Градообразующая тюрьма. Репортаж

Рыжего мужчину в первом ряду митингующих было трудно не заметить. Он был в наколках и держал плакат «Нет закрытию колоний!»

На всякий случай я уточнила, откуда наколки. Нет, я не ошиблась, он действительно сидел, правда давно, «по глупости, по малолетке». Сейчас же он пришел на площадку перед зданием администрации в поселке Сосьва, чтобы протестовать против закрытия здешних колоний. Всего на площадке собралось человек двести. Организаторы митинга — самого массового в поселке за последнее десятилетие — местные бизнесмены. Администрация формально согласовала мероприятие, а негласно еще и поддержала: не будет колоний — не будет доходов в местный бюджет.

— Сколько тебе заплатили, что ты сюда вышел? — провоцирует его стоящий рядом мужчина.

Рыжий человек в наколках не сразу понимает, что у него спрашивают, а потом заметно обижается:

— Нисколько. Я сам пришел! Если прикроют зону, то тут вообще все без работы останутся. И будет как в Пуксинке.

Поселок городского типа Сосьва в 450 километрах на север от Екатеринбурга с населением чуть больше 7 тысяч человек уже давно живет за счет колоний — двух строгого режима и одной лечебной для больных туберкулезом. Бывшее градообразующее предприятие — деревообрабатывающий комбинат — давно обанкротилось и сейчас представляет собой пустую территорию с заброшенными разваливающимися строениями, по которой бегают бездомные собаки и через которую рыбаки сокращают путь к речке.

«А я еще помню те времена, когда приехал итальянец, они тут новое оборудование устанавливали, ряд новых станков, — вспоминает депутат местной Думы от ЛДПР Рустам Сейтмагамбетов. — Все это функционировало, работало, а потом смена руководства, дележка власти и, соответственно, развал. — Рустам разводит руками. — Теперь у нас основная масса народу работает на колонию. И получается как градообразующее предприятие». Он смеется, хотя термин «градообразующее предприятие» по отношению к исправительным колониям уже давно тут никого не удивляет. «Других таких учреждений, организаций, получается, нету».

Слухи о закрытии колоний взбудоражили поселок. Окончательного решения пока нет, но в Сосьве знают, что по ночам воронки вывозят заключенных. Об этом говорил глава округа, об этом говорят на улице и в столовой. Депутат Ольга Прокопенко — учитель истории в поселковой школе, а заодно и в колонии — каждую неделю, приходя на занятия, недосчитывается нескольких учеников и слышит: «Увезли». «Особенно обидно за тех, кому скоро сдавать ЕГЭ, — говорит она. — Куда их переводят? Дадут ли им возможность там учиться?»

Большинство жителей поселка Сосьва так или иначе связаны с исправительными учреждениями: они либо там работали, либо отбывали наказание. Глава Сосьвинского городского округа — сам бывший сотрудник ФСИН.

— Никто никому согласия на ликвидацию пока не давал, — говорит он. — Насколько я знаю, в колониях активно вывозят осужденных, вот и все. ГУФСИН, может быть, не считает, что ему необходимо провести какие-то совещания, встречи с главой городского округа.

— Почему закрывают?

— Причина непонятная. Если посмотреть рейтинг по ГУФСИНу и взять наши колонии — у них есть определенный рейтинг по разным показателям. Колонии работают неплохо. Если в этом году они проводят ликвидацию, нам денежные средства не поступают, область нам не может помочь компенсировать, мы будем вынуждены некоторые свои внутренние программы свернуть. Если колония будет ликвидирована, нам же надо людей будет обеспечивать рабочими местами. Сейчас где-то найти другие источники доходов — это тоже вопрос. Люди волнуются, они же видят что в Пуксинке произошло. Можете съездить посмотреть.

«Проблемы там, безусловно, есть, жалобы оттуда приходят, — рассказывает Дмитрий Рожин, член общественной наблюдательной комиссии за местами лишения свободы Свердловской области. — Это в основном, естественно, жалобы на бытовое обеспечение, на оказание медицинской помощи, жалобы личного характера, связанные со свиданиями. Мы приезжали в холода, были жалобы на плохую работу котельных, на замерзание самого спецконтингента в бараках».

