Главная моя проблема с нашей девочкой была не в девочке, а во мне самой. Ну что девочка! В свои одиннадцать лет она была на самом деле совсем маленькая. Она вела себя так, как умела, и это был не ее выбор, а стечение печальных обстоятельств.

Недавно я спросила у нашей девочки, почему она поначалу так много скандалила и так часто говорила мне «не хочу, не буду!»

— Не знаю! — сказала она.

— А все же? Если подумать? Почему надо было так орать из-за любого пустяка?

— Ну, я просто так привыкла, — сказала девочка. — Я привыкла драться. Если чего-то не хочу, надо драться и орать. Меня в больнице привязывали, если хотели сделать укол. А то я не давалась.

— Крутая! — сказала я.

Она была крутая, а я — нет. Я никогда не дралась и не орала. Моя вера в возможность договариваться и по сей день непробиваема. Ради мира я всегда была готова на уступки, пусть даже и чрезмерные. И в деле воспитания у меня было множество принципов. Ребенка надо любить любым. Ребенка важно уважать. Его интересы необходимо учитывать. (Я и у двухлетней дочки спрашивала в магазине, какая кофточка ей нравится больше: пусть учится выбирать!) Ни в коем случае нельзя сравнивать ребенка с другими — каждый уникален. Пока ребенок нетвердо стоит на ногах, его надо поддерживать. Интонации — только доброжелательные, доверительные. Смеяться над ребенком — это чудовищно. Если у ребенка есть болевые точки, с ними важно обходиться очень бережно. Детское самолюбие надо лелеять, детскую самооценку — повышать. Ведь дети абсолютно беззащитны.

С моими представлениями о жизни наша девочка разобралась, кажется, за первые десять минут знакомства. Она со своей стороны считала, что главное — это сила. И ее диагноз мне, если попробовать его сформулировать, был примерно таков: «Моя новая мама — она очень хорошая, добрая. Но слабачка. Так что командовать парадом буду я». Захвата власти даже и не было — я сама открыла нашей девочке все двери. Но от ее воцарения на троне нам всем стало очень не по себе. Власть надо было вернуть.

Так я анализирую ситуацию задним числом. А тогда у меня был более прикладной запрос: что же сделать, чтобы она хоть как-то меня слушалась?! На глобальное перевоспитание я не замахивалась — я и сейчас не знаю, насколько это возможно.

Драться и орать я бы все же никак не сдюжила. Знакомые говорили: «Тебе надо с ней как-то пожестче!» Как именно?! И куда же при этом девать уважение, бережность, поддержку и прочие светлые идеалы? По-любому выходило, что принципы, которые очень неплохо работали с моими собственными детьми, здесь неактуальны. По крайней мере то, как я их выражаю. Ведь наша девочка имела дело не с тем, что у меня в голове, а с моими словами и поступками.

Простите меня все те, кто считает, что, если обнимать приемного ребенка сто раз в день, жизнь наладится. Нет, она не налаживалась! С каждым моим поцелуем наша девочка только укреплялась в своих боевых позициях: требовала все больше и скандалила все громче. Я чувствовала себя золотой рыбкой, которая устроилась к той самой старухе с разбитым корытом на побегушки, а в свободное от заказов время приплывает лизать своей новой хозяйке пятки.

И я стала делать то, что, по моим представлениям, делать с детьми ни в коем случае нельзя.

А именно прицельно бить по болевым точкам с целью корректировки деструктивного поведения.

Понятно было, что нашей девочке было важно вписаться в новый мир, где она чувствовала себя не так уж уверенно, сколько бы ни хорохорилась. Я стала говорить, что вот с тем, с сем, с этим — она не впишется, нет.

Когда девочка лупила остановку, заборчик, ломала ветки и жевала листья, я уже не говорила о том, что нужно беречь природу и уважать чужой труд. Я говорила:

— Посмотри вокруг: никто ведь больше так себя не ведет. Все думают: что такое с этой девочкой? Из каких диких мест она приехала? Они там все жуют листья и плюются?

Раньше говорить ребенку «все думают» было для меня абсолютное табу. Какие еще «все»? Мало ли кто и что думает, что нам за дело? Но как же отлично это работало!

Про драки я говорила уже не то, что это нехорошо. Я говорила:

— Ты знаешь, если ребенок постоянно дерется, все думают: а почему он такой агрессивный? Его, наверное, бьют дома?

Про грубую речь я говорила уже не то, что противно ее слушать. Я говорила:

— Обычно по речи судят о человеке. Ты нахваталась этих слов в детдоме. Там много детей, родители которых сидят в тюрьме. Папаши говорят на таком тюремном языке, поэтому их дети тоже так говорят. Если ты будешь так выражаться, все будут думать: о, наверное, ее папа уголовник.

Такого рода сообщения имели прекрасный эффект. Наша девочка надувалась, но унималась.

