1 апреля 1809 года в семье помещика средней руки, мелкого чиновника Василия Гоголя-Яновского родился сын Николай. Рос он болезненным ребенком, в учебе не блистал, однако в 19 лет приехал покорять Петербург — город, в котором прожил восемь лет и оставил ему литературный подарок-наследие.

Но о родной Диканьке молодой сочинитель не забывал. «Вечера на хуторе» восхитили Пушкина, оценившего «настоящую веселость, искреннюю, непринужденную, без жеманства». Хотя далеко не всегда и не все могли расслышать смех Гоголя. Император Николай I хохотал на премьере «Ревизора» и велел смотреть постановку министрам, которые посчитали ее «глупой фарсой». Не такой реакции ждал автор. Ведь Гоголь различал разные интонации смеха: от сатанинского хохота до простодушного и веселого. Если в первом — ужас и бездна, во втором — свет и доброта.

Литературный критик, глава славянофилов Константин Аксаков, прочитав «Мертвые души», сравнил Гоголя с Гомером и Шекспиром. Ритм поэзии того же Гомера Владимир Набоков в «Лекциях по русской литературе» соотносит с «первобытной поэзией» описаний гастрономических пристрастий Собакевича. Эстетически далекий от Гоголя Набоков писал о нем не как о бронзовом мертвом кумире, а как о бессмертном титане. Он назвал Гоголя «самым необычным поэтом и прозаиком, каких когда-либо рождала Россия», абсурд — его «любимой музой», а пьесы — «поэзией в действии». Набоков припечатал Гоголя «странным созданием», но сам же себе парировал: «Гений всегда странен».

«Сноб» попросил современных авторов рассказать, что для них значит Гоголь и какие его произведения они считают любимыми.

Евгений Водолазкин:

Когда меня спрашивают о любимом писателе, я обычно отвечаю: Гоголь. На самом деле любимых гораздо больше. Это тот случай, когда без парадокса не обойтись. Я люблю Гоголя больше… (здесь следует расширенный список), но при этом не люблю их меньше Гоголя.

Почему Гоголь? Потому что из всех классиков он мне, пожалуй, наименее понятен. Имею в виду не содержательный уровень. Важнейшие исследования по Гоголю я помню с университетской скамьи, и с этим у меня все в порядке. Я не понимаю, где он находит свои слова. Такое впечатление, что он наткнулся на какое-то доселе не известное месторождение слов, где слова вроде те же, но только более высокого качества. Некий в буквальном смысле словарный запас, который хранился специально для него. Его тексты не назовешь прекрасными в общепринятом смысле (я знаю людей, которые бы их с удовольствием отредактировали). Скорее, они нездешние — по отношению к литературе и земной жизни вообще. Потому эти слова годятся для описания и повседневности, и чего-то менее очевидного. Это как если бы человек шагал по берегу озера, обернулся — а он, оказывается, давно уже идет по воде. Все прочие остались на берегу, понимая, что так ходить невозможно. Но он — идет.

«Мертвые души»

Набоков однажды высказался в том духе, что не надо переоценивать социальное и даже историческое звучание гоголевских текстов. Что все, кто у него там действуют, — это его личные домовые. Совершенно справедливая мысль: для меня вещи Гоголя пребывают в области метафизической. Здесь можно говорить о юродстве как одной из высочайших форм святости. Как сказано в одном песнопении, юродивый днем посмеялся над миром, а ночью оплакал его. То есть целителен смех только того, кто способен оплакать. В редакции Гоголя: «Часто сквозь видимый миру смех льются невидимые миру слезы». Для меня это ключ к «Мертвым душам».

