Лоден. Фрагмент эссе Александра Тимофеевского из книги Татьяны Толстой «Истребление персиян»

Я никогда не был тряпичником. Сначала из самомнения и гордой убежденности, что картина важнее рамы. С годами картина, как и положено, стала портиться и приходить в негодность, но любви к раме от этого не возникло.

Была, впрочем, в юности одна вещь, о которой я мечтал; всего одна, но была. Это никакие не джинсы, которые задним числом нам всем, расцветшим при позднем Брежневе, записали в глупую коллективную мечту, и не сапоги, ходившие с джинсами нога об ногу, хотя как раз сапоги, и дивные, столетней давности, шнурованные до колен, я обнаружил на вещевом рынке в центре Москвы, где торговали разным старьем, нарыл и глазам не поверил, и немедленно купил, и потом не вылезал из них лет пять, а то и семь. Вплоть до колен текли ботинки, ботинки с Тишинки, абсолютно уникальные, музейные, тончайшей выделки; век своей жизни, похоже, они провели в прихожей, стояли в чулане, лежали на антресолях и почти никуда не выходили, потом, попав на рынок, уценились с возрастом и стоили копейки, восемь с половиной, помнится, рублей; это была бросовая, доступная всем роскошь, всем, кто способен ею восхититься, такое сложно было обрести, но о нем не приходилось мечтать.

А мечтал я о пальто Loden, темно-зеленом, шерстяном, раздваивающемся сзади, оно, почти не меняясь с годами, на весь мир поставляется Австрией уже полтора века, его выпускали еще при империи, с ампирной покрышкой, тогда это шинель с пелериной, или пусть без покрышки, но непременно с кожаными пуговицами, футбольными мячами на крохотном металлическом крючке, сорок лет назад эдакая красота стоила четыреста, по-моему, рублей, что для меня было абсолютно не представимой цифрой.

Красоту эту я впервые увидел в 17 лет на закрытом просмотре в Москве зимой 1976 года то ли в Союзинформкино, то ли на студии, то ли во ВГИКе, где именно тогда приобщали к искусству загнивающего Запада, я сейчас не помню, но загнивал в тот раз Бунюэль, давали его «Виридиану», зал был маленький, человек на сорок, и один из них, крепкого сложения, но с мягкими чертами, очень правильный, надежный молчел, встав с кресла, когда зажгли свет, сказал, обращаясь к спутнице: «Когда я вас впервые увидел, то сразу понял: всё кончится тем, что кузина Виридиана будет играть со мной в карты».

Это были только что отзвучавшие последние слова только что завершившегося фильма, вообще-то очень трагического, безысходного, и, произнеся их со спокойной сытой улыбкой, правильный молчел принялся надевать свой темно-зеленый Loden из плотной бархатистой шерсти, свалянной таким образом, что она никогда не промокает, оставаясь предельно мягкой, — самое комфортное и самое надежное в мире пальто, в котором море по колено, дико буржуазное и дико аристократичное пальто тирольских пастухов. В нем он пойдет со своей спутницей домой, и там они сядут за стол под абажуром, таким же мягким, темно-зеленым и защищающим от всех напастей, как пальто Loden, и за окном повалит снег, мокрый, липкий, а они будут пить чай и играть в карты, и смеяться над всеми дураками, которые играют в карты. Эх.

Второй раз я увидел пальто Loden на Леоне в Ленинграде.

Я туда переехал из Москвы в августе 1976 года, летом поступил в какой-то глубоко не интересовавший меня институт исключительно для того, чтобы жить в Питере. А как там не жить? Там Растрелли, Кваренги, Ринальди; и своды, и арки, и тяжелые чугунные, легкие прозрачные решетки, всегда и везде воздух; и всё колеблется; и шествию теней не видно конца, и звук их шагов пока слышен. А кто-то не тень вовсе, кто-то здравствует. Еще жива Ольга Николаевна Гильдебрандт-Арбенина, вдова Юркуна, многолетнего спутника Кузмина, они всегда ходили втроем. А теперь она ходит одна или не ходит вовсе?

— Давайте это проверим? Пойдем к Ольге в гости, ее хорошо знает Надя, и Настя может позвонить, — говорит Леон.

Он старше меня на 11 лет, ему 29, по моим теперешним и по тогдашним понятиям 75-летней «Нади» он ребенок, но всех называет по первым именам, даже по коротким, и уж точно без отчеств, и в этой фамильярности нет ни бравады, ни хамства, ну, почти нет, скажем аккуратнее, а есть дом, уклад, детская, есть «наш круг».

