Дмитрий Воденников: Я оставил Бунина там, где до смерти еще далеко

Дмитрий, как вы оказались автором серии «Ж.И.Л»? И почему выбрали именно Ивана Бунина?

У меня уже было опубликовано в издательстве Елены Шубиной, кажется, четыре книги эссе, и вот однажды Шубина мне позвонила и сказала, что задумала новую серию — биографии писателей-классиков, написанные современными писателями. Не литературоведами, не специалистами — а именно современными авторами, поэтами, прозаиками. «Про кого вы бы хотели, Дима, написать?» — спросила она. «Дайте мне, Лена, три дня, я подумаю», — сказал я. Мне надо было понять, про кого будет писать правильно. Именно «правильно». Я достаточно суеверно отношусь к слову, у меня с ним свои странные отношения — как бы это ни глупо звучало: такие полумистические. Ну то есть, я понимаю, что это чаще всего просто слова, работа — если говорить про эссе или вот биографическую прозу (со стихами это совсем другая история: вот уж где вылезает забуревшая такая дремучая, с чертополохом и старой хвоей на свалявшейся шерсти магия). А эссе и биографическая проза — да, там все иначе. Нет, конечно, важно найти ноту, плести свой узор, но это такое уже культурное животное. Опасное, но типа прирученного волкодава. Но даже прирученный волкодав — все-таки волкодав.

И я стал думать: о ком? Я знал, что я должен писать о человеке, чьи книги я люблю, но на жизнь и тексты которого мне не застит глаза и сердце слишком пристрастное отношение. Очень большая любовь — это ведь тоже пристрастность. Вот Чехов, например. Или Ахмадулина. Потом я не хотел писать про человека, у которого чересчур тяжелая судьба. Хэппи-эндов в этом мире не бывает, как мы знаем. Как говорил Розанов: «ни один человек не заслуживает любви, но каждый заслуживает жалости». Хотя, может, он этого и не говорил: а просто такая аберрация памяти. Но писать про Ахматову, допустим, и Цветаеву мне совсем не хотелось. Хотя жизнь Ахматовой я хорошо знаю — я почти все книги-исследования о ней читал. Не говоря уже о «Записках» Лидии Чуковской, которые за жизнь на данный момент перечитал раз пять — а там два тома, дневники.

Но я не хотел писать книгу про людей, где трагедия просто тучей висит.

Еще я понимал, что мне нужен герой (для еще не определенной книги), у которого будет ясный и интересный жизненный сюжет. Где будет много событий. Чтобы книга была почти как фильм. Набоков однажды нехорошо сказал (он вообще не очень добрый был): «Бунин, подвижный пожилой господин с богатым и нецеломудренным словарем» и т. д. Вот мне был нужен «подвижный» герой. Не в набоковском смысле, а в сюжетном. 

Почему такой необычный способ повествования — книга начинается со сцены похорон Бунина и движется «наоборот», от конца к началу его жизни?

Потому что к писанию о другом человеке нужен ключ. Бунин так боялся конца, смерти, что было бы нехорошо с нашей стороны лишать его этого страха — хотя бы в книге о нем, которую, впрочем, он нас писать не просил. Я оставляю своего героя там, где до смерти еще очень далеко: я оставляю его, когда он, младенцем, кричит, только-только родившись. Все только началось. Все еще впереди.

Ваша книга — это книга о поэте, написанная другим поэтом. Является ли Бунин-поэт в чем-то учителем для вас?

Я люблю его прозу. Стихи его для меня слишком академичны, хотя он, конечно, прекрасный поэт. А вот проза его — для меня — полна какого-то свечения. Я, кстати, заметил, когда озвучивал эту книгу (уже записан и аудиовариант), что он иногда любит употреблять однокоренные слова рядом, чего нам условная Марья Петровна в начальных классах настойчиво не рекомендовала. Это именно при чтении вслух ты замечаешь — в печатном тексте это может и проскочить. Ну типа: «сказавший это, он сказал это не специально, но она сказанное поняла как неотменимое и сказала ему в ответ». Это никакая не цитата — я просто сейчас сказал (вот опять) наобум: придумал первое, пришедшее в голову. Когда озвучивал голосом собственную книгу, я несколько раз такие места у Бунина видел. Мне это тоже свойственно — в моих текстах. И все дело в том, что там эти повторяющиеся однокоренные слова и должны быть: подобранные синонимы только текст покалечат. Свечение текста иногда получается и из этих как будто бы огрехов. Но это не огрехи — это правильно «вытянутый» на бумагу текст. Точно записанный.