Леонид Юзефович:

Писатель, которого я страстно любил в юности и бесконечно им восхищался. Его несравненный юмор и сейчас меня очаровывает. Юмор — скоропортящийся продукт, но у Гоголя он не устарел за почти два столетия. Это самый смешной и самый мрачный из наших классиков, самый фантасмагоричный и таинственный, самый одинокий. Предшественников у него нет, его генезис — загадка. Он возник словно бы ниоткуда и в качестве субстанции не вполне материальной не оставил после себя ни детей, ни наследников. При всем его огромном влиянии на русскую литературу настоящих продолжателей у него так и не появилось. В моих ранних повестях, посвященных Уралу в XIX веке, я безуспешно пытался ему подражать, а потом сделал его любимым писателем сыщика Путилина, главного героя моих ретродетективов.

«Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»

Причин, по которым я люблю именно эту вещь, много, но назову только три. Во-первых, пасмурный день здесь назван «больным», что невозможно забыть. Во-вторых, тут задолго до Набокова и едва ли не впервые в русской литературе появляется camera obscura: «Комната, в которую вступил Иван Иванович, была совершенно темна, потому что ставни были закрыты, и солнечный луч, проходя в дыру, сделанную в ставне, принял радужный цвет и, ударяясь в противостоящую стену, рисовал на ней пестрый ландшафт из очеретяных крыш, дерев и развешанного на дворе платья, все только в обращенном виде». Наконец я помню, как вслух читал эту повесть своему восьмилетнему сыну, и когда дошел до последних строк, мой мальчик горько заплакал. Я его понимаю. Может быть, нигде больше во всей мировой литературе не передан с такой силой страшный холод убывающей и впустую потраченной жизни.

Марина Степнова:

Мне повезло, я начала читать Гоголя в детстве, задолго до школы. Я понятия не имела, кто он такой, откуда взялся, но мне было и очень страшно, и очень смешно — и все это под одной обложкой сразу. Другие писатели так не умели. Я выросла и, признаться, мнения своего не изменила. Другие писатели так не умеют до сих пор. 

«Старосветские помещики»

Это какая-то магия! Два скучнейших обжорливых старичка, скучнейшее захолустье, соленые рыжики, пирожки с маком, киселек, поющие двери, водка на черемуховом цвете. И вдруг получается великий текст о по-настоящему великой любви, который разве что искусственный интеллект сумеет дочитать с сухими глазами. 

Алексей Сальников:

Вроде бы первое, что я услышал о Гоголе, — это история про то, что его могилу вскрыли, а он там лежит перевернутый. Тогда в гости ездили семьями, взрослые делились, среди прочего, и страшилками подобного рода, а мы подслушивали. Было мне тогда лет шесть, наверное. Затем был многосерийный фильм «Мертвые души» с Александром Калягиным в роли Чичикова. Во всем происходившем на экране мне мерещилось что-то мистическое, казалось, что за действиями главного героя кроется оккультная мотивация, думал, что в последней серии все это раскроется, но тогда, в детстве, я ощутил разве что разочарование, потому что в финале никакие демоны не полезли из порталов в ад, Чичиков не оказался некромантом, который поднял бы купленных крестьян из мертвых и повел куда-нибудь на захват мира. (Не точно такого, но чего-то близкого я ожидал.) Чтобы разъяснить непонятные для себя моменты, я нашел книгу в семейной библиотеке и прочитал. Понятнее не стало.

Чуть позже я оказался в чем-то вроде театрального кружка, и мне дико зашло читать по ролям. Этим я занимался даже дома. Наиболее логично было использовать для этого увлечения драматургические произведения, и в дело пошли найденные опять же дома «Маленькие трагедии», ну и «Ревизор». С тех пор, сколько ни смотрел постановок «Ревизора», все кажется, что не то — никак не совпадает с картинками в голове, которые нарисовались еще в детстве (хотя с Папановым в роли Городничего довольно близко!).

«Вий»

Как не вспомнить о едва ли не единственном советском хорроре, который все не удавалось посмотреть. К тому времени, когда совпали я и фильм в телепрограмме, «Вий» уже оказался прочитан, причем многократно. И вот тут все очень впечатлило. Особенно, конечно, то, как в фильме комсомолка из «Кавказской пленницы» превратилась в летающую ведьму.

