже женщина едва не упала с табуретки. Что значит «и еще одного»? Он что же — тоже поверил, что Вадик не их сын? И так теперь с этим спокойно и живет? А откуда же, он думает, Вадик тогда взялся? Или он просто уже привык так считать? Но главное потрясение ждало ее дальше.

— Но почему — взять, а не родить?! — завопила она, когда пришла в себя.

— Ну… я же все-таки на подводной лодке служил, — ответил мужчина.

***

И дальше уже, как всегда, ломая руки:

— Скажите: что же мне теперь с этим делать?