Роман Сенчин: Большинство литераторов начинают с мрачных вещей, а потом, если не умирают, отшлифовываются жизнью

Вы родились и выросли в Туве, в Кызыле, долгое время жили в Москве, сейчас в Екатеринбурге. И тем не менее сибиряки считают вас прежде всего своим писателем. А вы сами каким себя считаете — сибирским, уральским или московским?

С декабря прошлого года я живу в Петербурге, даже регистрацию получил. С 2019 года много времени провожу под Севастополем. Сам себя не считаю привязанным к определенному месту — у меня есть книги и про Москву, и про Сибирь почти в равных количествах, есть книга с нахальным, как выразилась Анна Матвеева, названием «Петербургские повести»… Но, конечно, тот уголок (в прямом смысле) Сибири: Кызыл, юг Красноярского края, Абакан — для меня родные места, они дали и продолжают дарить мне немало сюжетов.  

Ваша новая книга «Девяностые» продолжает книги «Нулевые», «Десятые», где тоже под одной обложкой собирались тексты, рассказывающие о том или ином десятилетии. С самого начала так и было задумано, три книги про три десятилетия новейшей истории, или это случайно сложилось?

Случайно сложилось. Эти вещи я не писал специально для сборников. А как возникла мысль их издать… У меня около двух сотен рассказов, повестей и романов. Некоторые, я считаю, достойны переиздания. И года три назад я предложил Елене Данииловне Шубиной выпустить сборник «Нулевые» из текстов, написанных в это десятилетие и более-менее его отображающих. Она согласилась. Книга относительно быстро разошлась, и в прошлом году решили выпустить «Десятые», а совсем недавно вышли «Девяностые». Первую повесть этого сборника — «Обратный путь» — я писал почти тридцать лет. Начал в армии в 1991 году, а последняя редакция — 2020-го.

Сегодня на ваши встречи приходят люди, которые не застали 90-е, вы видите, насколько изменился ваш читатель?

Нет, не вижу. Может быть, потому что сам меняюсь. Но встреч с читателями по поводу выхода «Девяностых» еще не было. Посмотрим, какие вопросы будут задавать.

Из трех сборников «Девяностые», может быть, самый депрессивный. Я вот до сих пор помню впечатления от одной из ваших ранних повестей, «Минус» — такое же ощущение распада, безнадеги, отчаяния. Неужели для вас в том времени не было ничего хорошего?

Девяностые — тяжелое время. Конечно, были у нас, тогдашних двадцатилетних, надежды, попытки перевернуть мир, но, во-первых, они оказались неудачны, а во-вторых, то унижение, какое испытали люди старших поколений, да отчасти и мы, отравило то светлое, что тогда появлялось. Оно, это светлое, вспыхивало и гасло… Девяностые отняли у меня сестру, нескольких друзей. А депрессивность текстов… Тексты восьмидесятых были еще депрессивнее. В 1993 году, перед переездом из Кызыла в Красноярский край, я их сжег. Теперь иногда жалею. Мрачность, депрессивность — это, наверное, относится скорее к возрасту. Большинство литераторов начинают с очень мрачных вещей, а потом, если не умирают, отшлифовываются жизнью. Я тоже, кажется, постепенно шлифуюсь.

У вас часто герои — от первого лица. Как вы их находите, насколько велика дистанция между ними и вами, автором?

Нахожу в жизни. Своей личной, близких людей, знакомых, а то и совершенно вроде бы посторонних людей. У меня есть рассказы и более крупные вещи, которые писались на основе статей, новостей в СМИ. Например, «Квартирантка с двумя детьми», «Елка», во многом «Зона затопления». Дистанция между мной, автором, и ими, персонажами, разная. Иногда это предельно автобиографические вещи, как «Вперед и вверх на севших батарейках» или рассказы «Долг», «Новый реализм», «В залипе», иногда менее, как «Минус», «Нубук». Но если я пишу от первого лица, и герой мужского пола, то не могу называть своего героя Сергеем или Борисом, Николаем. Называю Романом, даже если у меня с этим самым героем мало общего.

Я помню, как для просветительского проекта «Литературная матрица», такого учебника по истории литературы, написанного российскими писателями, вы написали замечательное эссе о Леониде Андрееве. А потом, для продолжения «Внеклассное чтение» — эссе о Державине. Нет у вас желания попробовать себя в биографическом жанре, написать для «ЖЗЛ» книгу? Если да, то о ком?

Еще недавно на такой вопрос я твердо отвечал: желания писать книгу об известном человеке нет. Очерк — это одно, а книга — другое. Погружаться в изучение чьей-либо биографии не хочу, мне интересна сегодняшняя жизнь, люди неизвестные, внешне не замечательные. Но вот недавно издательство «РЕШ» решило запустить серию «Жизнь интересных людей», предложило мне сотрудничать. Я ответил, что если уж написать книгу, то о поэте Александре Тинякове. К моему удивлению, издательство меня поддержало.

Тиняковым я заинтересовался еще подростком — благодаря книге Зощенко «Перед восходом солнца», дневникам Александра Блока, воспоминаниям Чуковского. Потом появились очерки Георгия Иванова, Ходасевича, воспоминания Шостаковича (то ли реальные, то ли сочиненные Соломоном Волковым), а в 1998 году вышел сборник стихотворений Тинякова. С этого года я стал собирать публикации об этой действительно интересной фигуре, побывал в Большом доме в Петербурге, прочитал и отчасти скопировал материалы его уголовного дела.

О Тинякове я немало написал, в том числе и рассказ — мою версию о последних часах его жизни. Сейчас потихоньку собираю книгу. Там не только о нем. Пытаюсь представить нравы литературной жизни Серебряного века, показать пересечение судеб Тинякова и Есенина, Клюева, Зощенко, подискутировать с теми, для кого Тиняков однозначно отрицательная, омерзительная даже фигура.

Беседовал Владислав Толстов