Леон — сын академика или, кажется, членкора, не суть, а суть в том, что членкор этот — ученик академика Орбели, тоже Леона, легендарного Леона Абгаровича, физиолога, родного брата другого Орбели, легендарного Иосифа Абгаровича, директора Эрмитажа, отца легендарного Мити Орбели и мужа совсем легендарной Тоти.

Орбели — это полноценный миф новейшего, интеллигентского Ленинграда, последний миф Петербурга, и Леон, в честь Леона Абгаровича названный, в этом мифе с рождения, он в нем свободно и уютно расположился, со знанием дела его обжил и сейчас ведет по нему экскурсию.

— Вот вы уверены, что Иосиф Орбели сатрап, почти как Иосиф Сталин, раз был при нем начальником, многолетним директором Эрмитажа. А вы знаете историю про дворян — в 37-м году, между прочим? Вижу, не знаете. Тогда в Эрмитаже готовили пушкинскую выставку, к столетнему юбилею, и компетентные товарищи пришли принимать ее с вопросом: «Что это у вас, товарищ Орбели, столько дворян работает, несознательных, классово чуждых элементов, скрытых врагов Советской власти? Почему вы их не увольняете?»

И знаете, что Иосиф Абгарович ответил? Не знаете, вижу. А Иосиф Абгарович сказал: «Да помилуйте! Какие ж они дворяне? Ну, есть несколько человек, знающих свою родословную с 18-го, а двое — с 17 века. Ну, разве это дворяне? Вот мы, князья Орбели, мы — дворяне, ведем свое происхождение с 12 века, а мать моя — урожденная княжна Аргутинская-Долгорукая. Так что уволить я могу только себя».

И, пересказав анекдот сорокалетней давности, Леон вздыхает с победоносной безысходностью.

В героическом жесте Орбели — выгородил людей, защитил и спас их от высылки, а, возможно, и смерти, переведя огонь на себя, — он предлагает ценить не героизм, в него еще, поди, поверь, а жест: эх, как сказал, чистое наслаждение. В мифе Орбели им презентуется презентация: картина может быть и фальшаком, но рама-то несомненна; сюжетов множество, подача — единична. В мире сплошных мнимостей, в городе, где туманы-обманы, и всё колеблется, всюду мираж, есть только «эх, как сказал» — одна твердыня, за нее и держись.

Вот Митя Орбели — они с Леоном ровесники, дружили с детства — он умер пять лет назад, не дожив до 25. У него был врожденный порок сердца, на груди вырос горб, чудо, что прожил так долго.

— Как жаль, что вы не застали Митю, — говорит Леон, — вы бы обязательно с ним подружились. Он хоть и занимался биологией, физиологией и разной медициной, но был совсем по части «эх, как сказал». Вы знаете, что он написал пародию на «Поэму без героя»?

Я обожаю «Поэму», я ею брежу, она, наконец, издана целиком, ну, не целиком, конечно, в «Решке» и в «Эпилоге» полно цензурных пропусков, но, по крайней мере, есть все три части, они собраны в книжке, напечатаны на бумаге, это только что произошло, а человек, написавший на «Поэму» пародию, умер уже пять лет назад. Где эта пародия?

Покажите!

— Я не знаю, где пародия на «Поэму», — честно признается Леон. — Зато я помню пародию на Северянина и на литфондовский Коктебель одновременно. Вот, послушайте. И Леон, остановившись посреди Литейного, читает:

В кружевах тамариска, невесомо усладных,

Под шуршание моря по соленым камням

Парк серебрянолунный, парк литфонднопрохладный,

Ароматами юга опьяняет меня.

Запах трав и клозета! Абрикоса и дыни!

Яркоцветность Матисса и ажурность Калло!

Я в полыноклозете! Я в клозетополыни!

Терпко-знойное лето! Ах, зачем ты прошло!

Парк литфонднопрохладный густо, гротескно пародиен, как клозетополынь, но читающий эти стихи Леон — строг и элегантен, он — воплощение дендизма, зелено-бледного и немного фрустрированного, а какой еще носят в Ленинграде?

Леону это дается с трудом: он болезненно здоров и удручающе нормален, ни одной перверсии и аномалии, никакой на них надежды. Хорошо отмытый и хорошо упакованный молчел со щеками-почти-эполетами, словно лежащими на плечах, щечки-висячки, говорила о таких моя прабабушка, крупный тридцатилетний бэби, у которого изо рта пахнет высокогорной свежестью и всегда водятся деньги, что в бедной нашей юности само по себе было дендизмом.