Судьба Николая Васильевича, его творческий путь сами по себе — что-то вроде одной главы из учебника по писательскому мастерству, которая показывает, что судьба не всегда добра к таланту, что может быть по-всякому и с такой реальностью необходимо смириться. А его неподражаемая манера письма, его острый глаз (и острый нос) перенимать бесполезно. Можно лишь желать дотянуться до этой вершины писательской наблюдательности и остроумия. В быту, когда жена спрашивает, сколько пиццы заказывать, я отвечаю: «Достаточное количество».

Вера Богданова:

Классик, прозаик, великолепный стилист. Гоголь был одним из немногих авторов, чьи произведения действительно увлекали меня в школьной программе. Для меня он — мастер, создающий запоминающиеся образы несколькими яркими и очень точными чертами. Мастер живого в своей эмоциональности и просторечности диалога. Он доказал, что язык — не закостенелая, а пластичная структура, которая постоянно меняется. Мастер меткой сатиры: он высмеивал болезни общества и бюрократической системы, и его описания противоречий российской действительности того времени актуальны до сих пор.

«Нос»

На мой взгляд, именно здесь сатира и абсурд в творчестве Гоголя раскрылись в полной мере. Сразу после публикации «Нос» подвергался критике, как писал, например, барон Розен, это «бессмысленная ералашь» и «пустейший непонятнейший фарс». Критики не разглядели — или, скорее, не хотели видеть очевидного — сатиру на общественные проблемы того времени, на лицемерие светского общества, пустых самодовольных людей, падких на внешний лоск и игнорирующих саму личность. Нелепые диалоги подчеркивают отсутствие желания говорящих услышать друг друга, увидеть человека, а не социальную функцию. Абсурд происходящего подчеркнут неопределенными словесными конструкциями, ничто не определено и не ясно, всюду туман и бюрократия, заложниками которой стали люди.

Майя Кучерская:

Гоголь — для меня длинноносый веселый озорник, который маменьке писал письма о том, как верен он заветам религии, и никогда не забывал ее поздравить с днем ангела. Зато приятеля своего, однокашника по нежинской гимназии, Василия Тарановского подробно расспрашивал про урыльник: «Имеешь ли хороший аппетит, и чем именно более всего обжираешься, арбузами или дынями, или грушами? Много ли ходишь, прогуливаешься и вообще делаешь муцион, и есть ли у вас где-нибудь такие места, где можно прогуляться? Чем изобилует в это время Житомир? И какой урыльник обыкновенно употребляешь, фаянсовый или медный?»

Напомню современным читателям, что урыльник — это ночная ваза.

Люблю его, конечно, не за проповеди в «Выбранных местах из переписки с друзьями», от которых с души воротит, а за веселье, юмор, который так и блещет и в его пьесах, и в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». И за то, что он выдумщик и фантазер: галушки в его мире сами залетают в рот, ведьма аккуратно складывает звездочки в фартук, а черта можно оседлать и полететь на нем в Петербург к самой императрице, и Нос бродит по Невскому в образе господина, а по ночам «мириады карет валятся с мостов, а форейторы кричат и прыгают на лошадях».

«Портрет»

Пожалуй, чаще других вспоминаю «Портрет», жуткий, готический, довольно ясно указывающий на то, как незаметна грань между истиной и самообманом, свободным творчеством и угождением платежеспособному клиенту. 

Но пожалуй, не могу назвать никакой текст Гоголя любимым — скорее, мне нравятся фрагменты из самых разных текстов. Эпизод, когда Акакию Акакиевичу сыплют на голову бумажки, и один молодой человек не может это вынести, до того ему жалко Акакия, и сила его сострадания, под пером Гоголя, потрясает меня всякий раз. Как мир стал прозрачным и видным во все концы в «Страшной мести». Домик старичков — старосветских помещиков, в котором стоит огромная печь, всегда тепло, а двери поют. И то, как в финале «Мертвых душ» воздух становится «ветром разорванный в куски воздух». Дышу этим воздухом вот уж сколько лет.

Подготовила Мария Башмакова