Хочу еще спросить про учителей. Известная история, как Катаев считал себя бунинским учеником. В книге вы пишете, что Бунин любил Паустовского, ценил Твардовского, но можно ли сказать, что в советской литературе было какое-либо бунинское влияние?

Ну он не то чтобы ценил Твардовского, но однажды, читая только что принесенную знакомым из магазина книгу (а там можно было ее как бы одолжить, как в библиотеке), был поражен, насколько тот чутко слышит народную речь. Это Бунин не мог не заметить. А про влияние... Да, думаю, было сильным. Особенно на тех поздних советских писателей, которые хотели остаться немного в стороне от громокипящего социалистического реализма. «Я пишу в бунинской традиции». И вроде не подкопаешься: классик же. С другой стороны, где-то я прочел, что даже совершенно потом советский Шолохов испытал на себе сильное влияние Бунина. Еще мне нравится, как Трифонов (я почему-то, когда вы спросили, подумал о Трифонове, но так, мельком) сказал: «Проза Бунина не столько проза поэта, сколько проза художника — в ней чересчур много живописи». Мне кажется, у Трифонова можно проследить какие-то бунинские следы.

Как вы считаете, Бунин мог вернуться? Ведь Катаев, который к нему ездил, почти уговорил его. Думали о том, как сложилась бы его судьба в этом случае?

А тут никогда не знаешь. Алексей Толстой же вернулся. Вертинский вернулся. Тут разные масштабы, разные величины — но все же сложилось у них благополучно. Хотя, учитывая, что понаписал Бунин в своих «Окаянных днях»... Может, и не стоило ему возвращаться. Не знаю.

Я почему задал этот вопрос: сюжет эмиграции, изгнанничества, трагической потери Родины для Бунина оставался ключевым событием. Интересно, многое ли из его эмигрантского опыта могут почерпнуть деятели нынешней российской литературной эмиграции, насколько это возможно?

Вы знаете, когда началась Великая Отечественная война, Бунин, у которого была масса претензий к советскому строю, ни на секунду не колебался, на чьей он стороне: на стороне России (ну тогда, в то время — СССР). Что могут почерпнуть деятели нынешней российской литературной эмиграции, которые сыплются, как картонные, в разговорах с пранкерами (оставим сейчас в стороне, этично или неэтично эти самые пранкеры поступают), мне неизвестно. Скорее всего, ничего. Бунин любил Россию. Нынешняя российская литературная эмиграция, по-видимому, нет.

Странный расклад: одни считают Бунина идеальным воплощением русского интеллигента, другие — человеком с невыносимым характером. Каким вы воспринимаете Ивана Алексеевича после того, как закончили писать о нем книгу? Хотели бы иметь такого соседа в жилищном кооперативе, скажем?

В дачном кооперативе? Ну, для начала я бы хотел этот дачный кооператив иметь. У меня есть мечта (как говорила в моем детстве моя прабабушка, которая дожила до моих восемнадцати лет: «и тут на меня мечта нашла» — так вот, давно такая на меня мечта нашла): я бы хотел прожить на даче все сезоны. Начиная с осени, ранней, потом тяжелой, скользкой, через долгую зиму, ее первый снег, а потом как навалит сугробы, изморозь на окне, и дальше, дальше: вот уже проталины, снег осел, вот уже земля обнажилась, высохла, зацвела, а вот и лето, загустевшая зелень, яблоки завязались, набухли, поперли, висят, круглые, счастливые какие-то, наглые, тяжелые, как поросята — а потом «бум». Яблокопад. Постепенный. И надо уже пластмассовые стулья или плетеные из сада в сарай заносить или на веранду. И вот я бы выходил по снегу или желтым листьям, или по слякоти, или по густой траве, видел бы через забор Ивана Алексеевича, помашу ему рукой, а он мне: «Опять вы, Дмитрий Борисович, в интервью какую-то хрень понаговорили?» А я вернусь в дом, открою на планшете телеграм и напишу в закрытом сообществе: «Опять этот утомительный пожилой Бунин с богатым и нецеломудренным словарем...». Хороший, по-моему, сосед. Только пусть следит за своим участком и мне на забор свои сохнущие литровые банки не вешает.

Обычно мы завершаем беседу просьбой к собеседнику назвать две–три книги современной российской прозы, которые можно порекомендовать читателям портала «Сноб». Но в данном случае попрошу назвать три произведения Ивана Бунина (прозу), которые непременно должен, по вашему мнению, прочесть каждый.

«Легкое дыхание», «В Париже» и стихотворение «Одиночество», там, где про след от ботинка, который налился водой, про камин и что собаку бы неплохо купить. С единственным, пожалуй, замечанием: собаку покупать не рекомендую.

Беседовал Владислав Толстов