Уже не помню, кто нас представил, да и был ли мальчик, надобность в представлении отсутствовала — скорее всего, мы зацепились друг за друга глазами в «Сайгоне»: так промеж своих назывался кафетерий на углу Невского и Владимирского, перекресток всех дорог, куда из любой точки города было легко попасть и где было легко пропасть на день, на год, на всю жизнь. «Сайгон» затягивал, засасывал, забирал без остатка, растворяя в бессмысленном топтании, стоянии в правильной очереди, к Люсе, варившей маленький тройной, или к Стелле, которая делала аж четверной, да еще и с минимумом воды. Теперь мы понимаем, что Стелла продавала банальный эспрессо, который варят везде в мире, а в Италии — на каждом углу, но в Советском  Союзе тех лет он нигде не встречался, абсолютно непредставимый и немыслимый. И слова такого никто не знал.

Конечно, это была фронда. Несоветский, даже почти антисоветский напиток, многооборотный в своем названии, густо гротескный, как стихи Мити Орбели, ежедневно и понескольку раз вливаемый в себя, превращал посетителя кафе-стоячки, зашедшего туда с обычной ленинградской улицы, если не в открытого борца с режимом, то, по крайней мере, в несгибаемого внутреннего супостата, в члена ложи, попавшего, наконец, к своим.

Антисоветское в нашей ложе было обязательным маркером, но далеко не единственным и мало что определяющим.

По умолчанию, мы все были антисоветскими, а как иначе? — это никогда не выяснялось, все их в гробу видели, что понятно без вопросов.

Более важным маркером было обращение на «вы». Сразу на «ты» при первом знакомстве переходили друг с другом «они»: «Ты комсомолец? — Да! Давай не расставаться никогда». Мы так никогда не делали, мы обязательно расставались, и расставания эти ценили не меньше встреч, это «они» принадлежали народу и партии, всем товарищам без остатка, а у каждого из нас было пространство, доступное только себе, где всегда можно укрыться, и где никто не смел никого тревожить. И это, понятное дело, не квартира с видом на парк. Наше общение друг с другом на «вы» было, прежде всего, про пространство укрытия, про privacy, про «я плюс», которое, собственно, и отличает «нас» от «них». Ну а дальше шли позывные, самая важная в этой жизни вещь. Позывные всегда берутся из книжек, музыки и картинок, состоят из названий, имен и цитат. Модными позывными осенью 1976 года был роман «Возвращение в Брайдсхед».

И наша сайгонская публика, ой, не вся, конечно, совсем не вся, а именно наша поделилась — на Себастьянов и Джулий Флайтов и на Энтони Бланшей. Здесь всё определялось физиологией. Хрупкие и ломкие были Джулиями и Себастьянами, ведь раньше всех умрет тот, у кого тревожно-красный рот и на глаза спадающая челка; напористые и нажористые обоего пола выбирали Энтони Бланша с его стремительной словоохотливой экстравагантностью, живучей такой. В этом, как сейчас говорят, формате, был Сережа, надо о нем написать, но Леон выступал ярче. И первым закончил выступление: самый живучий оказался самым недолговечным.

Но я забежал вперед. Вернусь к позывным. Прощайте, прелестный друг мой, найдите себе новую возлюбленную, как я нашла нового возлюбленного, не моя в том вина.

Главными для нас, и не только в 1976 году, а на несколько десятилетий стали «Опасные связи» Шодерло де Лакло, обожаемые злодеи маркиза де Мертей и виконт де Вальмон с их пленительно-изощренной речью, созданной по-русски Надеждой Януарьевной Рыковой. «Опасные связи» тут переплелись с великой русской литературой.

Рыкова была без малого на 60 лет меня старше. Мы познакомились как раз в 1976-м, вскоре после моего переезда в Питер, и близко подружились, и много, очень много общались, почти до самого 1996 года, когда она умерла, — я в то время был обозревателем «Коммерсанта» и сделал для газеты о ней текст:

В советском мире, в котором жили все современники Рыковой, «прямая речь» годилась лишь для писания в стол, чему переводческая школа обязана своим небывалым расцветом.