К собственным детям метод кнута и пряника мною не применялся. Мне казалось, что он бы всех нас унизил, и я как-то обходилась без угроз и поощрений. Но в случае с нашей девочкой кнут и пряник оказались довольно действенной методой.

Не хочешь убираться? О’кей, это твое право, я всецело уважаю твои желания. Но пока этот бардак не будет ликвидирован, ни одной новой вещи я тебе не куплю. Даже если тебе понадобятся контурные карты, а без них поставят «два» — прости, не куплю. И наоборот: ты хочешь лего? Давай так: ты читаешь книжку — я покупаю лего!

Как я уже говорила, с собственными детьми линия «как все» была табуирована. Все делают и ты должна — что за чушь? Ты можешь быть совсем другой. Но с нашей девочкой «как все» запустилось в полную мощь. Ты не любишь ходишь в школу и ненавидишь делать уроки? Но все-то ходят и делают, чем ты отличаешься от других? Ненавидь, но делай. Что-то тебе трудно? Но другие-то разобрались — чем ты хуже? И даже «да ты же их всех старше, неужели тебе, такой смышленой девочке, слабо разобраться в том, в чем запросто разбираются эти малолетки?»

Наша девочка очень самолюбива, и для нее «а слабо?» оказалось вполне реальным вызовом. Какое-то время я дразнила ее тем, что ей просто слабо читать, она не умеет. Она злилась, но поддавалась. И в итоге стала читать довольно бегло — ну да, механически, слепляя предложения и не всегда въезжая в смысл, но хоть как-то!

Я никогда не дразнила собственных детей, я не дразнила никого на свете! Но нашу девочку я дразню постоянно. Эту манеру я взяла у моего старшего сына — у него флегматичный характер, и он поразительно уравновешенный человек, выходки нашей девочки никак его не тревожили, однако с самого начала он сопровождал их язвительными комментариями. Не хочет убирать за собой тарелку — о, это удачно, она бы непременно ее разбила, это же целое искусство — донести такую огромную тарелищу до раковины и ловко ее туда засунуть. Кинула самокат посреди коридора — да нам повезло, занесла в дом, а ведь могла бы бросить на улице. Как-то я обсуждала с сыном, счастлива ли с нами наша девочка, — он посмотрел на меня с недоумением и иронично сказал:

— Зря ты покупаешь ей всего один набор лего за раз. Так она счастлива только пять минут. Покупай хотя бы четыре — и целых двадцать минут счастья ей обеспечены.

Сын в свои шестнадцать лет так корректно ставил нашу девочку на место, оставаясь при этом неизменно доброжелательным, что его манера меня покорила. Занятно было и то, что девочка совсем не обижалась, — она только злилась, фыркала и выбивалась из колеи. А именно это нам и было нужно!

Безусловно, я чувствовала себя виноватой за то, что как-то многовато песочу нашу девочку и маловато ее хвалю. Но в режиме язвительного общения она становилась все мягче и человечнее. А от похвал опять грубела. При этом совсем ее не хвалить было бы гнусно: внимания нашей девочке очень хотелось, ласковые слова ее грели, и вообще она привязывалась ко мне все сильнее, она так долго скучала без мамы. И я старалась как-то хитро сочетать объятья и язвительность, нежность и пофигизм. Сначала мне это было дико сложно, я перебирала то с тем, то с этим, но постепенно вошла в ритм и даже стала получать удовольствие. Хотя вымыть посуду мне и теперь гораздо проще самой — от постоянных маневров устаешь. Но усталость — это тоже неплохо: можно поныть, позлиться, устроить скандальчик. Никогда бы не подумала, что смогу так рассуждать, а вот надо же: с нашей девочкой я поняла, что иногда разборки очень бодрят.

Особенным пунктом в семейных отношениях для меня всегда была стабильность родителя. Родитель обязан быть спокойным, надежным, предсказуемым. Он не должен ныть и злиться, родитель — скала! Мне казалось, что для приемного ребенка это особенно важно. Выяснилось однако, что и эта самая стабильность воспринимается нашей девочкой как моя слабость — она может вести себя как угодно, она спонтанна и непредсказуема, зато я езжу по своим рельсам как трамвай. Тогда же обнаружилось, что если я вдруг съезжаю с этих своих рельсов — внезапно ухожу, не объясняя куда, закатываю на пустом месте скандал, целый день клею бессмысленные картинки или хотя бы надеваю что-то нестандартное, дурацкую шапку или разноцветные колготки, наша девочка преисполняется необъяснимым трепетом. А уж если я пообещала что-то сделать, а не сделала — ну это вообще! Идея, что мамаша не вполне контролируема и живет своей неведомой жизнью, совершенно обескураживала нашу девочку, и она становилась гораздо послушнее.