Правозащитники считают, что есть другие исправительные учреждения, которые необходимо закрыть. Например, вторую колонию в центре Екатеринбурга. «Никому в Екатеринбурге, если по-честному спросить, в центре колония не нужна, — продолжает Дмитрий. — Заодно у главка, как говорится, исчезнет лишний очаг напряжения, потому что слава у второй колонии очень нехорошая, говорят о пытках. Постоянно поступают жалобы об избиениях, о странных смертях. То, чего о колонии с периферии и не услышишь».

В ГУФСИН по Свердловской области причины возможного закрытия сосьвинских колоний — до конца, уверяют там, вопрос о закрытии не решен — объяснили сокращением учреждений, удаленных от большой земли, с отсутствием капитальных строений и изношенным жилым фондом.

«Если учреждение будет ликвидировано, то мы предоставляем трудоустройство, у нас есть все возможности, — говорит Александр Левченко, глава пресс-службы областного ФСИН. — У нас много колоний и всегда есть, куда всех устроить. Люди получали льготы, жилищные сертификаты и живут в Свердловской области и за ее пределами. Думаю, средства массовой информации и ряд общественников все это преувеличивают. За эти годы были ликвидированы десятки колоний и тысячи людей, где эти недовольства? Люди все получили».

Люди — это прежде всего сотрудники ГУФСИН и, во вторую очередь, вольнонаемные, работавшие в колонии. Местный малый бизнес — владельцы кафе, магазинчиков, обслуживавших тех, кто работал в колонии, — ничего не получает, кроме убытков. Именно бизнесмены организовали митинг, они же активно собирают подписи для отправки в Екатеринбург.

«Если год назад я свой дом могла продать за полтора миллиона, даже за два, если с ремонтом, коттедж новый, — прикидывает хозяйка столовой Наталья Жуйкова, — то на сегодня максимальная цена 600 тысяч. А у меня четверо детей».

Столовая в Сосьве — аналог ресторана: здесь празднуют дни рождения и гуляют на корпоративах. «У меня всегда колонии заказывали вечера, гуляли своими коллективами. В этом году я встречаюсь с ними и говорю: “Почему нынче не гуляете?” — “А какое настроение гулять?” Все сидят молча на своих рабочих местах».

— Нам страшно, — говорит Елена, владелица нескольких магазинов продуктов и спиртного. — У нас даже 8 марта торговля прошла, можно сказать, на ноль. Думаем, что на фоне слухов о закрытии. Люди боятся, видать, даже и тратить деньги на что-то, потому что не знают, на что дальше жить на фоне кризиса.

— Идти предпринимателям некуда. Даже если нам уезжать — не с чем, — говорит Наталья.

— Не с чем на самом деле, — соглашается Елена. — Получается, мы основные, кто пострадал.

— Закроют колонию — мы закроем свой бизнес. Не будет смысла, нам нечем будет платить им зарплату.

Митингом предприниматели остались не очень довольны: людей вышло меньше, чем ожидалось. Не пришли действующие сотрудники ФСИН и члены их семей, а это несколько сот человек.

— Один человек может закрыть, а чтобы это остановить, нужно как минимум тысячи три. Все-таки для нашего сегодняшнего митинга должен быть очень хороший организатор, — рассуждает Елена.

— У нас всю жизнь пуганый народ, — вступает Рустам. — Не боюсь сказать этого.

— Да, — соглашается Наталья, — вояки идут в приказном порядке голосовать.

— Я даже не буду скрывать, вот наша оппозиционная партия ЛДПР, — продолжает Рустам, — всегда с нами идет народ, который голосует за нас. А за них идут в приказном порядке. Или административный ресурс.

— Даже их жены не пошли, — говорит Наталья. — Я сама разговаривала: давай пойдем на митинг. — Нет, мне муж сказал: сиди дома».

— Но был же где-то случай, — продолжает она. — Кажется, в Ивделе тоже хотели закрыть много лет назад колонию. Мне кажется, там люди тоже вышли. Там вышли вместе с военнослужащими и все отстояли.

— Ну ничего, пойдем по домам собирать подписи. Будем рассылать, наверное, во все инстанции. Бить во все колокола.

— Вам кажется, вы сможете повлиять? — спрашиваю бизнесменов.

— Мы надеемся.

— Надежда умирает последней.

— Иначе будет как в Пуксинке.

Это было как минимум десятое упоминание Пуксинки за день. «Вам стоит туда съездить посмотреть. Только вы не доедете, наверно». Читать дальше >>

В начало >>

***

В Пуксинку мы приехали не вовремя, о чем нам не преминули сообщить, кажется, все, кого мы там встретили. Люди признавали, что это, конечно, не наша вина, так получилось: «У нас тут просто как раз похороны».