Заведомо подцензурная, сложнейшая иносказательная речь, без единого прямого слова, вся построенная на вынужденной или нарочитой недоговоренности, на изысканных реминисценциях и карикатурных советизмах, на перепадах от грубого, явственного к тонкому, едва ощутимому, на отсылках к отсылкам, стала достоянием ленинградских литераторов — ровесников века. Созданный ими эвфемистический язык, замечательно новый и совершенно русский, был, несмотря ни на что, чуть иностранным — хотя бы по ограниченности своего бытования — и словно предназначенным для переводов. В них он и остался.

Рыкова переводила со всех языков, которые полагалось знать образованному человеку, — с французского, итальянского, английского, немецкого: Гюго и Лафонтена, Макиавелли и Монтеня, Ларошфуко и Клейста, «Короля Джона» Шекспира и «Опасные связи» Шодерло де Лакло. Каждый из этих трудов стал классическим, но гениальнее всего получился роман Лакло. Головокружительные словесные пируэты в речах маркизы де Мертей и виконта де Вальмона, президентши де Турвель или госпожи де Розмонд с их единством назидательности и иронии, аристократического и простонародного были обычной практикой того круга, к которому принадлежала Рыкова. Шутки ее ближайшей подруги, легендарной Тоти Изергиной, жены директора Эрмитажа, академика Орбели, как афоризмы из «Горя от ума», расходились по городу и повторялись десятилетиями.

Подобно пушкинскому герою, который всю жизнь изучал только одну книжку — «Опасные связи», — новые поколения, воспитанные на рыковском Шодерло де Лакло, считали этот роман вершиной письменности и устным преданием одновременно.

Гляжу на свой текст двадцатилетней давности и вижу, что он совсем про «эх, как сказал». И еще вижу, что Леон отменяется. Все, что можно не чисто личного, а познавательного, вытащить из моих о нем воспоминаний, — все это теряется рядом с любой, самой мелкой частностью, которая осталась от Рыковой. Уж не говоря о том, что Леон устраивал экскурсии по мифу Орбели, — а Рыкова в нем жила, в буквальном смысле: Изергина ушла замуж из их общего с Надеждой Януарьевной дома.

— Как жаль, что вы не застали Тотю, — говорила мне Н. Я. — Вы бы непременно с ней подружились.

По части «эх, как сказал» Тотя была королевой, но «все забывается, мой ангел, не моя в том вина», из многочисленных ее бонмо я помню членов политбюро, которых она называла «наши корнеплоды», и то, что фараоны правили тысячелетиями, поэтому надо запастись терпением. И еще историю о том, как зимой на даче в Комарово Митя с другом собрались навестить Ивана Алексеевича Лихачева, там, видимо, у кого-то гостившего. Тотя им говорит: поезжайте на лыжах, здоровее будет. Митя идет в чулан, а в нем только одна пара лыж. «Какая удача, — обрадовалась Тотя. — Один встанет на левую лыжу, а другой на правую, вторую ногу каждый подожмет под себя. Так и поедете. Может, Иван Алексеевич, наконец, обратит на вас внимание».

Аттическая соль тут была в том, что Лихачев любил не просто мальчиков, а инвалидов. Иван Алексеевич из круга Кузмина и вообще пленительный ленинградский миф, легендарный переводчик и поэт. Это его душераздирающие стихи:

Мертвый Мишенька среди аллеек

Будет поясом притаптывать дорогу,

Мертвый Петечка спешить с венками,

А Володя с подсменой препираться.

Из самого трагического, что сочинили насмешники. Ведь вообще-то он беспощадный остроумец, как и Лев Львович Раков, постоянный герой рыковских рассказов.

Интеллектуал и красавец, которому жена Эйзенхауэра сказала: «Мистер Раков, вы единственный мужчина в СССР, умеющий носить шляпу», Лев Львович — совсем рядом с Кузминым, он живет в его стихах и дневниковых записях, ему посвящен «Новый Гуль». И мифу Орбели Раков не чужой, он там и герой, и рассказчик, историю с защищенными в 1937 году дворянами, со слов Ракова, работавшего ученым секретарем в Эрмитаже, мне рассказывала и Н. Я. Только в ее, т. е. в раковской версии у этой истории было продолжение, которое Леон то ли запамятовал, то ли постарался забыть за неприглядностью: оградив сотрудников от власти, Орбели вскоре, чем-то раздраженный, сильно раскричался, пообещав затравить их собаками, что не было «эх, как сказал», никакой метафоры: страшные псы бегали ночью по первому этажу Эрмитажа, защищая музей от воров. Так что сатрап был все-таки Иосиф Абгарович, не как Иосиф Виссарионович, конечно, но как Кирила Петрович Троекуров, в лучших русских сатрапских традициях.