
Рома Декабрев: Очередная попытка выстроить новую искренность, вероятнее всего, окажется лишь новой имитацией искренности

Рома, вышел ваш новый роман «Под синим солнцем». В связи с этим хотелось бы спросить о «синдроме второго романа», когда после успеха первой книги вторая воспринимается как заведомый повтор. Чем «Под синим солнцем» концептуально отличается от вашего дебютного романа «Гнездо синицы»?
Сразу скажу, что работа над романом «Под синим солнцем» началась раньше, а идея «Гнезда синицы» зародилась в процессе, как путевые заметки одного из персонажей. Я не ставил перед собой задачу написать нечто совершенно иное. По сути, перед нами дилогия, но даже при большом количестве очевидных точек соприкосновения произведения различаются по темпу, механике, степени вовлеченности автора. Если в «Гнезде» упор сделан на игровой форме, то в «Под синим солнцем» в центре, конечно, символы. По задумке динамика сосредоточена не в фабульной плоскости, а именно в символьной; движениями персонажей управляют не мотивы и причинно-следственные связи, а информационные ярлыки.
Я помню, что в «Гнезде синицы» была такая литературная игра с читателем: прием «ненадежного рассказчика», когда память главного героя разрушается и далеко не сразу становится понятно, о чем речь. Насколько сложно было воспроизвести такой прием?
Не очень сложно. Я бы не сказал, что это какой-то специфичный литературный прием. Как мне кажется, метаморфозы, а именно разрушение, наслоения, различного рода подтасовки, — вполне естественные процессы для нашей памяти, которая не пребывает в статике, как, например, у компьютеров, но является скорее динамической системой. Я лишь предпринял попытку зафиксировать эти метаморфозы через подражание сноподобным, то есть подобным снам, образам. То, что сегодня в литературе принято называть достоверностью, в принципе не очень достоверно: сведение к сюжетам, четкий баланс стимулов и реакций персонажей и, конечно, доступность идеи — все это не про настоящий мир, не про настоящих людей, а про то, какими их хочется видеть — логичными и понятными. В действительности мы вообще мало что понимаем, вся область наших знаний основывается на предположениях и вероятностях, а психика, вынужденная адаптироваться к окружающей зыбкости, простужена иллюзиями контроля, так что ненадежность я бы приравнял к естественности.
Сейчас много говорят о путях выхода литературы из «тупика постмодернизма», предлагая в качестве такого выхода автофикшн или документальную прозу. В то же время «Под синим солнцем» — роман демонстративно постмодернистский. Вы намеренно избегаете любых литературных веяний?
Замечу, что выход из постмодернизма ищут те, кто в нем пребывает в данный момент. А вообще, постмодернизм не ограничивается состоянием литературы и искусства, это про социум в целом, про экономику, про восприятие действительности. В свете этого все, что производится современным постиндустриальным обществом, следует отнести к продуктам жизнедеятельности постмодерна. Очередная попытка выстроить новую искренность, вероятнее всего, окажется лишь новой имитацией искренности, а литературные веяния, если присмотреться внимательнее, не такие уж и литературные, а маркетинговые. Пока вместо творчества автор рассуждает о товаре, пока цели его ограничиваются прагматизмом, а этика определяется конъюнктурой, мы будем иметь дело с постмодерном. Я не говорю, что это плохо или хорошо, скорее, это данность, с которой приходится сосуществовать.
Ваши романы напоминают мне прозу Сэмюэля Беккета. А недавно прочел, что вы переводили тексты этого автора. Насколько сильно он повлиял на вас, что вы взяли из традиции европейской прозы, которую символизируют Беккет, Арто и другие авторы?
Беккета я, кстати, не переводил, по крайней мере не припомню такого. Были тексты Жана Кокто и Эжена Ионеско. Изнутри сложно определить, как именно эти авторы на меня повлияли, но европейский модернизм — определенно мое любимое направление в литературе. Меня восхищает, как отчаянно писатели той эпохи стремились отыскать истину, притом истину не абсолютную, а персональную, даже если путь к последней лежит через отрицание первой. А как не искать, когда, с одной стороны, наука констатирует крах материи как таковой, а с другой — умирает Бог. Именно этот вынужденный экзистенциальный поиск обуславливает расцвет форм и смыслов, свойственный одному из наиболее трагичных периодов человеческой истории.
Ваша проза сильно отличается от так называемой массовой литературы — и по тематике, и по стилю. Вам комфортно в современной российской литературной среде? Вы не чувствуете себя в ней «белой вороной»?
«Белой вороной» себя не чувствую, потому как не считаю, что нахожусь в литературной среде. Меня в современной российской литературной среде так же мало, как и ее во мне. По той причине, что обыденность моя мало связана с литературой, моменты соприкосновения со средой воспринимаются скорее как что-то исключительное, экзотичное, и это здорово. С точки зрения творческого процесса такое обособленное положение обеспечивает определенную независимость, ведь у меня нет необходимости выглядеть «как-то» в чужих глазах, соответствовать чему-то или, наоборот, эпатировать.

Над чем работаете сейчас, можете поделиться замыслами следующей книги?
Сейчас я работаю одновременно над двумя текстами, которые по логике вещей должны вылиться в романы. После двух изданных книг чувствую удовлетворение основных потребностей новичка (а новичку важно издать именно два текста) и теперь могу, и даже обязан, не спешить. По поводу содержания скажу лишь, что сейчас учусь писать по-другому, то есть с нуля. По крайней мере один из текстов должен стать противоположностью всему, что я писал до: там будет сюжет, а может быть, даже драконы.
В конце интервью мы обычно просим собеседника порекомендовать три книги для читателей «Сноба» —желательно из современной российской прозы.
В 2024 году я практически не читал современную российскую прозу, и, признаюсь, чувствую себя замечательно. Посоветую три книги из разных литературных парадигм. Во-первых, выделил бы роман финалиста ПАБ Андрея Гелианова «Причалы», совершенно непохожий на российскую прозу, он написан в лучших традициях европейского модернизма. Очень жду роман «Непокои» Маргариты Ронжиной о зависимости и страсти в уральском антураже начала двухтысячных, который выйдет в издательстве «Альпина.Проза» в 2025 году, — мне посчастливилось наблюдать этапы его создания в качестве бета-ридера. Также порекомендую магический карфагенский роман Дениса Лукьянова «Прах имени его», который совсем скоро окажется на прилавках, читал начало — и теперь обязан узнать, куда же нас заведет автор.
Беседовал Владислав Толстов