Хоронили дядю Мишу, одного из ста семидесяти (если верить главе поселка) жителей Пуксинки. Дяде Мише было пятьдесят с небольшим. От чего он умер, никто точно не знает. Вроде сильно не болел. Пил, конечно, но не так чтобы до беспамятства. Скорей всего, инфаркт или инсульт. Вскрытие решили не делать: везти далеко, да и чем оно поможет?

Дядя Миша оставил о себе память как о человеке душевном, всегда готовом помочь, а потому на похороны собрались почти все жители поселка. Они шли к кладбищу вслед за грузовиком, на котором везли гроб и большой крест, и кидали на дорогу еловые ветки. Процессия двигалась вдоль вросших в сугробы ржавых остовов машин, мимо потемневших, давно нежилых домов с пустыми глазницами окон, под ярким солнцем, отражавшимся блестками на снегу. Потом от процессии отделился человек и приблизился к нам. «Когда зона работала, гробы здесь делали. Оградки, кресты, памятники, — рассказал он. — А сейчас помер человек… Хорошо, что дочери живут рядом в Гарях, они там на зоне заказали. А у нас тут, как зону закрыли, все вымерло. Вот и все… Женя», — представился человек, ставший нашим провожатым.

Поселок Пуксинка на левом берегу реки Тавда в 100 километрах от Сосьвы — один из самых труднодоступных в Свердловской области. Дорога сюда действует только зимой, остальные восемь-девять месяцев в году сообщения с внешним миром нет. Идеальное место для колонии особого режима, которая была тут с ее основания в пятидесятых годах прошлого века главным и единственным предприятием. Бежать из ИК-14 было в общем-то некуда: кругом на десятки километров леса и болота. Говорят, что раньше, когда заключенные сбегали, многих потом находили мертвыми в болотах: они умирали от голода и холода. В последние годы, впрочем, побегов почти не было. «Контингент стал другой», — объясняли бывшие охранники.

Разговоры о закрытии колонии здесь шли давно: слишком удаленная, труднодоступная, завоз продуктов обходится непомерно дорого, коммуникации изношенные, бараки аварийные. Но в поселке до конца не верили, что ИК-14 закроют. Где же еще, как не в Пуксинке, содержать особо опасных рецидивистов?

«Все произошло мгновенно, — вспоминает Женя. — Перед Новым годом говорят: “Все, вывозим!” Приехали воронки, все увезли. Потом приехали еще раз и увезли остатки». До минимальной пенсии ему оставалось три года.

Женя последним из сотрудников вышел из колонии, запер все помещения, ворота, но вскоре опять открыл: ни в Екатеринбурге, ни в Краснотурьинске, ни в Невьянске он не нашел работу младшего инспектора отдела безопасности. И тогда он решил вернуться в Пуксинку в свою колонию на должность сторожа с окладом 10 000 рублей. Вместе с пенсией по должности 7 тысяч рублей и 1,5 тысячи за школьный кружок по вокалу получается 18,5 тысяч в месяц. Если бы не больная мать и не кризис с повышением цен, может, и хватало бы. 30-летний Евгений Базаров официально охраняет пустые, постепенно разваливающиеся деревянные здания бараков, маленькую церквушку во дворе колонии, проходную с покосившейся доской «Склонные к побегу», несколько опустевших комнат охраны, узкие крутые лестницы, выводящие на деревянную эстакаду, колючую проволоку по периметру.

Помещения выглядят так, как будто их оставили совсем недавно и в страшной спешке, забрав только самое необходимое. На полу валяются куски проводов, книга выдачи и учета оружия, инструкции по пользованию электронными системами наблюдения, несколько десятков номеров ведомственного журнала «Преступление и наказание», листки формата А4 с просьбами, рапортами и объяснительными. В одной из комнат мы нашли два сильно расстроенных аккордеона и книжку Зигмунда Фрейда «Я и оно». Женя морщится: «Бредятина какая, но многим зэкам нравилась почему-то».

— Что здесь будет дальше?

— Не знаю даже, что здесь будет вообще. Так-то по идее здесь много ценного, хорошего.

