«Костик»: от К. С. до К. Ю. Постановка «Чайки» Дмитрия Крымова
«Чайка» с Верой Комиссаржевской в Петербурге с треском провалилась, и Чехов в ту же ночь уехал в Москву. В дороге он не спал, его мучил кашель. Аркадины и Тригорины победили, не в первый и не в последний раз. Он думал: правильно ли, что Костя Треплев убивает себя? Так уж прямо и сдаться?
Прошло сто двадцать пять лет. В Москве на сцене Театра имени Пушкина идет его пьеса, где Треплев — инвалид, у него нет рук. Спектакль Дмитрия Крымова называется «Костик». Интимно-ласково? Иронически-пренебрежительно? Или с жалостью и состраданием? У Александра Дмитриева, играющего эту роль, зеленого цвета волосы и растерянное выражение лица. Он знает, что сейчас будет, но не может не ждать Нину и не показать этим «захватившим власть» то, на что он способен. Он умирает от страха и неуверенности в себе. Текст пьесы режиссером полностью переписан, отчего К. С. (Станиславский) пришел бы в ужас и что К. Ю. (Богомолов) воспринял бы как должное и еще подумал: ого, как я повлиял на современную сцену. Даже на Крымова. Прошло сто двадцать пять лет.
Нина
Она, с розовыми волосами, в коротком платье и смешной курточке, слетает, почти вываливается откуда-то сверху, с колосников, опаздывает — не чайка, а измазанный краской воробей. Она и чирикает как он: сейчас надену эти розовые колготки, они счастливые, жалко, что в вашей пьесе нет любви, ну и так далее. Мария Смольникова в этой роли сразу заполняет сцену и зал своим тремоло, дрожанием — от восторга и ужаса жизни. Оно звенит, оно разлито в воздухе, сопротивляться ему бесполезно. Костик и Тригорин не сопротивляются. В уста этой глупой девочки (у другой исполнительницы роли, Анастасии Мытражик, еще и говорящей на суржике) автор вкладывает… речь Егора Жукова на суде. Мы все тогда его яростно защищали, этого умного и красивого юношу, попавшего в мясорубку власти, — и при чем здесь львы, орлы и куропатки? Нина решительно ничего в этом не понимает, но ее жажда самовыражения столь сильна, что, несмотря ни на что, в том числе на спущенные колготки и расстегнутое сзади платье, она не кажется смешной. Провал, Костик падает в озеро лицом вниз.
Аркадина
Ее всегда легче играть, чем Нину, она цыпочка в свои сорок три, блистает, ее принимают в Харькове. У Крымова она исполняет попсу — от патриотического «Москва, золотые купола» до чего-то женски-жалостливого а-ля Аллегрова, Кадышева и Ваенга. Ваенгу, кстати, запоет и Нина в финале, только ей не поможет. С таким родиться надо — тогда и вольешься в это все заполонившее, вылезающее с утра до вечера из всех щелей море пошлости, одурманивающее, отвлекающее и имитирующее жизнь. Напрягаться-то никто не хочет, а тех, кто помогает не напрягаться, ждет слава и народное признание.
У Виктории Исаковой Аркадина груба и вульгарна, на грани фола — другой сегодня не выжить. Она сама толкает Нину к Тригорину — пусть поиграет, она не стыдясь отвешивает оплеухи и сыну, и любовнику. Ей все тяжело дается — после сцены знаменитого объяснения с Тригориным, когда она дергает его как за веревочку своей неприкрытой лестью, на которую так падки все пишущие люди, Аркадина снимает мокрые трусы и полощет их в озере. Зал замирает.
Она идеально воплощает собой ту Россию, о которой в самом начале постановки долго говорит Шамраев. Не Восток и не Запад, особый путь, великая культура, главная задача — не допустить девальвации общепринятых ценностей. Почти фрагмент телеэфира с Соловьевым или Киселевым — вы, сидящие в зале, вряд ли это смотрите, так вот послушайте, поймите, среди чего живете. В середине своего страстного монолога Шамраев, отставник с наградным пистолетом, стреляет по бродячим собакам. Для таких, как он, все выбивающиеся из нормы (его нормы, узаконенной государством) — тоже бродячие собаки, с которыми не стоит церемониться. Ему, правда, жалко Костика — тот просто заблуждается, к тому же у него нет ни рук, ни хорошего пальто.
Аркадина у Исаковой смертельно устала — и если все-таки любит кого-то, то не Тригорина, а сына.
Вечная любовь
Стоит подробно описать одну сцену, потому что тень великих родителей Дмитрия Крымова (Анатолия Эфроса, театрального режиссера, и Натальи Крымовой, театрального критика. — Прим. ред.) витает над ним в этот момент. И над нами.
Крымов — замечательный художник, и он нарисовал настоящую картину. Вся сцена усыпана осенними листьями — желтыми, красными и зелеными. Сбоку веранда, где оранжевый абажур, уют и покой. На заднем плане сушится на веревке белое белье. Мать и сын:
— Ублюдок!
— Сука!
…Она закуривает и вставляет ему в рот сигарету, потому что он не может сам, ведь у него нет рук, он вообще мало что без нее может, хоть и презирает ее, и бросает в лицо страшные обвинения. Они сидят, курят. Подходят остальные обитатели дачи, включая огромного черного ньюфаундленда. Все молча смотрят в зал, и в оглушающей тишине возникают голоса Мирей Матье и Шарля Азнавура, которые поют о вечной любви. Вы думаете, что вас переполняет ненависть? Вовсе нет. Любовь — она повсюду, и на этой даче, на этом озере, и среди этих людей, которые так далеки друг от друга.
В спектаклях Анатолия Эфроса были такие моменты, которые помнишь всю жизнь. Они всегда связаны с чем-то очень личным, касающимся только тебя и, кажется, никого больше. Потом выясняется, что все испытывали более-менее похожие чувства. А тогда ты просто выходил из театра и шел в никуда, просто шел, такое тебя переполняло счастье. Как после «Лета и дыма» с Ольгой Яковлевой, например.