Конечно, я считала, что говорить с ребенком о возвращении в детдом — уже запредельный трэш, и это категорически недопустимо. Однако в том, что касалось медицинской части наших проблем, а именно необходимости регулярно делать процедуры, никакие мои приемы не работали. Девочка бунтовала. И тут уже пришлось пустить в ход самую тяжелую артиллерию.

— Понимаешь, — сказала я, — когда я забирала тебя из детдома, состояние твоего здоровья было более благополучным. Выходит, что я не справляюсь, и если следующие анализы будут совсем плохие, твой лечащий врач непременно позвонит в опеку. И, как бы мы с тобой ни упирались, тебя у меня заберут.

Новой семьей наша девочка очень дорожила — и с процедурами стало гораздо проще. А потом наша девочка попала в больницу, и это так ее напугало, что она стала стараться следить за собой еще и для того, чтобы не угодить туда снова.

Собственно, еще одним правилом моего нового воспитательного стиля стала идея: а пусть станет хуже! Я привыкла говорить детям: не делайте того-то, а то будет плохо. То есть всегда работала на предотвращение неприятностей. Но наша девочка совершенно не слушала мои предостережения, я тарахтела впустую. И я подумала: да пусть наступит это плохо! Конечно, есть вещи, которые необходимо предотвращать в любом случае, — понятно, что нельзя позволить ребенку вывалиться из окна. Но если ребенок ест то, что нельзя, пусть у него уже заболит живот. А если ребенок не хочет учиться, пусть уже нахватает двоек. Если двоек еще нет, а ты призываешь ребенка заниматься — выходит, что это нужно тебе, а не ребенку. Зато если двойки напрягают самого ребенка, ему можно сочувствовать, предлагать помощь — и это совсем другой расклад! Пусть наша девочка жжет траву и ее ругают прохожие, кто-нибудь да наорет так, что ей станет страшно. Пусть наша девочка дерется, ведь неизбежна ситуация, когда ее сильно треснут в ответ, и ей станет гадко. Конечно же, это случилось, и не раз.

— Я в него кинула только снежком! — сердито говорила наша девочка. — А он запустил в меня льдиной! Хорошо еще, что она сбоку меня задела. А если бы в нос попал?!

— Но ты же начала первой, — отвечала я.

— Мама, я в него запустила снежком, понимаешь? Мне хотелось поиграть! А он в меня запустил льдиной!

— Тебе хотелось поиграть, а ему — запустить в тебя льдиной. Как ты это говоришь: «Что же я могу поделать, если мне хочется драться?!» Что же он мог поделать, раз ему приспичило запустить в тебя льдиной?

— Тебе что, меня не жаль?!

— Почему, я тебе очень сочувствую, мне даже страшно представить, как это — когда в тебя запускают льдиной.

— И что, ты пожалуешься его родителям?

— С какой стати?

—Ну он же запустил в меня льдиной!

— Так ты же первая начала.

— Но я-то кинула в него снежком!

— Слушай, если бы ты была тихая робкая девочка, которую все обижают, я бы, конечно, за тебя заступалась, жаловалась, скандалила и что угодно еще. Но ты же сама всех задираешь.

Девочка злилась, но дралась все меньше и меньше. Я отдала ее в секцию борьбы, чтобы она спускала пар там. Сначала ей нравилось, а со временем она стала все чаще прогуливать. И наконец спросила:

— А почему я вообще должна туда ходить?

— Ты не должна, — сказала я. — Но ты же любишь драться.

— Да я что-то уже разлюбила, — уныло сказала девочка. — Что-то меня постоянно бьют, и в этом нет ничего веселого!

Зато наша девочка обнаружила, что ходить в город, в парки, в музеи — это очень увлекательно! Произошло это после того, как я перестала ее с собой куда-либо звать. Мы собираемся куда-нибудь, а девочке я говорю, что ей лучше остаться дома, ей ведь будет очень скучно там, куда мы пойдем.

— Почему это мне будет скучно? — возмущенно говорила девочка. — Да ничего такого! Я хочу пойти!

— Но когда мы ходили в музей в прошлый раз, помнишь, ты все время ныла. И спрашивала, когда же мы оттуда выйдем.

— Так это когда было! А теперь мне очень даже интересно!

— Что тебе интересно?

— Всё!

Я не знаю, действительно ли нашей девочке стало интересно или она так приспособилась к той реальности, в которой оказалась. Я не уверена, действительно ли нам помогли приладиться друг к другу мои манипуляции или просто прошло время и наша девочка привыкла к здешним правилам и успокоилась. Понятия не имею, что она на самом деле за человек. Да, она очень меняется, становится приветливой и домашней, но значит ли это, что теперь она больше похожа на настоящую себя, чем прежде? Может, она старается нравиться, потому что в этом режиме проще выживать? А через какое-то время наш мир снова пошатнется и такими простыми фокусами его уже не наладишь? Может, мне надо было вести себя иначе? Я не знаю. Живу настоящим, а там поглядим.

Продолжение следует