Поэты бессеребряного века. О новых книгах Евгения и Василия Поповых
Шестидесятники. Что-то пугающее чудилось мне всегда в этом термине. Может быть, потому что он тоже был родом из СССР, сверхчеловеческой эпохи, когда почти каждый что-то преодолевал, превозмогал и достигал невероятных высот? И эти стахановцы от искусства — шестидесятники, эти титаны словно бросали мне вызов. Мне, крошечному человечку наших дней, когда звезды — это блогеры и модели, пришло время встретиться лицом к лицу с этими мощными старцами, этими хтоническими «детьми ХХ съезда», чье жизнеописание упоительно отразил на страницах своей книги златоуст Евгений Попов. Эпоха уходит, эпоха ушла, король умер, да здравствует король. На то нам и дана память, чтобы прошедшее не исчезло. А лучшим из нас отличная память выдана в комплекте с литературным талантом. Эта крайне выигрышная комбинация всегда была предметом моего восхищения. И зависти тоже. Но обо всем по порядку.
Мы встретились со всегда элегантным и полным энергии Сергеем Николаевичем в редакции «Сноба». Там, вместе с творческим брифом и напутствиями, я получил две книги: одну с говорящим названием «В поисках утраченной духовности» и за авторством Евгения Попова, и вторую, уже совсем неслучайно, с именем Василия Попова на обложке. Она была понятно озаглавлена «Мои “шестидесятники”. Фотокнига». Вернувшись домой, я первым делом открыл ее на странице, которую выбрала судьба. Взглянув на фото, я поспешно захлопнул книгу. С шестьдесят шестой страницы на меня смотрел Фазиль Искандер. Это было похоже на тревожное школьное воспоминание, когда со стены класса алгебры и геометрии на меня так же строго глядел Карл Гаусс (кстати, немного на Искандера похожий) и жег мою совесть двоечника своей цитатой «Математика — царица наук». Вот и Фазиль Абдулович словно молча вопрошал: а что я читал из его работ? В голове завертелись, смешавшись, «Петух», «Дедушка», «Сандро», но ни в какой вразумительный ответ не сложились.
Я почувствовал себя запертым в лабиринте уходящей эпохи. Лабиринт напоминал мне узкие коридоры почти исчезнувших московских коммуналок. Они, от пола до потолка, освещенного церковного воска желтизны тусклыми лампочками, забиты, заполнены, загромождены. Книги, журналы, газеты, полезные вырезки из других изданий, собрания сочинений и папки с тряпичными завязками. Что в этих папках? Остается только гадать. Возможно, личные дела тех самых шестидесятников, именитых и не очень. Широко известных и популярных исключительно в кругу семьи и близких друзей. Все эти факты, свидетельства, надежды и воспоминания эпохи, которая все стремительнее отдаляется от нас. Уходит от меня. Как мало я о них знаю, как тщетно ищу героев в нынешнем дне, опустив взгляд, обхожу стороной.
Алешковский, Булатов, Войнович, Евтушенко, Жутовский, Мессерер, Искандер, Иоселиани, Любимов, Страда, Чудакова.
Одни их имена внушают трепет, и эхом в голове начинают звучать чьи-то голоса, осуждающе шепчущие, громко и строго, как библиотекари в читальном зале: «Стыдно не знать! Без памяти о прошлом нет будущего!»
И когда, совершенно растерявшись, я был готов уже трусливо повернуть назад, когда я был уже побежден страхом скатиться камнем в пропасть, слетев с первого же крутого поворота, тогда и возник из тьмы писатель Гдов, который первым встречается на страницах книги. По-дружески взял меня за локоть и повел. Представил и показал обитателей этой все еще коммунальной и безбрежной квартиры. Он исполнил роль Вергилия, заботливо ведя меня по лабиринтам уходящей эпохи. Можно ли измерить значение книги современными «зашло» и «годно»? Уверен, автор бы себе такой вольности по отношению к языку не допустил. Но я скажу: годно, зашло. Приятно, что у нас, отчаянно стремящихся хоть к какому-то мирному единению, единению во имя, а не против, есть вот такой Евгений Попов. Как его мастерски определил в послесловии Александр Кабаков — «наш общий писатель».
«В поисках утраченной духовности» — это такой домашний праздничный стол. Подмигивающий — где стеклом, где хрусталем, сытный, вкусный, желанный. К которому до определенного момента нельзя прикоснуться. И только когда главные люди семьи, патриархи, усаживаются за него, все остальные тоже получают доступ. А где-то под столом непременно мелькнут всегда жадные до вкусного глаза домашней собаки, или черным угрем между ног сидящих за столом людей изогнется кошачий хвост.
Это стол, где все вкусно в любых сочетаниях. И даже если станет немного тяжеловато потом, все усвоится и пойдет на пользу. И будет тепло, радостно и хорошо. От общения, от понятных шуток, от доброжелательности, от любви.
И уже после, когда мужчины пойдут курить, а женщины сядут кучнее, потихоньку обсуждая свои какие-то темы, эта цепь близких людей, опоясывающая объединивший всех стол, распадется. И еще час назад неприступный, стол станет доступен, уже можно будет подойти и, не садясь, выпить рюмочку-другую, закусить, ловко подцепив вилкой что-нибудь вкусное. Нарушится строгая геометрия посуды и приборов, да и на крахмальной скатерти где-то застывшей каплей янтаря ляжет сорвавшаяся с ложки красная икринка, а на другом конце крошечным зимним пейзажем на белоснежной поверхности зазеленеет веточка укропа.