Евгений оглядывает бараки, церквушку, вышки. За ними темнеют леса. Светит солнце. Блестит снег. Он задумчиво улыбается:

— Здесь можно было бы ферму организовать: бараки есть, все есть. Но только нужно человека, который бы взялся за это. И руководство было бы не такое, как у нас, а которое бы занималось всем этим.

Мы движемся к выходу. С другой стороны к колонии подъезжает глава Пуксинки. Бывший начальник отряда в ИК-14, Владимир Шимов возглавляет поселок четыре месяца. Ему, как и другим сотрудникам ФСИН, полагались жилищные сертификаты, которыми можно расплачиваться за квадратные метры жилья в любом городе России. Сумма зависит от стажа и числа членов семьи. Глава поселка признается, что у него получилась приличная сумма, которой в 2009 году хватило на две квартиры в Екатеринбурге. Там сейчас живут его дети, а сам он пока тут, «прикипел».

Мы разговариваем, стоя напротив пустого помещения бывшей пожарной части. Вместе с заключенными и оборудованием из колонии в Пуксинке вывезли единственную пожарную машину. С тех было уже два крупных пожара.

Дом 80-летней бабушки сгорел меньше чем за час. Вместе с бабушкой. Ее обгоревшее тело мужики — среди них и Женя — выносили потом с пепелища. «Вот здесь, — говорит он, показывая на обугленные остатки, — она лежала, у печки». Мужики все прибежали с лопатами, да так и стояли: лопатами пламя такой высоты не поборешь. Пожарная машина из Гари приехала через два часа — это очень быстро. Это значит, что она выехала сразу и гнала со скоростью не меньше 60 км в час по зимнику, нигде не застряв. Но деревянный дом сгорает быстрее. Машина развернулась и уехала обратно.

Бабушку похоронили, а вскоре погорела многодетная семья. К счастью, мать и трое детей вовремя выскочили из горящего дома, потеряли только имущество. Мужики опять прибегали с лопатами, стояли и смотрели, как горит дом. Была бы была пожарная машина, уверен Женя, половину дома можно было отстоять.

— Пожарную машину не выделяют, — рассказывает глава Пуксинки. — Там инструкция какая-то, что, если менее 200 человек населения, пожарная машина не полагается. А вообще это, конечно, беда населения — пользуются электроприборами, дрова не выписывают. В результате — перегрузка в сети, замыкание.

— У вас тут не только пожарная, но и скорая не доедет. Получается, в лучшем случае, по зимнику два часа минимум.

— Скорая? Да, — соглашается глава. — Ну вся Россия в таком режиме живет. Вы думаете, мы одни, что ли? Сейчас-то скорая еще примчится: дорога есть, бульдозер есть, правда, сломан пока, но новый обещают. Настоящие проблемы возникнут у нас, когда придет распутица, весной.

Еще год назад в Пуксинской школе было 98 детей. Теперь 38. Самый большой класс — пять учеников.

— Мы живем оттого здесь, что мы хотим здесь жить, — объясняет директор. — Кто не хочет — все уехали.

— Многие уехали?

— Многие.

— А что со школой будет?

— Школа будет существовать, у нас по уставу школа может быть закрыта только по решению схода жителей. А все, кто останутся, будут, конечно, против закрытия, сколько бы их ни осталось.

Интернет есть только в кабинете директора, и еще один компьютер, подключенный к сети, наверху, на втором этаже, «но работает, конечно, очень плохо, скорости практически никакой нет, так что мы считаем, что интернета у детей нет». Если что-то нужно распечатать, дети приходят в директорский кабинет.

На стене фотография школьников в камуфляжной форме с автоматами. Это патриотические занятия, объясняет директор школы Татьяна Максимова. У детей большие успехи, они победители соревнований. Собирают автомат Калашникова за 8 секунд. «Представляете? Следующий результат — 12 секунд. Мы самые быстрые». А вот дети рисуют к 70-летию Победы.

Потом разговор переходит на пожары, потому что все разговоры в Пуксинке заканчиваются этой темой или начинаются с нее. Потому что в воздухе поселка висит всеобщее тягостное ожидание еще одного, последнего пожара.

— Это будет видно все весной, — резюмирует Женя. — Вот как снег сойдет, как начнет все гореть — вот тогда...

— Что вы будете тогда делать?

— Мы будем стоять. Мы выйдем все к реке. И оно будет пламенем гореть, а мы будем стоять. И ничего не сделаем. Ни-че-го.